Неточные совпадения
Осип. Ваше высокоблагородие! зачем вы не берете?
Возьмите!
в дороге все пригодится. Давай сюда
головы и кулек! Подавай все! все пойдет впрок. Что там? веревочка? Давай и веревочку, — и веревочка
в дороге пригодится: тележка обломается или что другое, подвязать можно.
Стародум.
Взяв отставку, приехал я
в Петербург. Тут слепой случай завел меня
в такую сторону, о которой мне отроду и
в голову не приходило.
— Да, да, прощай! — проговорил Левин, задыхаясь от волнения и, повернувшись,
взял свою палку и быстро пошел прочь к дому. При словах мужика о том, что Фоканыч живет для души, по правде, по-Божью, неясные, но значительные мысли толпою как будто вырвались откуда-то иззаперти и, все стремясь к одной цели, закружились
в его
голове, ослепляя его своим светом.
Легко ступая и беспрестанно взглядывая на мужа и показывая ему храброе и сочувственное лицо, она вошла
в комнату больного и, неторопливо повернувшись, бесшумно затворила дверь. Неслышными шагами она быстро подошла к одру больного и, зайдя так, чтоб ему не нужно было поворачивать
головы, тотчас же
взяла в свою свежую молодую руку остов его огромной руки, пожала ее и с той, только женщинам свойственною, неоскорбляющею и сочувствующею тихою оживленностью начала говорить с ним.
Священник зажег две украшенные цветами свечи, держа их боком
в левой руке, так что воск капал с них медленно, и пoвернулся лицом к новоневестным. Священник был тот же самый, который исповедывал Левина. Он посмотрел усталым и грустным взглядом на жениха и невесту, вздохнул и, выпростав из-под ризы правую руку, благословил ею жениха и так же, но с оттенком осторожной нежности, наложил сложенные персты на склоненную
голову Кити. Потом он подал им свечи и,
взяв кадило, медленно отошел от них.
Он знал, что у ней есть муж, но не верил
в существование его и поверил
в него вполне, только когда увидел его, с его
головой, плечами и ногами
в черных панталонах;
в особенности когда он увидал, как этот муж с чувством собственности спокойно
взял ее руку.
Она призадумалась, не спуская с него черных глаз своих, потом улыбнулась ласково и кивнула
головой в знак согласия. Он
взял ее руку и стал ее уговаривать, чтоб она его поцеловала; она слабо защищалась и только повторяла: «Поджалуста, поджалуста, не нада, не нада». Он стал настаивать; она задрожала, заплакала.
Хлобуев
взял в руки картуз. Гости надели на
головы картузы, и все отправились пешком осматривать деревню.
Тогда выступило из средины народа четверо самых старых, седоусых и седочупринных козаков (слишком старых не было на Сечи, ибо никто из запорожцев не умирал своею смертью) и,
взявши каждый
в руки земли, которая на ту пору от бывшего дождя растворилась
в грязь, положили ее ему на
голову.
Она
взяла огромную черную руку и привела ее
в состояние относительного трясения. Лицо рабочего разверзло трещину неподвижной улыбки. Девушка кивнула, повернулась и отошла. Она исчезла так быстро, что Филипп и его приятели не успели повернуть
голову.
В контору надо было идти все прямо и при втором повороте
взять влево: она была тут
в двух шагах. Но, дойдя до первого поворота, он остановился, подумал, поворотил
в переулок и пошел обходом, через две улицы, — может быть, безо всякой цели, а может быть, чтобы хоть минуту еще протянуть и выиграть время. Он шел и смотрел
в землю. Вдруг как будто кто шепнул ему что-то на ухо. Он поднял
голову и увидал, что стоит у тогодома, у самых ворот. С того вечера он здесь не был и мимо не проходил.
Под
головами его действительно лежали теперь настоящие подушки — пуховые и с чистыми наволочками; он это тоже заметил и
взял в соображение.
— Знаешь, Дунечка, как только я к утру немного заснула, мне вдруг приснилась покойница Марфа Петровна… и вся
в белом… подошла ко мне,
взяла за руку, а сама
головой качает на меня, и так строго, строго, как будто осуждает… К добру ли это? Ах, боже мой, Дмитрий Прокофьич, вы еще не знаете: Марфа Петровна умерла!
— Боже! — воскликнул он, — да неужели ж, неужели ж я
в самом деле
возьму топор, стану бить по
голове, размозжу ей череп… буду скользить
в липкой теплой крови, взламывать замок, красть и дрожать; прятаться, весь залитый кровью… с топором… Господи, неужели?
Взяв его на пароход, одел с ног до
головы в свое платье, благо у меня много лишнего.
Вожеватов. Еще как рад-то, сияет, как апельсин. Что смеху-то! Ведь он у нас чудак. Ему бы жениться поскорей да уехать
в свое именьишко, пока разговоры утихнут, так и Огудаловым хотелось; а он таскает Ларису на бульвар, ходит с ней под руку,
голову так высоко поднял, что того гляди наткнется на кого-нибудь. Да еще очки надел зачем-то, а никогда их не носил. Кланяется — едва кивает; тон какой
взял; прежде и не слыхать его было, а теперь все «я да я, я хочу, я желаю».
Два инвалида стали башкирца раздевать. Лицо несчастного изобразило беспокойство. Он оглядывался на все стороны, как зверок, пойманный детьми. Когда ж один из инвалидов
взял его руки и, положив их себе около шеи, поднял старика на свои плечи, а Юлай
взял плеть и замахнулся, тогда башкирец застонал слабым, умоляющим голосом и, кивая
головою, открыл рот,
в котором вместо языка шевелился короткий обрубок.
— Ну — а что же? Восьмой час… Кучер говорит: на Страстной телеграфные столбы спилили, проволока везде, нельзя ездить будто. — Он тряхнул
головой. — Горох
в башке! — Прокашлялся и продолжал более чистым голосом. — А впрочем, — хи-хи! Это Дуняша научила меня — «хи-хи»; научила, а сама уж не говорит. —
Взял со стола цепочку с образком, взвесил ее на ладони и сказал, не удивляясь: — А я думал — она с филологом спала. Ну, одевайся! Там — кофе.
— Французы, вероятно, думают, что мы женаты и поссорились, — сказала Марина брезгливо, фруктовым ножом расшвыривая франки сдачи по тарелке; не
взяв ни одного из них, она не кивнула
головой на тихое «Мерси, мадам!» и низкий поклон гарсона. — Я не
в ладу, не
в ладу сама с собой, — продолжала она,
взяв Клима под руку и выходя из ресторана. — Но, знаешь, перепрыгнуть вот так, сразу, из страны, где вешают,
в страну, откуда вешателям дают деньги и где пляшут…
Поставив Клима впереди себя, он растолкал его телом студентов, а на свободном месте
взял за руку и повел за собою. Тут Самгина ударили чем-то по
голове. Он смутно помнил, что было затем, и очнулся, когда Митрофанов с полицейским усаживали его
в сани извозчика.
Дома Самгин заказал самовар, вина,
взял горячую ванну, но это мало помогло ему, а только ослабило. Накинув пальто, он сел пить чай. Болела
голова, начинался насморк, и режущая сухость
в глазах заставляла закрывать их. Тогда из тьмы являлось
голое лицо, масляный череп, и
в ушах шумел тяжелый голос...
У стола
в комнате Нехаевой стояла шерстяная, кругленькая старушка, она бесшумно брала
в руки вещи, книги и обтирала их тряпкой. Прежде чем
взять вещь, она вежливо кивала
головою, а затем так осторожно вытирала ее, точно вазочка или книга были живые и хрупкие, как цыплята. Когда Клим вошел
в комнату, она зашипела на него...
— Влепил заряд
в морду Блинову, вот что! — сказал Безбедов и,
взяв со стола графин, поставил его на колено себе, мотая
головой, говоря со свистом: — Издевался надо мной, подлец! «Брось, говорит, — ничего не смыслишь
в голубях». Я — Мензбира читал! А он, идиот, учит...
Поправив на
голове остроконечный колпак, пощупав маску, Самгин подвинулся ко столу. Кружево маски, смоченное вином и потом, прилипало к подбородку, мантия путалась
в ногах. Раздраженный этим, он
взял бутылку очень холодного пива и жадно выпил ее, стакан за стаканом, слушая, как спокойно и неохотно Кутузов говорит...
К столу Лидии подошла пожилая женщина
в черном платье, с маленькой
головой и остроносым лицом,
взяла в руки желтую библию и неожиданно густым, сумрачным голосом возгласила...
Самгин
взял лампу и, нахмурясь, отворил дверь, свет лампы упал на зеркало, и
в нем он увидел почти незнакомое, уродливо длинное, серое лицо, с двумя темными пятнами на месте глаз, открытый, беззвучно кричавший рот был третьим пятном. Сидела Варвара, подняв руки, держась за спинку стула, вскинув
голову, и было видно, что подбородок ее трясется.
— Я Варваре Кирилловне служу, и от нее распоряжений не имею для вас… — Она ходила за Самгиным, останавливаясь
в дверях каждой комнаты и, очевидно, опасаясь, как бы он не
взял и не спрятал
в карман какую-либо вещь, и возбуждая у хозяина желание стукнуть ее чем-нибудь по
голове. Это продолжалось минут двадцать, все время натягивая нервы Самгина. Он курил, ходил, сидел и чувствовал, что поведение его укрепляет подозрения этой двуногой щуки.
Тагильский, кивнув
головой,
взял спички, папироса — сломалась, он сунул ее
в пепельницу, а спички —
в карман себе и продолжал...
— Взяточку, — слышите, Аннушка? Взяточку просят, — с радостью воскликнул Ястребов. — Значит, дело
в шляпе! — И, щелкнув пальцами, он засмеялся сконфуженно, немножко пискливо. Захарий
взял его под руку и увел куда-то за дверь, а девица Обоимова, с неизменной улыбкой покачав
головой, сказала Самгину...
— Другой — кого ты разумеешь — есть
голь окаянная, грубый, необразованный человек, живет грязно, бедно, на чердаке; он и выспится себе на войлоке где-нибудь на дворе. Что этакому сделается? Ничего. Трескает-то он картофель да селедку. Нужда мечет его из угла
в угол, он и бегает день-деньской. Он, пожалуй, и переедет на новую квартиру. Вон, Лягаев,
возьмет линейку под мышку да две рубашки
в носовой платок и идет… «Куда, мол, ты?» — «Переезжаю», — говорит. Вот это так «другой»! А я, по-твоему, «другой» — а?
— Подлинно ничего:
в уездном суде, говорит, не знаю, что делают,
в департаменте тоже; какие мужики у него — не ведает. Что за
голова! Меня даже смех
взял…
Ребенок слушал ее, открывая и закрывая глаза, пока, наконец, сон не сморит его совсем. Приходила нянька и,
взяв его с коленей матери, уносила сонного, с повисшей через ее плечо
головой,
в постель.
Он даже усмехнулся, так что бакенбарды поднялись
в сторону, и покачал
головой. Обломов не поленился, написал, что
взять с собой и что оставить дома. Мебель и прочие вещи поручено Тарантьеву отвезти на квартиру к куме, на Выборгскую сторону, запереть их
в трех комнатах и хранить до возвращения из-за границы.
Виделась ему
в ней — древняя еврейка, иерусалимская госпожа, родоначальница племени — с улыбкой горделивого презрения услышавшая
в народе глухое пророчество и угрозу: «снимется венец с народа, не узнавшего посещения», «придут римляне и
возьмут!» Не верила она, считая незыблемым венец, возложенный рукою Иеговы на
голову Израиля.
Она
взяла его за
голову, поглядела с минуту ему
в лицо, хотела будто заплакать, но только сжала
голову, видно, раздумала, быстро взглянула на портрет матери Райского и подавила вздох.
Она обеими руками
взяла его
голову, поцеловала
в лоб и быстро пошла прочь.
«Смерть! Боже, дай ей жизнь и счастье и
возьми у меня все!» — вопила
в нем поздняя, отчаянная мольба. Он мысленно всходил на эшафот, сам клал
голову на плаху и кричал...
Марк быстро шел под гору. Она изменилась
в лице и минут через пять машинально повязала
голову косынкой,
взяла зонтик и медленно, задумчиво поднялась на верх обрыва.
Но он не смел сделать ни шагу, даже добросовестно отворачивался от ее окна, прятался
в простенок, когда она проходила мимо его окон; молча, с дружеской улыбкой пожал ей, одинаково, как и Марфеньке, руку, когда они обе пришли к чаю, не пошевельнулся и не повернул
головы, когда Вера
взяла зонтик и скрылась тотчас после чаю
в сад, и целый день не знал, где она и что делает.
— Разумеется, мне не нужно: что интересного
в чужом письме? Но докажи, что ты доверяешь мне и что
в самом деле дружна со мной. Ты видишь, я равнодушен к тебе. Я шел успокоить тебя, посмеяться над твоей осторожностью и над своим увлечением. Погляди на меня: таков ли я, как был!.. «Ах, черт
возьми, это письмо из
головы нейдет!» — думал между тем сам.
Но когда настал час — «пришли римляне и
взяли», она постигла, откуда пал неотразимый удар, встала, сняв свой венец, и молча, без ропота, без малодушных слез, которыми омывали иерусалимские стены мужья, разбивая о камни
головы, только с окаменелым ужасом покорности
в глазах пошла среди павшего царства,
в великом безобразии одежд, туда, куда вела ее рука Иеговы, и так же — как эта бабушка теперь — несла святыню страдания на лице, будто гордясь и силою удара, постигшего ее, и своею силою нести его.
Я хотел было напомнить детскую басню о лгуне; но как я солгал первый, то мораль была мне не к лицу. Однако ж пора было вернуться к деревне. Мы шли с час все прямо, и хотя шли
в тени леса, все
в белом с ног до
головы и легком платье, но было жарко. На обратном пути встретили несколько малайцев, мужчин и женщин. Вдруг до нас донеслись знакомые голоса. Мы
взяли направо
в лес, прямо на голоса, и вышли на широкую поляну.
Но тяжелый наш фрегат, с грузом не на одну сотню тысяч пуд, точно обрадовался случаю и лег прочно на песок, как иногда добрый пьяница, тоже «нагрузившись» и долго шлепая неверными стопами по грязи, вдруг
возьмет да и ляжет средь дороги. Напрасно трезвый товарищ толкает его
в бока, приподнимает то руку, то ногу, иногда
голову. Рука, нога и
голова падают снова как мертвые. Гуляка лежит тяжело, неподвижно и безнадежно, пока не придут двое «городовых» на помощь.
Да еще сын Вандика, мальчик лет шести, которого он
взял так, прокататься, долгом считал высовывать
голову во все отверстия, сделанные
в покрышке экипажа для воздуха, и
в одно из них высунулся так неосторожно, что выпал вон, и прямо носом.
Сегодня, 19-го, штиль вдруг превратился почти
в шторм; сначала налетел от NO шквал, потом задул постоянный, свежий, а наконец и крепкий ветер, так что у марселей
взяли четыре рифа. Качка сделалась какая-то странная, диагональная, очень неприятная: и привычных к морю немного укачало. Меня все-таки нет, но
голова немного заболела, может быть, от этого. Вечером и ночью стало тише.
Наконец пора было уходить. Сейоло подал нам руку и ласково кивнул
головой. Я
взял у него портрет и отдал жене его, делая ей знак, что оставляю его ей
в подарок. Она, по-видимому, была очень довольна, подала мне руку и с улыбкой кивала нам
головой. И ему понравилось это. Он, от удовольствия, привстал и захохотал. Мы вышли и поблагодарили джентльменов.
— А как мы приехали с ним
в номер, я хотела уходить, а он ударил меня по
голове и гребень сломал. Я рассердилась, хотела уехать. Он
взял перстень с пальца и подарил мне, чтобы я не уезжала, — сказала она.
После чая стали по скошенному уже лужку перед домом играть
в горелки.
Взяли и Катюшу. Нехлюдову после нескольких перемен пришлось бежать с Катюшей. Нехлюдову всегда было приятно видеть Катюшу, но ему и
в голову не приходило, что между ним и ею могут быть какие-нибудь особенные отношения.
Антонида Ивановна, по мнению Бахаревой, была первой красавицей
в Узле, и она часто говорила, покачивая
головой: «Всем
взяла эта Антонида Ивановна, и полнотой, и лицом, и выходкой!» При этом Марья Степановна каждый раз с коротким вздохом вспоминала, что «вот у Нади, для настоящей женщины, полноты недостает, а у Верочки кожа смуглая и волосы на руках, как у мужчины».
— Ого-го!.. Вон оно куда пошло, — заливался Веревкин. — Хорошо, сегодня же устроим дуэль по-американски:
в двух шагах, через платок… Ха-ха!.. Ты пойми только, что сия Катерина Ивановна влюблена не
в папахена, а
в его карман. Печальное, но вполне извинительное заблуждение даже для самого умного человека, который зарабатывает деньги
головой, а не ногами. Понял? Ну, что
возьмет с тебя Катерина Ивановна, когда у тебя ни гроша за душой… Надо же и ей заработать на ярмарке на свою долю!..