Неточные совпадения
В речи, сказанной по этому поводу, он довольно подробно развил перед обывателями вопрос о подспорьях вообще
и о горчице, как о подспорье, в особенности; но оттого ли, что в
словах его было более личной
веры в правоту защищаемого дела, нежели действительной убедительности, или оттого, что он, по обычаю своему, не говорил, а кричал, — как бы то ни было, результат его убеждений был таков, что глуповцы испугались
и опять всем обществом пали на колени.
Несколько раз он повторял
слова: «служил сколько было сил,
верой и правдой, ценю
и благодарю»,
и вдруг остановился от душивших его слез
и вышел из залы.
Мне пришло на мысль окрестить ее перед смертию; я ей это предложил; она посмотрела на меня в нерешимости
и долго не могла
слова вымолвить; наконец отвечала, что она умрет в той
вере, в какой родилась.
Муж
Веры, Семен Васильевич Г…в, — дальний родственник княгини Лиговской. Он живет с нею рядом;
Вера часто бывает у княгини; я ей дал
слово познакомиться с Лиговскими
и волочиться за княжной, чтоб отвлечь от нее внимание. Таким образом, мои планы нимало не расстроились,
и мне будет весело…
Он был любим… по крайней мере
Так думал он,
и был счастлив.
Стократ блажен, кто предан
вере,
Кто, хладный ум угомонив,
Покоится в сердечной неге,
Как пьяный путник на ночлеге,
Или, нежней, как мотылек,
В весенний впившийся цветок;
Но жалок тот, кто всё предвидит,
Чья не кружится голова,
Кто все движенья, все
словаВ их переводе ненавидит,
Чье сердце опыт остудил
И забываться запретил!
О великий христианин Гриша! Твоя
вера была так сильна, что ты чувствовал близость бога, твоя любовь так велика, что
слова сами собою лились из уст твоих — ты их не поверял рассудком…
И какую высокую хвалу ты принес его величию, когда, не находя
слов, в слезах повалился на землю!..
Томилин «беспощадно, едко высмеивал тонко организованную личность, кристалл, якобы способный отразить спектры всех огней жизни
и совершенно лишенный силы огня
веры в простейшую
и единую мудрость мира, заключенную в таинственном
слове — бог».
Четырех дней было достаточно для того, чтоб Самгин почувствовал себя между матерью
и Варавкой в невыносимом положении человека, которому двое людей навязчиво показывают, как им тяжело жить. Варавка, озлобленно ругая купцов, чиновников, рабочих, со вкусом выговаривал неприличные
слова, как будто забывая о присутствии
Веры Петровны, она всячески показывала, что Варавка «ужасно» удивляет ее, совершенно непонятен ей, она относилась к нему, как бабушка к Настоящему Старику — деду Акиму.
В шмелином, озабоченном жужжании его чувствовалась твердая
вера человека в то, что он исполняет трудную обязанность проповедника единой несокрушимой истины
и что каждое его
слово — ценнейший подарок людям.
Вера эта звучала почти в каждом
слове,
и, хотя Клим не увлекался ею, все же он выносил из флигеля не только кое-какие мысли
и меткие словечки, но
и еще нечто, не совсем ясное, но в чем он нуждался; он оценивал это как знание людей.
Гнев
и печаль,
вера и гордость посменно звучат в его
словах, знакомых Климу с детства, а преобладает в них чувство любви к людям; в искренности этого чувства Клим не смел, не мог сомневаться, когда видел это удивительно живое лицо, освещаемое изнутри огнем
веры.
Связи между этими
словами и тем, что она говорила о Лидии, Самгин не уловил, но
слова эти как бы поставили пред дверью, которую он не умел открыть,
и — вот она сама открывается. Он молчал, ожидая, что сейчас Марина заговорит о себе, о своей
вере, мироощущении.
— Был проповедник здесь, в подвале жил, требухой торговал на Сухаревке. Учил: камень — дурак, дерево — дурак,
и бог — дурак! Я тогда молчал. «Врешь, думаю, Христос — умен!» А теперь — знаю: все это для утешения! Все —
слова. Христос тоже — мертвое
слово. Правы отрицающие, а не утверждающие. Что можно утверждать против ужаса? Ложь. Ложь утверждается. Ничего нет, кроме великого горя человеческого. Остальное — дома,
и веры,
и всякая роскошь,
и смирение — ложь!
«В сущности, все эти умники — люди скучные.
И — фальшивые, — заставлял себя думать Самгин, чувствуя, что им снова овладевает настроение пережитой ночи. — В душе каждого из них, под
словами, наверное, лежит что-нибудь простенькое. Различие между ними
и мной только в том, что они умеют казаться верующими или неверующими, а у меня еще нет ни твердой
веры, ни устойчивого неверия».
—
Вера — молчи, ни
слова больше! Если ты мне скажешь теперь, что ты любишь меня, что я твой идол, твой бог, что ты умираешь, сходишь с ума по мне — я всему поверю, всему —
и тогда…
Вера приходила, уходила, он замечал это, но не вздрагивал, не волновался, не добивался ее взгляда,
слова и, вставши однажды утром, почувствовал себя совершенно твердым, то есть равнодушным
и свободным, не только от желания добиваться чего-нибудь от
Веры, но даже от желания приобретать ее дружбу.
На двор приводили лошадей, за которыми Викентьев ездил куда-то на завод.
Словом, дом кипел веселою деятельностью, которой не замечали только Райский
и Вера.
Он смеялся над своим увлечением, грозившим ему, по-видимому, серьезной страстью, упрекал себя в настойчивом преследовании
Веры и стыдился, что даже посторонний свидетель, Марк, заметил облака на его лице, нервную раздражительность в
словах и движениях, до того очевидную, что мог предсказать ему страсть.
У Марфеньки на глазах были слезы. Отчего все изменилось? Отчего Верочка перешла из старого дома? Где Тит Никоныч? Отчего бабушка не бранит ее, Марфеньку: не сказала даже ни
слова за то, что, вместо недели, она пробыла в гостях две? Не любит больше? Отчего Верочка не ходит по-прежнему одна по полям
и роще? Отчего все такие скучные, не говорят друг с другом, не дразнят ее женихом, как дразнили до отъезда? О чем молчат бабушка
и Вера? Что сделалось со всем домом?
Вера не вынесла бы грубой неволи
и бежала бы от бабушки, как убегала за Волгу от него, Райского,
словом — нет средств!
Вера выросла из круга бабушкиной опытности
и морали, думал он,
и та только раздражит ее своими наставлениями или, пожалуй, опять заговорит о какой-нибудь Кунигунде —
и насмешит. А
Вера потеряет
и последнюю искру доверия к ней.
Но если б даже она
и возвратила ему его
слово и он поверил бабушке все свои догадки
и подозрения насчет
Веры, повело ли бы это к желаемому исходу?
Татьяна Марковна разделяла со многими другими
веру в печатное
слово вообще, когда это
слово было назидательно, а на этот раз, в столь близком ее сердцу деле, она поддалась
и некоторой суеверной надежде на книгу, как на какую-нибудь ладанку или нашептыванье.
Он умерил шаг, вдумываясь в ткань романа, в фабулу, в постановку характера
Веры, в психологическую, еще пока закрытую задачу… в обстановку, в аксессуары; задумчиво сел
и положил руки с локтями на стол
и на них голову. Потом поцарапал сухим пером по бумаге, лениво обмакнул его в чернила
и еще ленивее написал в новую строку, после
слов «Глава I...
С другой, жгучей
и разрушительной страстью он искренно
и честно продолжал бороться, чувствуя, что она не разделена
Верою и, следовательно, не может разрешиться, как разрешается у двух взаимно любящих честных натур, в тихое
и покойное течение,
словом, в счастье, в котором, очистившись от животного бешенства, она превращается в человеческую любовь.
Из глаз его выглядывало уныние, в ее разговорах сквозило смущение за
Веру и участие к нему самому. Они говорили, даже о простых предметах, как-то натянуто, но к обеду взаимная симпатия превозмогла, они оправились
и глядели прямо друг другу в глаза, доверяя взаимным чувствам
и характерам. Они даже будто сблизились между собой,
и в минуты молчания высказывали один другому глазами то, что могли бы сказать о происшедшем
словами, если б это было нужно.
Она, шепотом, скрадывая некоторые
слова и выражения, прочла письма
и, скомкав оба, спрятала в карман. Татьяна Марковна выпрямилась в кресле
и опять сгорбилась, подавляя страдание. Потом пристально посмотрела в глаза
Вере.
Райский решил платить
Вере равнодушием, не обращать на нее никакого внимания, но вместо того дулся дня три. При встрече с ней скажет ей вскользь
слова два,
и в этих двух
словах проглядывает досада.
— За ним потащилась Крицкая; она заметила, что Борюшка взволнован… У него вырвались какие-то
слова о Верочке… Полина Карповна приняла их на свой счет. Ей, конечно, не поверили — знают ее —
и теперь добираются правды, с кем была
Вера, накануне рождения, в роще… Со дна этого проклятого обрыва поднялась туча
и покрыла всех нас…
и вас тоже.
Средство или ключ к ее горю, если
и есть — в руках самой
Веры, но она никому не вверяет его,
и едва теперь только, когда силы изменяют, она обронит намек,
слово,
и опять в испуге отнимет
и спрячется. Очевидно — она не в силах одна рассечь своего гордиева узла, а гордость или привычка жить своими силами — хоть погибать, да жить ими — мешает ей высказаться!
Райский пришел к себе
и начал с того, что списал письмо
Веры слово в
слово в свою программу, как материал для характеристики. Потом он погрузился в глубокое раздумье, не о том, что она писала о нем самом: он не обиделся ее строгими отзывами
и сравнением его с какой-то влюбчивой Дашенькой. «Что она смыслит в художественной натуре!» — подумал он.
В последнее мгновение, когда Райский готовился сесть, он оборотился, взглянул еще раз на провожавшую его группу. Он, Татьяна Марковна,
Вера и Тушин обменялись взглядом —
и в этом взгляде, в одном мгновении, вдруг мелькнул как будто всем им приснившийся, тяжелый полугодовой сон, все вытерпенные ими муки… Никто не сказал ни
слова. Ни Марфенька, ни муж ее не поняли этого взгляда, — не заметила ничего
и толпившаяся невдалеке дворня.
До
Веры дошло неосторожное
слово — бабушка слегла! Она сбросила с себя одеяло, оттолкнула Наталью Ивановну
и хотела идти к ней. Но Райский остановил ее, сказавши, что Татьяна Марковна погрузилась в крепкий сон.
Обе как будто наблюдали одна за другою, а заговаривать боялись. Татьяна Марковна не произносила ни одного
слова, ни в защиту, ни в оправдание «падения», не напоминала ни о чем
и, видимо, старалась, чтоб
и Вера забыла.
— Захочет! — договорил Райский с уверенностью, —
и если это случится, дайте мне
слово, что вы уведомите меня по телеграфу, где бы я ни был: я хочу держать венец над
Верой…
О
Вере не произнесли ни
слова, ни тот, ни другой. Каждый знал, что тайна
Веры была известна обоим,
и от этого им было неловко даже произносить ее имя. Кроме того, Райский знал о предложении Тушина
и о том, как он вел себя
и какая страдательная роль выпала ему на долю во всей этой драме.
— В Ивана Ивановича — это хуже всего. Он тут ни сном, ни духом не виноват… Помнишь, в день рождения Марфеньки, — он приезжал, сидел тут молча, ни с кем ни
слова не сказал, как мертвый,
и ожил, когда показалась
Вера? Гости видели все это.
И без того давно не тайна, что он любит
Веру; он не мастер таиться. А тут заметили, что он ушел с ней в сад, потом она скрылась к себе, а он уехал… Знаешь ли, зачем он приезжал?
Но ни Тушин, ни
Вера, ни сама Татьяна Марковна, после ее разговора с первым, не обменялись ни одним
словом об этом. Туманное пятно оставалось пятном, не только для общества, но для самих действующих лиц, то есть для Тушина
и бабушки.
Словом, те же желания
и стремления, как при встрече с Беловодовой, с Марфенькой, заговорили
и теперь, но только сильнее, непобедимее, потому что
Вера была заманчива, таинственно-прекрасна, потому что в ней вся прелесть не являлась сразу, как в тех двух,
и в многих других, а пряталась
и раздражала воображение,
и это еще при первом шаге!
— Простите, — продолжал потом, — я ничего не знал,
Вера Васильевна. Внимание ваше дало мне надежду. Я дурак —
и больше ничего… Забудьте мое предложение
и по-прежнему давайте мне только права друга… если стою, — прибавил он,
и голос на последнем
слове у него упал. — Не могу ли я помочь? Вы, кажется, ждали от меня услуги?
—
Словом, молодец-мужчина! Ну, что же, поздравляю,
Вера, —
и затем прощай!
— Поздравляю с новорожденной! — заговорила
Вера развязно, голосом маленькой девочки, которую научила нянька — что сказать мамаше утром в день ее ангела, поцеловала руку у бабушки —
и сама удивилась про себя, как память подсказала ей, что надо сказать, как язык выговорил эти
слова! — Пустое! ноги промочила вчера, голова болит! — с улыбкой старалась договорить она.
Обе головы покоились рядом,
и ни
Вера, ни бабушка не сказали больше ни
слова. Они тесно прижались друг к другу
и к утру заснули в объятиях одна другой.
Но ужас охватил
Веру от этой снисходительности. Ей казалось, как всегда, когда совесть тревожит, что бабушка уже угадала все
и ее исповедь опоздает. Еще минута, одно
слово —
и она кинулась бы на грудь ей
и сказала все!
И только силы изменили ей
и удержали, да еще мысль — сделать весь дом свидетелем своей
и бабушкиной драмы.
И она,
и Вера — обе привязались к Райскому. Простота его души, мягкость, искренность, глядевшая из каждого
слова,
и откровенность, простертая до болтливости, наконец игра фантазии — все это несколько утешало
и развлекало
и ту,
и другую.
Вера задумывалась. А бабушка, при каждом
слове о любви, исподтишка глядела на нее — что она: волнуется, краснеет, бледнеет? Нет: вон зевнула. А потом прилежно отмахивается от назойливой мухи
и следит, куда та полетела. Опять зевнула до слез.
Вера, по настоянию бабушки (сама Татьяна Марковна не могла), передала Райскому только глухой намек о ее любви, предметом которой был Ватутин, не сказав ни
слова о «грехе». Но этим полудоверием вовсе не решилась для Райского загадка — откуда бабушка, в его глазах старая девушка, могла почерпнуть силу, чтоб снести, не с девическою твердостью, мужественно, не только самой — тяжесть «беды», но успокоить
и Веру, спасти ее окончательно от нравственной гибели, собственного отчаяния.
— Ты колдунья,
Вера. Да, сию минуту я упрекал тебя, что ты не оставила даже
слова! — говорил он растерянный,
и от страха,
и от неожиданной радости, которая вдруг охватила его. — Да как же это ты!.. В доме все говорили, что ты уехала вчера…
Он молчал, делая
и отвергая догадки. Он бросил макинтош
и отирал пот с лица. Он из этих
слов видел, что его надежды разлетелись вдребезги, понял, что
Вера любит кого-то… Другого ничего он не видел, не предполагал. Он тяжело вздохнул
и сидел неподвижно, ожидая объяснения.
Вера вечером пришла к ужину, угрюмая, попросила молока, с жадностью выпила стакан
и ни с кем не сказала ни
слова.
В городе вообще ожидали двух событий: свадьбы Марфеньки с Викентьевым, что
и сбылось, —
и в перспективе свадьбы
Веры с Тушиным. А тут вдруг, против ожидания, произошло что-то непонятное.
Вера явилась на минуту в день рождения сестры, не сказала ни с кем почти
слова и скрылась с Тушиным в сад, откуда ушла к себе, а он уехал, не повидавшись с хозяйкой дома.