Неточные совпадения
— А мы живем и ничего не знаем, — сказал раз Вронский пришедшему к ним поутру Голенищеву. — Ты видел картину Михайлова? — сказал он, подавая ему только что полученную утром
русскую газету и указывая на
статью о
русском художнике, жившем
в том же городе и окончившем картину, о которой давно ходили слухи и которая вперед была куплена.
В статье были укоры правительству и Академии за то, что замечательный художник был лишен всякого поощрения и помощи.
В чем состояла особенность его учения, Левин не понял, потому что и не трудился понимать: он видел, что Метров, так же как и другие, несмотря на свою
статью,
в которой он опровергал учение экономистов, смотрел всё-таки на положение
русского рабочего только с точки зрения капитала, заработной платы и ренты.
— Послушай, Казбич, — говорил, ласкаясь к нему, Азамат, — ты добрый человек, ты храбрый джигит, а мой отец боится
русских и не пускает меня
в горы; отдай мне свою лошадь, и я сделаю все, что ты хочешь, украду для тебя у отца лучшую его винтовку или шашку, что только пожелаешь, — а шашка его настоящая гурда [Гурда — сорт
стали, название лучших кавказских клинков.] приложи лезвием к руке, сама
в тело вопьется; а кольчуга — такая, как твоя, нипочем.
Заметив и сам, что находился не
в надежном состоянии, он
стал наконец отпрашиваться домой, но таким ленивым и вялым голосом, как будто бы, по
русскому выражению, натаскивал клещами на лошадь хомут.
Подать что-нибудь может всякий, и для этого не стоит заводить особого сословья; что будто
русский человек по тех пор только хорош, и расторопен, и красив, и развязен, и много работает, покуда он ходит
в рубашке и зипуне, но что, как только заберется
в немецкий сертук —
станет и неуклюж, и некрасив, и нерасторопен, и лентяй.
Бывало, писывала кровью
Она
в альбомы нежных дев,
Звала Полиною Прасковью
И говорила нараспев,
Корсет носила очень узкий,
И
русский Н, как N французский,
Произносить умела
в нос;
Но скоро всё перевелось;
Корсет, альбом, княжну Алину,
Стишков чувствительных тетрадь
Она забыла;
стала звать
Акулькой прежнюю Селину
И обновила наконец
На вате шлафор и чепец.
Против моего ожидания, оказалось, что, кроме двух стихов, придуманных мною сгоряча, я, несмотря на все усилия, ничего дальше не мог сочинить. Я
стал читать стихи, которые были
в наших книгах; но ни Дмитриев, ни Державин не помогли мне — напротив, они еще более убедили меня
в моей неспособности. Зная, что Карл Иваныч любил списывать стишки, я
стал потихоньку рыться
в его бумагах и
в числе немецких стихотворений нашел одно
русское, принадлежащее, должно быть, собственно его перу.
Это был один из тех характеров, которые могли возникнуть только
в тяжелый XV век на полукочующем углу Европы, когда вся южная первобытная Россия, оставленная своими князьями, была опустошена, выжжена дотла неукротимыми набегами монгольских хищников; когда, лишившись дома и кровли,
стал здесь отважен человек; когда на пожарищах,
в виду грозных соседей и вечной опасности, селился он и привыкал глядеть им прямо
в очи, разучившись знать, существует ли какая боязнь на свете; когда бранным пламенем объялся древле мирный славянский дух и завелось козачество — широкая, разгульная замашка
русской природы, — и когда все поречья, перевозы, прибрежные пологие и удобные места усеялись козаками, которым и счету никто не ведал, и смелые товарищи их были вправе отвечать султану, пожелавшему знать о числе их: «Кто их знает! у нас их раскидано по всему степу: что байрак, то козак» (что маленький пригорок, там уж и козак).
Но как вино подавалось у нас только за обедом, и то по рюмочке, причем учителя обыкновенно и обносили, то мой Бопре очень скоро привык к
русской настойке и даже
стал предпочитать ее винам своего отечества, как не
в пример более полезную для желудка.
Связь с этой женщиной и раньше уже тяготила его, а за время войны Елена
стала возбуждать
в нем определенно враждебное чувство, —
в ней проснулась трепетная жадность к деньгам, она участвовала
в каких-то крупных спекуляциях, нервничала, говорила дерзости, капризничала и — что особенно возбуждало Самгина — все более резко обнаруживала презрительное отношение ко всему
русскому — к армии, правительству, интеллигенции, к своей прислуге — и все чаще,
в разных формах, выражала свою тревогу о судьбе Франции...
В первые минуты Самгину показалось, что она
стала милее и что поездка за границу сделала ее еще более
русской; ее светлые голубые глаза, румяные щеки, толстая коса льняного цвета и гладко причесанная голова напоминали ему крестьянских девушек.
«Это она говорит потому, что все более заметными
становятся люди, ограниченные идеологией
русского или западного социализма, — размышлял он, не открывая глаз. — Ограниченные люди — понятнее. Она видит, что к моим словам прислушиваются уже не так внимательно, вот
в чем дело».
— Героем времени постепенно
становится толпа, масса, — говорил он среди либеральной буржуазии и, вращаясь
в ней, являлся хорошим осведомителем для Спивак. Ее он пытался пугать все более заметным уклоном «здравомыслящих» людей направо, рассказами об организации «Союза
русского народа»,
в котором председательствовал историк Козлов, а товарищем его был регент Корвин, рассказывал о работе эсеров среди ремесленников, приказчиков, служащих. Но все это она знала не хуже его и, не пугаясь, говорила...
«
Русский. Я его где-то видел», — отметил Самгин и
стал наклонять голову каждый раз, когда этот человек оглядывался. Но
в антракте человек встал рядом с ним и заговорил глухим, сиповатым голосом...
«Искусство и интеллект»; потом, сообразив, что это слишком широкая тема, приписал к слову «искусство» — «
русское» и, наконец, еще более ограничил тему: «Гоголь, Достоевский, Толстой
в их отношении к разуму». После этого он
стал перечитывать трех авторов с карандашом
в руке, и это было очень приятно, очень успокаивало и как бы поднимало над текущей действительностью куда-то по косой линии.
Он даже начал собирать «открытки» на политические темы; сначала их навязывала ему Сомова, затем он сам
стал охотиться за ними, и скоро у него образовалась коллекция картинок, изображавших Финляндию, которая защищает конституцию от нападения двуглавого орла,
русского мужика, который пашет землю
в сопровождении царя, генерала, попа, чиновника, купца, ученого и нищего, вооруженных ложками; «Один с сошкой, семеро — с ложкой», — подписано было под рисунком.
Он почти всегда безошибочно избирал для своего тоста момент, когда зрелые люди тяжелели, когда им
становилось грустно, а молодежь, наоборот, воспламенялась. Поярков виртуозно играл на гитаре, затем хором пели окаянные
русские песни, от которых замирает сердце и все
в жизни кажется рыдающим.
«Каждый пытается навязать тебе что-нибудь свое, чтоб ты
стал похож на него и тем понятнее ему. А я — никому, ничего не навязываю», — думал он с гордостью, но очень внимательно вслушивался
в суждения Спивак о литературе, и ему нравилось, как она говорит о новой
русской поэзии.
— Да, как будто нахальнее
стал, — согласилась она, разглаживая на столе документы, вынутые из пакета. Помолчав, она сказала: — Жалуется, что никто у нас ничего не знает и хороших «Путеводителей» нет. Вот что, Клим Иванович, он все-таки едет на Урал, и ему нужен
русский компаньон, — я, конечно, указала на тебя. Почему? — спросишь ты. А — мне очень хочется знать, что он будет делать там. Говорит, что поездка займет недели три, оплачивает дорогу, содержание и — сто рублей
в неделю. Что ты скажешь?
Два-три сраженья разыграть,
Конечно, может он с успехом,
К врагу на ужин прискакать,
Ответствовать на бомбу смехом,
Не хуже
русского стрелка
Прокрасться
в ночь ко вражью
стану...
В то время
в выздоравливавшем князе действительно, говорят, обнаружилась склонность тратить и чуть не бросать свои деньги на ветер: за границей он
стал покупать совершенно ненужные, но ценные вещи, картины, вазы; дарить и жертвовать на Бог знает что большими кушами, даже на разные тамошние учреждения; у одного
русского светского мота чуть не купил за огромную сумму, заглазно, разоренное и обремененное тяжбами имение; наконец, действительно будто бы начал мечтать о браке.
Это — тип
русский, но так как он взят
в высшем культурном слое народа
русского, то,
стало быть, я имею честь принадлежать к нему.
— Ну, вот, вот, — обрадовался хозяин, ничего не заметивший и ужасно боявшийся, как и всегда эти рассказчики, что его
станут сбивать вопросами, — только как раз подходит один мещанин, и еще молодой, ну, знаете,
русский человек, бородка клином,
в долгополом кафтане, и чуть ли не хмельной немножко… впрочем, нет, не хмельной-с.
Оказывается, что все, что говорили вчера у Дергачева о нем, справедливо: после него осталась вот этакая тетрадь ученых выводов о том, что
русские — порода людей второстепенная, на основании френологии, краниологии и даже математики, и что,
стало быть,
в качестве
русского совсем не стоит жить.
Один лишь
русский, даже
в наше время, то есть гораздо еще раньше, чем будет подведен всеобщий итог, получил уже способность
становиться наиболее
русским именно лишь тогда, когда он наиболее европеец.
— А вот как он сделал-с, — проговорил хозяин с таким торжеством, как будто он сам это сделал, — нанял он мужичков с заступами, простых этаких
русских, и
стал копать у самого камня, у самого края, яму; всю ночь копали, огромную выкопали, ровно
в рост камню и так только на вершок еще поглубже, а как выкопали, велел он, помаленьку и осторожно, подкапывать землю уж из-под самого камня.
Получив желаемое, я ушел к себе, и только сел за стол писать, как вдруг слышу голос отца Аввакума, который, чистейшим
русским языком, кричит: «Нет ли здесь воды, нет ли здесь воды?» Сначала я не обратил внимания на этот крик, но, вспомнив, что, кроме меня и натуралиста,
в городе
русских никого не было, я
стал вслушиваться внимательнее.
Когда, после молебна, мы
стали садиться на шлюпки,
в эту минуту, по свистку, взвились кверху по снастям свернутые флаги, и люди побежали по реям, лишь только
русский флаг появился на адмиральском катере.
К удивлению моему, здешние крестьяне недовольны приисками: все
стало дороже: пуд сена теперь стоит двадцать пять, а иногда и пятьдесят, хлеб — девяносто коп. — и так все. Якутам лучше: они здесь природные хозяева, нанимаются
в рабочие и выгодно сбывают на прииски хлеб; притом у них есть много лугов и полей, а у
русских нет.
Но погода
стала портиться: подул холодок, когда мы
в темноте пристали к станции и у пылавшего костра застали якутов и
русских мужиков и баб; последние очень красивы, особенно одна девушка, лет шестнадцати.
Но антиномия
русского бытия должна быть перенесена внутрь
русской души, которая
станет мужественно-жертвенной,
в себе самой изживающей таинственную свою судьбу.
Некоторые славянофильствующие и
в наши горестные дни думают, что если мы,
русские,
станем активными
в отношении к государству и культуре, овладевающими и упорядочивающими, если начнем из глубины своего духа создавать новую, свободную общественность и необходимые нам материальные орудия, если вступим на путь технического развития, то во всем будем подобными немцам и потеряем нашу самобытность.
Сартр
в своих
статьях о литературе иногда говорит то, что
в России
в 60-е годы говорили
русские критики Чернышевский, Добролюбов, Писарев, но выражает это
в более утонченной форме.
И если отрадно иметь писателя, столь до конца
русского, и поучительно видеть
в нем обнаружение
русской стихии, то и страшно
становится за Россию, жутко
становится за судьбу России.
Быть может, потому
русские стали такими, что
в истории своей они слишком много страдали от насиловавшей их, над ними стоящей силы.
Русский народ вступает
в новый исторический период, когда он должен
стать господином своих земель и творцом своей судьбы.
То, что совершалось
в недрах
русского духа, перестанет уже быть провинциальным, отдельным и замкнутым,
станет мировым и общечеловеческим, не восточным только, но и западным.
В розановской стихии есть вечная опасность, вечный соблазн
русского народа, источник его бессилия
стать народом мужественным, свободным, созревшим для самостоятельной жизни
в мире.
В России машина может сыграть совсем иную роль, может
стать орудием
русского духа.
По
русскому же пониманию и упованию надо, чтобы не церковь перерождалась
в государство, как из низшего
в высший тип, а, напротив, государство должно кончить тем, чтобы сподобиться
стать единственно лишь церковью и ничем иным более.
— Николай Ильич Снегирев-с,
русской пехоты бывший штабс-капитан-с, хоть и посрамленный своими пороками, но все же штабс-капитан. Скорее бы надо сказать: штабс-капитан Словоерсов, а не Снегирев, ибо лишь со второй половины жизни
стал говорить словоерсами. Словоерс приобретается
в унижении.
С тех пор все чаще и чаще приходилось слышать о каких-то людях, скрывающихся
в тайге. То видели их самих, то находили биваки, лодки, спрятанные
в кустах, и т.д. Это
становилось подозрительным. Если бы это были китайцы, мы усмотрели бы
в них хунхузов. Но, судя по следам, это были
русские.
На левом берегу Имана, у подножия отдельно стоящей сопки, расположилось 4 землянки: это было
русское селение Котельное. Переселенцы только что прибыли из России и еще не успели обстроиться как следует. Мы зашли
в одну мазанку и попросились переночевать. Хозяева избушки оказались очень радушными. Они
стали расспрашивать нас, кто мы такие и куда идем, а потом принялись пенять на свою судьбу.
Естественно, что наше появление вызвало среди китайцев тревогу. Хозяин фанзы волновался больше всех. Он тайком послал куда-то рабочих. Спустя некоторое время
в фанзу пришел еще один китаец. На вид ему было 35 лет. Он был среднего роста, коренастого сложения и с типично выраженными монгольскими чертами лица. Наш новый знакомый был одет заметно лучше других. Держал он себя очень развязно и имел голос крикливый. Он обратился к нам на
русском языке и
стал расспрашивать, кто мы такие и куда идем.
Положение местных тазов весьма тяжелое. Они имеют совершенно забитый и угнетенный вид. Я
стал было их расспрашивать, но они испугались чего-то, пошептались между собой и под каким-то предлогом удалились. Очевидно, они боялись китайцев. Если кто-либо из них посмеет жаловаться
русским властям или расскажет о том, что происходит
в долине Санхобе, того ждет ужасное наказание: утопят
в реке или закопают живым
в землю.
А вот идет по полю девушка, — как странно! — и лицо, и походка, все меняется, беспрестанно меняется
в ней; вот она англичанка, француженка, вот она уж немка, полячка, вот
стала и
русская, опять англичанка, опять немка, опять
русская, — как же это у ней все одно лицо?
— Благодарю, Серж. Карамзин — историк; Пушкин — знаю; эскимосы
в Америке;
русские — самоеды; да, самоеды, — но это звучит очень мило са-мо-е-ды! Теперь буду помнить. Я, господа, велю Сержу все это говорить мне, когда мы одни, или не
в нашем обществе. Это очень полезно для разговора. Притом науки — моя страсть; я родилась быть m-me
Сталь, господа. Но это посторонний эпизод. Возвращаемся к вопросу: ее нога?
На другой день, ровно
в двенадцать часов, гробовщик и его дочери вышли из калитки новокупленного дома и отправились к соседу. Не
стану описывать ни
русского кафтана Адриана Прохорова, ни европейского наряда Акулины и Дарьи, отступая
в сем случае от обычая, принятого нынешними романистами. Полагаю, однако ж, не излишним заметить, что обе девицы надели желтые шляпки и красные башмаки, что бывало у них только
в торжественные случаи.
Повар был поражен, как громом; погрустил, переменился
в лице,
стал седеть и…
русский человек — принялся попивать. Дела свои повел он спустя рукава, Английский клуб ему отказал. Он нанялся у княгини Трубецкой; княгиня преследовала его мелким скряжничеством. Обиженный раз ею через меру, Алексей, любивший выражаться красноречиво, сказал ей с своим важным видом, своим голосом
в нос...
В ней университет больше и больше
становился средоточием
русского образования.