Неточные совпадения
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет и в то же время говорит про себя.)А вот посмотрим, как пойдет дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да
есть у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног. Только бы мне узнать, что он такое и в какой мере нужно его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит
к двери, но в это время
дверь обрывается и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
Купцы. Ей-ей! А попробуй прекословить, наведет
к тебе в дом целый полк на постой. А если что, велит запереть
двери. «Я тебя, — говорит, — не
буду, — говорит, — подвергать телесному наказанию или пыткой пытать — это, говорит, запрещено законом, а вот ты у меня, любезный,
поешь селедки!»
Предводитель
был выбран значительным большинством. Всё зашумело и стремительно бросилось
к двери. Снетков вошел, и дворянство окружило его поздравляя.
Легко ступая и беспрестанно взглядывая на мужа и показывая ему храброе и сочувственное лицо, она вошла в комнату больного и, неторопливо повернувшись, бесшумно затворила
дверь. Неслышными шагами она быстро подошла
к одру больного и, зайдя так, чтоб ему не нужно
было поворачивать головы, тотчас же взяла в свою свежую молодую руку остов его огромной руки, пожала ее и с той, только женщинам свойственною, неоскорбляющею и сочувствующею тихою оживленностью начала говорить с ним.
Константин Левин заглянул в
дверь и увидел, что говорит с огромной шапкой волос молодой человек в поддевке, а молодая рябоватая женщина, в шерстяном платье без рукавчиков и воротничков, сидит на диване. Брата не видно
было. У Константина больно сжалось сердце при мысли о том, в среде каких чужих людей живет его брат. Никто не услыхал его, и Константин, снимая калоши, прислушивался
к тому, что говорил господин в поддевке. Он говорил о каком-то предприятии.
Но
дверь уже отворялась более чем десять раз, и каждый раз это
был или запоздавший гость или гостья, присоединявшиеся
к кружку званых, направо, или зрительница, обманувшая или умилостивившая полицейского офицера, присоединявшаяся
к чужой толпе налево.
— Ах, не слушал бы! — мрачно проговорил князь, вставая с кресла и как бы желая уйти, но останавливаясь в
дверях. — Законы
есть, матушка, и если ты уж вызвала меня на это, то я тебе скажу, кто виноват во всем: ты и ты, одна ты. Законы против таких молодчиков всегда
были и
есть! Да-с, если бы не
было того, чего не должно
было быть, я — старик, но я бы поставил его на барьер, этого франта. Да, а теперь и лечите, возите
к себе этих шарлатанов.
Когда Левин вернулся домой, он съехался с княгиней, и они вместе подошли
к двери спальни. У княгини
были слезы на глазах, и руки ее дрожали. Увидав Левина, она обняла его и заплакала.
И он от
двери спальной поворачивался опять
к зале; но, как только он входил назад в темную гостиную, ему какой-то голос говорил, что это не так и что если другие заметили это, то значит, что
есть что-нибудь.
— Что с вами? Вы нездоровы? — сказал он по-французски, подходя
к ней. Он хотел подбежать
к ней; но, вспомнив, что могли
быть посторонние, оглянулся на балконную
дверь и покраснел, как он всякий раз краснел, чувствуя, что должен бояться и оглядываться.
Она тоже не спала всю ночь и всё утро ждала его. Мать и отец
были бесспорно согласны и счастливы ее счастьем. Она ждала его. Она первая хотела объявить ему свое и его счастье. Она готовилась одна встретить его, и радовалась этой мысли, и робела и стыдилась, и сама не знала, что она сделает. Она слышала его шаги и голос и ждала за
дверью, пока уйдет mademoiselle Linon. Mademoiselle Linon ушла. Она, не думая, не спрашивая себя, как и что, подошла
к нему и сделала то, что она сделала.
— Хорошо доехали? — сказал сын, садясь подле нее и невольно прислушиваясь
к женскому голосу из-за
двери. Он знал, что это
был голос той дамы, которая встретилась ему при входе.
Ей хотелось спросить, где его барин. Ей хотелось вернуться назад и послать ему письмо, чтобы он приехал
к ней, или самой ехать
к нему. Но ни того, ни другого, ни третьего нельзя
было сделать: уже впереди слышались объявляющие о ее приезде звонки, и лакей княгини Тверской уже стал в полуоборот у отворенной
двери, ожидая ее прохода во внутренние комнаты.
Левин подошел
к двери в залу: она
была заперта. Секретарь постучался,
дверь отворилась, и навстречу Левину проюркнули два раскрасневшиеся помещика.
Он молча вышел из
двери и тут же столкнулся с Марьей Николаевной, узнавшей о его приезде и не смевшей войти
к нему. Она
была точно такая же, какою он видел ее в Москве; то же шерстяное платье и голые руки и шея и то же добродушно-тупое, несколько пополневшее, рябое лицо.
Левин же между тем в панталонах, но без жилета и фрака ходил взад и вперед по своему нумеру, беспрестанно высовываясь в
дверь и оглядывая коридор. Но в коридоре не видно
было того, кого он ожидал, и он, с отчаянием возвращаясь и взмахивая руками, относился
к спокойно курившему Степану Аркадьичу.
Девушка, уже давно прислушивавшаяся у ее
двери, вошла сама
к ней в комнату. Анна вопросительно взглянула ей в глаза и испуганно покраснела. Девушка извинилась, что вошла, сказав, что ей показалось, что позвонили. Она принесла платье и записку. Записка
была от Бетси. Бетси напоминала ей, что нынче утром
к ней съедутся Лиза Меркалова и баронесса Штольц с своими поклонниками, Калужским и стариком Стремовым, на партию крокета. «Приезжайте хоть посмотреть, как изучение нравов. Я вас жду», кончала она.
В столовой он позвонил и велел вошедшему слуге послать опять за доктором. Ему досадно
было на жену за то, что она не заботилась об этом прелестном ребенке, и в этом расположении досады на нее не хотелось итти
к ней, не хотелось тоже и видеть княгиню Бетси; но жена могла удивиться, отчего он, по обыкновению, не зашел
к ней, и потому он, сделав усилие над собой, пошел в спальню. Подходя по мягкому ковру
к дверям, он невольно услыхал разговор, которого не хотел слышать.
К утру опять началось волнение, живость, быстрота мысли и речи, и опять кончилось беспамятством. На третий день
было то же, и доктора сказали, что
есть надежда. В этот день Алексей Александрович вышел в кабинет, где сидел Вронский, и, заперев
дверь, сел против него.
Горница
была большая, с голландскою печью и перегородкой. Под образами стоял раскрашенный узорами стол, лавка и два стула. У входа
был шкафчик с посудой. Ставни
были закрыты, мух
было мало, и так чисто, что Левин позаботился о том, чтобы Ласка, бежавшая дорогой и купавшаяся в лужах, не натоптала пол, и указал ей место в углу у
двери. Оглядев горницу, Левин вышел на задний двор. Благовидная молодайка в калошках, качая пустыми ведрами на коромысле, сбежала впереди его зa водой
к колодцу.
— Помни одно, что мне нужно
было одно прощение, и ничего больше я не хочу… Отчего ж он не придет? — заговорила она, обращаясь в
дверь к Вронскому. — Подойди, подойди! Подай ему руку.
Она уже подходила
к дверям, когда услыхала его шаги. «Нет! нечестно. Чего мне бояться? Я ничего дурного не сделала. Что
будет, то
будет! Скажу правду. Да с ним не может
быть неловко. Вот он, сказала она себе, увидав всю его сильную и робкую фигуру с блестящими, устремленными на себя глазами. Она прямо взглянула ему в лицо, как бы умоляя его о пощаде, и подала руку.
— Ну, вот вам и гости приехали, не скучно
будет, — сказала Агафья Михайловна, вставая и направляясь
к двери. Но Левин перегнал ее. Работа его не шла теперь, и он
был рад какому бы то ни
было гостю.
Не слыша ответа, Печорин сделал несколько шагов
к двери; он дрожал — и сказать ли вам? я думаю, он в состоянии
был исполнить в самом деле то, о чем говорил шутя.
«Где хозяин?» — «Нема». — «Как? совсем нету?» — «Совсим». — «А хозяйка?» — «Побигла в слободку». — «Кто же мне отопрет
дверь?» — сказал я, ударив в нее ногою.
Дверь сама отворилась; из хаты повеяло сыростью. Я засветил серную спичку и поднес ее
к носу мальчика: она озарила два белые глаза. Он
был слепой, совершенно слепой от природы. Он стоял передо мною неподвижно, и я начал рассматривать черты его лица.
Сакля
была прилеплена одним боком
к скале; три скользкие, мокрые ступени вели
к ее
двери.
— Она за этой
дверью; только я сам нынче напрасно хотел ее видеть: сидит в углу, закутавшись в покрывало, не говорит и не смотрит: пуглива, как дикая серна. Я нанял нашу духанщицу: она знает по-татарски,
будет ходить за нею и приучит ее
к мысли, что она моя, потому что она никому не
будет принадлежать, кроме меня, — прибавил он, ударив кулаком по столу. Я и в этом согласился… Что прикажете делать?
Есть люди, с которыми непременно должно соглашаться.
Чичиков, чинясь, проходил в
дверь боком, чтоб дать и хозяину пройти с ним вместе; но это
было напрасно: хозяин бы не прошел, да его уж и не
было. Слышно
было только, как раздавались его речи по двору: «Да что ж Фома Большой? Зачем он до сих пор не здесь? Ротозей Емельян, беги
к повару-телепню, чтобы потрошил поскорей осетра. Молоки, икру, потроха и лещей в уху, а карасей — в соус. Да раки, раки! Ротозей Фома Меньшой, где же раки? раки, говорю, раки?!» И долго раздавалися всё — раки да раки.
— Отчего же вы обиделись? ведь там
были и другие дамы,
были даже такие, которые первые захватили стул у
дверей, чтобы сидеть
к нему поближе.
Въезд его не произвел в городе совершенно никакого шума и не
был сопровожден ничем особенным; только два русские мужика, стоявшие у
дверей кабака против гостиницы, сделали кое-какие замечания, относившиеся, впрочем, более
к экипажу, чем
к сидевшему в нем.
Подошед
к окну, постучал он пальцами в стекло и закричал: «Эй, Прошка!» Чрез минуту
было слышно, что кто-то вбежал впопыхах в сени, долго возился там и стучал сапогами, наконец
дверь отворилась и вошел Прошка, мальчик лет тринадцати, в таких больших сапогах, что, ступая, едва не вынул из них ноги.
Он заглянул в щелочку
двери, из которой она
было высунула голову, и, увидев ее, сидящую за чайным столиком, вошел
к ней с веселым и ласковым видом.
Он знак подаст — и все хлопочут;
Он
пьет — все
пьют и все кричат;
Он засмеется — все хохочут;
Нахмурит брови — все молчат;
Так, он хозяин, это ясно:
И Тане уж не так ужасно,
И любопытная теперь
Немного растворила
дверь…
Вдруг ветер дунул, загашая
Огонь светильников ночных;
Смутилась шайка домовых;
Онегин, взорами сверкая,
Из-за стола гремя встает;
Все встали: он
к дверям идет.
Должно
быть, Николай хотел встать, потому что Карл Иваныч сказал: «Сиди, Николай!» — и вслед за этим затворил
дверь. Я вышел из угла и подошел
к двери подслушивать.
В дальнем углу залы, почти спрятавшись за отворенной
дверью буфета, стояла на коленях сгорбленная седая старушка. Соединив руки и подняв глаза
к небу, она не плакала, но молилась. Душа ее стремилась
к богу, она просила его соединить ее с тою, кого она любила больше всего на свете, и твердо надеялась, что это
будет скоро.
Бабушка
была уже в зале: сгорбившись и опершись на спинку стула, она стояла у стенки и набожно молилась; подле нее стоял папа. Он обернулся
к нам и улыбнулся, заметив, как мы, заторопившись, прятали за спины приготовленные подарки и, стараясь
быть незамеченными, остановились у самой
двери. Весь эффект неожиданности, на который мы рассчитывали,
был потерян.
Мне казалось, что важнее тех дел, которые делались в кабинете, ничего в мире
быть не могло; в этой мысли подтверждало меня еще то, что
к дверям кабинета все подходили обыкновенно перешептываясь и на цыпочках; оттуда же
был слышен громкий голос папа и запах сигары, который всегда, не знаю почему, меня очень привлекал.
Бывало, он меня не замечает, а я стою у
двери и думаю: «Бедный, бедный старик! Нас много, мы играем, нам весело, а он — один-одинешенек, и никто-то его не приласкает. Правду он говорит, что он сирота. И история его жизни какая ужасная! Я помню, как он рассказывал ее Николаю — ужасно
быть в его положении!» И так жалко станет, что, бывало, подойдешь
к нему, возьмешь за руку и скажешь: «Lieber [Милый (нем.).] Карл Иваныч!» Он любил, когда я ему говорил так; всегда приласкает, и видно, что растроган.
Налево от
двери стояли ширмы, за ширмами — кровать, столик, шкафчик, уставленный лекарствами, и большое кресло, на котором дремал доктор; подле кровати стояла молодая, очень белокурая, замечательной красоты девушка, в белом утреннем капоте, и, немного засучив рукава, прикладывала лед
к голове maman, которую не
было видно в эту минуту.
Чем ближе подходил он
к этой комнате, тем более, по всем телодвижениям,
было заметно его беспокойство: войдя в диванную, он шел на цыпочках, едва переводил дыхание и перекрестился, прежде чем решился взяться за замок затворенной
двери.
— Вы не Амаль-Иван, а Амалия Людвиговна, и так как я не принадлежу
к вашим подлым льстецам, как господин Лебезятников, который смеется теперь за
дверью (за
дверью действительно раздался смех и крик: «сцепились!»), то и
буду всегда называть вас Амалией Людвиговной, хотя решительно не могу понять, почему вам это название не нравится.
Покамест он бродил в темноте и в недоумении, где бы мог
быть вход
к Капернаумову, вдруг, в трех шагах от него, отворилась какая-то
дверь; он схватился за нее машинально.
— Это пусть, а все-таки вытащим! — крикнул Разумихин, стукнув кулаком по столу. — Ведь тут что всего обиднее? Ведь не то, что они врут; вранье всегда простить можно; вранье дело милое, потому что
к правде ведет. Нет, то досадно, что врут, да еще собственному вранью поклоняются. Я Порфирия уважаю, но… Ведь что их, например, перво-наперво с толку сбило?
Дверь была заперта, а пришли с дворником — отперта: ну, значит, Кох да Пестряков и убили! Вот ведь их логика.
Он стоял среди комнаты и в мучительном недоумении осматривался кругом; подошел
к двери, отворил, прислушался; но это
было не то.
— Вы… кто? — продолжал он допрашивать, обращаясь
к самому артельщику. Но в эту минуту опять отворилась
дверь настежь и, немного наклонившись, потому что
был высок, вошел Разумихин.
Они стали взбираться на лестницу, и у Разумихина мелькнула мысль, что Зосимов-то, может
быть, прав. «Эх! Расстроил я его моей болтовней!» — пробормотал он про себя. Вдруг, подходя
к двери, они услышали в комнате голоса.
Но только что он отворил
дверь в сени, как вдруг столкнулся с самим Порфирием. Тот входил
к нему. Раскольников остолбенел на одну минуту. Странно, он не очень удивился Порфирию и почти его не испугался. Он только вздрогнул, но быстро, мгновенно приготовился. «Может
быть, развязка! Но как же это он подошел тихонько, как кошка, и я ничего не слыхал? Неужели подслушивал?»
Это
была большая комната, но чрезвычайно низкая, единственная, отдававшаяся от Капернаумовых, запертая
дверь к которым находилась в стене слева.
За
дверью справа, за тою самою
дверью, которая отделяла квартиру Сони от квартиры Гертруды Карловны Ресслих,
была комната промежуточная, давно уже пустая, принадлежавшая
к квартире г-жи Ресслих и отдававшаяся от нее внаем, о чем и выставлены
были ярлычки на воротах и наклеены бумажечки на стеклах окон, выходивших на канаву.
Порфирий Петрович несколько мгновений стоял, как бы вдумываясь, но вдруг опять вспорхнулся и замахал руками на непрошеных свидетелей. Те мигом скрылись, и
дверь притворилась. Затем он поглядел на стоявшего в углу Раскольникова, дико смотревшего на Николая, и направился
было к нему, но вдруг остановился, посмотрел на него, перевел тотчас же свой взгляд на Николая, потом опять на Раскольникова, потом опять на Николая и вдруг, как бы увлеченный, опять набросился на Николая.