Неточные совпадения
И
в самом деле, здесь все дышит уединением; здесь все таинственно — и густые сени липовых аллей, склоняющихся над потоком, который с
шумом и пеною, падая с плиты на плиту, прорезывает себе путь между зеленеющими горами, и ущелья, полные мглою и молчанием, которых ветви разбегаются отсюда во все
стороны, и свежесть ароматического воздуха, отягощенного испарениями высоких южных трав и белой акации, и постоянный, сладостно-усыпительный
шум студеных ручьев, которые, встретясь
в конце долины, бегут дружно взапуски и наконец кидаются
в Подкумок.
То направлял он прогулку свою по плоской вершине возвышений,
в виду расстилавшихся внизу долин, по которым повсюду оставались еще большие озера от разлития воды; или же вступал
в овраги, где едва начинавшие убираться листьями дерева отягчены птичьими гнездами, — оглушенный карканьем ворон, разговорами галок и граньями грачей, перекрестными летаньями, помрачавшими небо; или же спускался вниз к поемным местам и разорванным плотинам — глядеть, как с оглушительным
шумом неслась повергаться вода на мельничные колеса; или же пробирался дале к пристани, откуда неслись, вместе с течью воды, первые суда, нагруженные горохом, овсом, ячменем и пшеницей; или отправлялся
в поля на первые весенние работы глядеть, как свежая орань черной полосою проходила по зелени, или же как ловкий сеятель бросал из горсти семена ровно, метко, ни зернышка не передавши на ту или другую
сторону.
Во время покосов не глядел он на быстрое подыманье шестидесяти разом кос и мерное с легким
шумом паденье под ними рядами высокой травы; он глядел вместо того на какой-нибудь
в стороне извив реки, по берегам которой ходил красноносый, красноногий мартын — разумеется, птица, а не человек; он глядел, как этот мартын, поймав рыбу, держал ее впоперек
в носу, как бы раздумывая, глотать или не глотать, и глядя
в то же время пристально вздоль реки, где
в отдаленье виден был другой мартын, еще не поймавший рыбы, но глядевший пристально на мартына, уже поймавшего рыбу.
Порой дождливою намедни
Я, завернув на скотный двор…
Тьфу! прозаические бредни,
Фламандской школы пестрый сор!
Таков ли был я, расцветая?
Скажи, фонтан Бахчисарая!
Такие ль мысли мне на ум
Навел твой бесконечный
шум,
Когда безмолвно пред тобою
Зарему я воображал
Средь пышных, опустелых зал…
Спустя три года, вслед за мною,
Скитаясь
в той же
стороне,
Онегин вспомнил обо мне.
Или, не радуясь возврату
Погибших осенью листов,
Мы помним горькую утрату,
Внимая новый
шум лесов;
Или с природой оживленной
Сближаем думою смущенной
Мы увяданье наших лет,
Которым возрожденья нет?
Быть может,
в мысли нам приходит
Средь поэтического сна
Иная, старая весна
И
в трепет сердце нам приводит
Мечтой о дальней
стороне,
О чудной ночи, о луне…
Две Бочки ехали; одна с вином,
Другая
Пустая.
Вот первая — себе без
шуму и шажком
Плетётся,
Другая вскачь несётся;
От ней по мостовой и стукотня, и гром,
И пыль столбом;
Прохожий к
стороне скорей от страху жмётся,
Её заслышавши издалека.
Но как та Бочка ни громка,
А польза
в ней не так, как
в первой, велика.
«Конечно, эта смелая книга вызовет
шум. Удар
в колокол среди ночи. Социалисты будут яростно возражать. И не одни социалисты. “Свист и звон со всех
сторон”. На поверхности жизни вздуется еще десяток пузырей».
Вот она заговорила, но
в топоте и
шуме голосов ее голос был не слышен, а круг снова разрывался, люди, отлетая
в сторону, шлепались на пол с мягким звуком, точно подушки, и лежали неподвижно; некоторые, отскакивая, вертелись одиноко и парами, но все падали один за другим или, протянув руки вперед, точно слепцы, пошатываясь, отходили
в сторону и там тоже бессильно валились с ног, точно подрубленные.
Полукругом стояли краснолицые музыканты, неистово дуя
в трубы, медные крики и уханье труб вливалось
в непрерывный, воющий
шум города, и вой был так силен, что казалось, это он раскачивает деревья
в садах и от него бегут во все
стороны, как встревоженные тараканы, бородатые мужики с котомками за спиною, заплаканные бабы.
В ответ на этот плачевный крик Самгин пожал плечами, глядя вслед потемневшей, как все люди
в этот час, фигуре бывшего агента полиции. Неприятная сценка с Митрофановым, скользнув по настроению, не поколебала его. Холодный сумрак быстро разгонял людей, они шли во все
стороны, наполняя воздух
шумом своих голосов, и по веселым голосам ясно было: люди довольны тем, что исполнили свой долг.
Баниосы тоже, за исключением некоторых, Бабы-Городзаймона, Самбро, не лучше: один скажет свой вопрос или ответ и потом сонно зевает по
сторонам, пока переводчик передает. Разве ученье, внезапный
шум на палубе или что-нибудь подобное разбудит их внимание: они вытаращат глаза, навострят уши, а потом опять впадают
в апатию. И музыка перестала шевелить их. Нет оживленного взгляда, смелого выражения, живого любопытства, бойкости — всего, чем так сознательно владеет европеец.
Начинается крик,
шум, угрозы, с одной
стороны по-русски, с другой — энергические ответы и оправдания по-голландски, или по-английски, по-немецки. Друг друга
в суматохе не слышат, не понимают, а кончится все-таки тем, что расцепятся, — и все смолкнет: корабль нем и недвижим опять; только часовой задумчиво ходит с ружьем взад и вперед.
Картина, которую я увидел, была необычайно красива. На востоке пылала заря. Освещенное лучами восходящего солнца море лежало неподвижно, словно расплавленный металл. От реки поднимался легкий туман. Испуганная моими шагами, стая уток с
шумом снялась с воды и с криком полетела куда-то
в сторону, за болото.
Один удар грома был особенно оглушителен. Молния ударила как раз
в той
стороне, где находилась скалистая сопка. К удару грома примешался еще какой-то сильный
шум: произошел обвал. Надо было видеть,
в какое волнение пришел солон! Он решил, что черт сердится и ломает сопку.
Когда мы подошли к реке, было уже около 2 часов пополудни. Со
стороны моря дул сильный ветер. Волны с
шумом бились о берег и с пеной разбегались по песку. От реки
в море тянулась отмель. Я без опаски пошел по ней и вдруг почувствовал тяжесть
в ногах. Хотел было я отступить назад, но, к ужасу своему, почувствовал, что не могу двинуться с места. Я медленно погружался
в воду.
Среди крестьян были и такие, которые ловили тигров живыми. При этом никаких клеток и западней не ставилось. Тигров они ловили руками и связывали веревками. Найдя свежий след тигрицы с годовалыми тигрятами, они пускали много собак и с криками начинали стрелять
в воздух. От такого
шума тигры разбегались
в разные
стороны. Для такой охоты нужны смелость, ловкость и отвага.
Китайская фанза, к которой мы подошли, состояла из 3 построек, расположенных «покоем»: из жилой фанзы — посредине и 2 сараев — по
сторонам. Двор между ними, чисто выметенный и прибранный, был обнесен высоким частоколом
в уровень с сараями. Почуяв посторонних людей, собаки подняли неистовый лай и бросились к нам навстречу. На
шум из фанзы вышел сам хозяин. Он тотчас распорядился, чтобы рабочие помогли нам расседлать коней.
Вдруг какой-то странный
шум послышался
в стороне.
Мы так устали за день, что не пошли дальше и остались здесь ночевать. Внутри фанзы было чисто, опрятно. Гостеприимные китайцы уступили нам свои места на канах и вообще старались всячески услужить. На улице было темно и холодно; со
стороны моря доносился
шум прибоя, а
в фанзе было уютно и тепло…
Когда медведь был от меня совсем близко, я выстрелил почти
в упор. Он опрокинулся, а я отбежал снова. Когда я оглянулся назад, то увидел, что медведь катается по земле.
В это время с правой
стороны я услышал еще
шум. Инстинктивно я обернулся и замер на месте. Из кустов показалась голова другого медведя, но сейчас же опять спряталась
в зарослях. Тихонько, стараясь не шуметь, я побежал влево и вышел на реку.
Стояла китайская фанзочка много лет
в тиши, слушая только
шум воды
в ручье, и вдруг все кругом наполнилось песнями и веселым смехом. Китайцы вышли из фанзы, тоже развели небольшой огонек
в стороне, сели на корточки и молча стали смотреть на людей, так неожиданно пришедших и нарушивших их покой. Мало-помалу песни стрелков начали затихать. Казаки и стрелки последний раз напились чаю и стали устраиваться на ночь.
И точно
в ответ на его слова
в горах послышался
шум, потом налетел сильный порыв ветра с той
стороны, откуда мы его не ожидали. Дрова разгорелись ярким пламенем. Вслед за первым порывом налетел второй, потом третий, пятый, десятый, и каждый порыв был продолжительнее предыдущего. Хорошо, что палатки наши были крепко привязаны, иначе их сорвало бы ветром.
В это время
в лесу раздался какой-то шорох. Собаки подняли головы и насторожили уши. Я встал на ноги. Край палатки приходился мне как раз до подбородка.
В лесу было тихо, и ничего подозрительного я не заметил. Мы сели ужинать. Вскоре опять повторился тот же
шум, но сильнее и дальше
в стороне. Тогда мы стали смотреть втроем, но
в лесу, как нарочно, снова воцарилась тишина. Это повторилось несколько раз кряду.
В это время налетел сильный шквал, дерево наклонилось, и едва казак успел отскочить
в сторону, как оно со страшным
шумом рухнуло на землю, разбрасывая во все
стороны комья мерзлой земли.
Вечер был тихий и прохладный. Полная луна плыла по ясному небу, и, по мере того как свет луны становился ярче, наши тени делались короче и чернее. По дороге мы опять вспугнули диких кабанов. Они с
шумом разбежались
в разные
стороны. Наконец между деревьями показался свет. Это был наш бивак.
Вмиг все стадо с
шумом и фырканьем бросилось
в сторону.
Испуганный
шумом, барсук бросился
в сторону и быстро исчез из виду.
Вдруг
в стороне раздался сильный
шум.
Я прислушался. Со
стороны, противоположной той, куда ушли казаки, издали доносились странные звуки. Точно кто-нибудь рубил там дерево. Потом все стихло. Прошло 10 минут, и опять новый звук пронесся
в воздухе. Точно кто-то лязгал железом, но только очень далеко. Вдруг сильный
шум прокатился по всему лесу. Должно быть, упало дерево.
3 часа мы шли без отдыха, пока
в стороне не послышался
шум воды. Вероятно, это была та самая река Чау-сун, о которой говорил китаец-охотник. Солнце достигло своей кульминационной точки на небе и палило вовсю. Лошади шли, тяжело дыша и понурив головы.
В воздухе стояла такая жара, что далее
в тени могучих кедровников нельзя было найти прохлады. Не слышно было ни зверей, ни птиц; только одни насекомые носились
в воздухе, и чем сильнее припекало солнце, тем больше они проявляли жизни.
Я не помню, чтоб Грановский когда-нибудь дотронулся грубо или неловко до тех «волосяных», нежных, бегущих света и
шума сторон, которые есть у всякого человека, жившего
в самом деле.
— Какая смелость с вашей
стороны, — продолжал он, — я удивляюсь вам;
в нормальном состоянии никогда человек не может решиться на такой страшный шаг. Мне предлагали две, три партии очень хорошие, но как я вздумаю, что у меня
в комнате будет распоряжаться женщина, будет все приводить по-своему
в порядок, пожалуй, будет мне запрещать курить мой табак (он курил нежинские корешки), поднимет
шум, сумбур, тогда на меня находит такой страх, что я предпочитаю умереть
в одиночестве.
Месяц, остановившийся над его головою, показывал полночь; везде тишина; от пруда веял холод; над ним печально стоял ветхий дом с закрытыми ставнями; мох и дикий бурьян показывали, что давно из него удалились люди. Тут он разогнул свою руку, которая судорожно была сжата во все время сна, и вскрикнул от изумления, почувствовавши
в ней записку. «Эх, если бы я знал грамоте!» — подумал он, оборачивая ее перед собою на все
стороны.
В это мгновение послышался позади его
шум.
В одном месте парубки, зашедши со всех
сторон, окружали толпу девушек:
шум, крик, один бросал комом снега, другой вырывал мешок со всякой всячиной.
В конце прошлого века о правилах уличного движения
в столице и понятия не имели: ни правой, ни левой
стороны не признавали, ехали — кто как хотел, сцеплялись, кувыркались… Круглые сутки стоял несмолкаемый
шум.
Мы миновали православное кладбище, поднявшись на то самое возвышение дороги, которое когда-то казалось мне чуть не краем света, и откуда мы с братом ожидали «рогатого попа». Потом и улица, и дом Коляновских исчезли за косогором… По
сторонам тянулись заборы, пустыри, лачуги, землянки, перед нами лежала белая лента шоссе, с звенящей телеграфной проволокой, а впереди,
в дымке пыли и тумана, синела роща, та самая, где я когда-то
в первый раз слушал
шум соснового бора…
Нет мелева — отодвигается колода
в сторону, и поток снова летит вниз по крутизне горы, мгновенно собирая
в один густой звук раздробленный
шум своего падения.
Станица сивок никогда не садится прямо на землю: кружась беспрестанно, то свиваясь
в густое облако, то развиваясь широкою пеленою, начинает она делать свои круги все ниже и ниже и, опустясь уже близко к земле, вдруг с
шумом покрывает целую десятину; ни одной секунды не оставаясь
в покое, озимые куры проворно разбегаются во все
стороны.
— Гаршнеп обыкновенно очень смирен, вылетает из-под ног у охотника или из-под носа у собаки после долгой стойки без малейшего
шума и летит, если хотите, довольно прямо, то есть не бросается то
в ту, то
в другую
сторону, как бекас; но полет его как-то неверен, неровен, похож на порханье бабочки, что, вместе с малым объемом его тела, придает стрельбе гаршнепов гораздо более трудности, чем стрельбе дупелей, особенно
в ветреное время.
Надобно еще заметить, что шея у зайца не повертывается, и он не может оглянуться назад; услыхав какой-нибудь
шум сзади или сбоку, он опирается на задние ноги, перекидывает всего себя
в ту
сторону, откуда послышался
шум, садится на корточки, как сурок, и насторожит свои длинные уши.
Я никогда не мог равнодушно видеть не только вырубленной рощи, но даже падения одного большого подрубленного дерева;
в этом падении есть что-то невыразимо грустное: сначала звонкие удары топора производят только легкое сотрясение
в древесном стволе; оно становится сильнее с каждым ударом и переходит
в общее содрогание каждой ветки и каждого листа; по мере того как топор прохватывает до сердцевины, звуки становятся глуше, больнее… еще удар, последний: дерево осядет, надломится, затрещит, зашумит вершиною, на несколько мгновений как будто задумается, куда упасть, и, наконец, начнет склоняться на одну
сторону, сначала медленно, тихо, и потом, с возрастающей быстротою и
шумом, подобным
шуму сильного ветра, рухнет на землю!..
Через минуту я опять услышал
шум и увидел одного из только что дравшихся орланов. Он сел на коряжину недалеко от меня, и потому я хорошо мог его рассмотреть.
В том, что это был именно один из забияк, я не сомневался. Испорченное крыло, взъерошенное оперение на груди и запекшаяся кровь с правой
стороны шеи говорили сами за себя.
Я не только любил смотреть, как резвый ястреб догоняет свою добычу, я любил все
в охоте: как собака, почуяв след перепелки, начнет горячиться, мотать хвостом, фыркать, прижимая нос к самой земле; как, по мере того как она подбирается к птице, горячность ее час от часу увеличивается; как охотник, высоко подняв на правой руке ястреба, а левою рукою удерживая на сворке горячую собаку, подсвистывая, горячась сам, почти бежит за ней; как вдруг собака, иногда искривясь набок, загнув нос
в сторону, как будто окаменеет на месте; как охотник кричит запальчиво «пиль, пиль» и, наконец, толкает собаку ногой; как, бог знает откуда, из-под самого носа с
шумом и чоканьем вырывается перепелка — и уже догоняет ее с распущенными когтями жадный ястреб, и уже догнал, схватил, пронесся несколько сажен, и опускается с добычею
в траву или жниву, — на это, пожалуй, всякий посмотрит с удовольствием.
Не радуют сердца ни красоты природы, ни
шум со всех
сторон стремящихся водных потоков; напротив того,
в душе поселяется какое-то тупое озлобление против всего этого: так бы, кажется, взял да и уехал, а уехать-то именно и нельзя.
Только когда мы выехали из города и грязно-пестрые улицы и несносный оглушительный
шум мостовой заменились просторным видом полей и мягким похряскиванием колес по пыльной дороге и весенний пахучий воздух и простор охватил меня со всех
сторон, только тогда я немного опомнился от разнообразных новых впечатлений и сознания свободы, которые
в эти два дня совершенно меня запутали.
Утро было свежее, солнечное. Бывшие разбойники, хорошо одетые и вооруженные, шли дружным шагом за Серебряным и за всадниками, его сопровождавшими. Зеленый мрак охватывал их со всех
сторон. Конь Серебряного, полный нетерпеливой отваги, срывал мимоходом листья с нависших ветвей, а Буян, не оставлявший князя после смерти Максима, бежал впереди, подымал иногда, нюхая ветер, косматую морду или нагибал ее на
сторону и чутко навастривал ухо, если какой-нибудь отдаленный
шум раздавался
в лесу.
Иудушка встал и с
шумом отодвинул свой стул,
в знак окончания собеседования. Батюшка, с своей
стороны, тоже поднялся и занес было руку для благословения; но Порфирий Владимирыч,
в виде особого на сей раз расположения, поймал его руку и сжал ее
в обеих своих.
Ночь, тихая, прохладная, темная, обступила со всех
сторон и заставляла замедлять шаги. Свежие веяния доносились с недалеких полей.
В траве у заборов подымались легкие шорохи и
шумы, и вокруг все казалось подозрительным и странным, — может быть, кто-нибудь крался сзади и следил. Все предметы за тьмою странно и неожиданно таились, словно,
в них просыпалась иная, ночная жизнь, непонятная для человека и враждебная ему. Передонов тихо шел по улицам и бормотал...
Ни он, ни я не успели выйти. С двух
сторон коридора раздался
шум; справа кто-то бежал, слева торопливо шли несколько человек. Бежавший справа, дородный мужчина с двойным подбородком и угрюмым лицом, заглянул
в дверь; его лицо дико скакнуло, и он пробежал мимо, махая рукой к себе; почти тотчас он вернулся и вошел первым. Благоразумие требовало не проявлять суетливости, поэтому я остался, как стоял, у стола. Бутлер, походив, сел; он был сурово бледен и нервно потирал руки. Потом он встал снова.
(Все трое уходят
в глубину сцены. Там начинается
шум и смех, негромкий, но непрерывный. С левой
стороны выходят: Басов, выпивший, Шалимов, Дудаков и Влас. Последний идет
в глубину сцены, а первые трое — на сено.)