Неточные совпадения
— То есть не то чтобы… видишь, в последнее время, вот как ты
заболел, мне часто и много приходилось об тебе поминать… Ну, он слушал… и как узнал, что ты по юридическому и кончить курса не можешь, по обстоятельствам, то сказал: «Как жаль!» Я и заключил… то есть все это вместе, не одно ведь это; вчера Заметов… Видишь, Родя, я тебе что-то вчера болтал в пьяном виде, как домой-то шли… так я,
брат, боюсь, чтоб ты не преувеличил, видишь…
Я,
брат, в своем классе — белая ворона, и я тебе прямо скажу: не чувствуя внутренней связи со своей средой, я иногда жалею… даже
болею этим…
Туробоев усмехнулся. Губы у него были разные, нижняя значительно толще верхней, темные глаза прорезаны красиво, но взгляд их неприятно разноречив, неуловим. Самгин решил, что это кричащие глаза человека больного и озабоченного желанием скрыть свою
боль и что Туробоев человек преждевременно износившийся.
Брат спорил с Нехаевой о символизме, она несколько раздраженно увещевала его...
— Отчаянный народ казаки. Вор народ: где плохо лежит, — у него живот
заболит. И служба у них другая… Лехкая служба… За что нашего
брата сквозь строй гоняли, — им ничего. Отхлещет урядник нагайкой, и все тут. И то не за воровство. А значит: не попадайся!
Вскоре после этого я
заболел перемежающейся лихорадкой, а после болезни меня отдали в большой пансион «пана Рыхлинского», где уже учился мой старший
брат.
При помощи этого минутного освещения мы видим, что тут страдают наши
братья, что в этих одичавших, бессловесных, грязных существах можно разобрать черты лица человеческого — и наше сердце стесняется
болью и ужасом.
В день отъезда, впрочем, старик не выдержал и с утра еще принялся плакать. Павел видеть этого не мог без
боли в сердце и без некоторого отвращения. Едва выдержал он минуты последнего прощания и благословения и, сев в экипаж, сейчас же предался заботам, чтобы Петр не спутался как-нибудь с дороги. Но тот ехал слишком уверенно: кроме того, Иван, сидевший рядом с ним на козлах и любивший, как мы знаем, покритиковать своего
брата, повторял несколько раз...
Капитан в отрывистых фразах рассказал
брату, как у него будто бы
болела голова, как он хотел прогуляться и все прочее.
— Ах, дорогой мой, как ты хорошо распорядился! А у меня уж было печенки
заболели. Ты добр и великодушен, бледнолицый
брат мой.
И видя, что его нету, ибо он, поняв намек мой, смиренно вышел, я ощутил как бы некую священную острую
боль и задыхание по тому случаю, что смутил его похвалой, и сказал: „Нет его, нет,
братия, меж нами! ибо ему не нужно это слабое слово мое, потому что слово любве давно огненным перстом Божиим начертано в смиренном его сердце.
Ему припомнились слова, некогда давно сказанные ему покойною боярыней Марфой Плодомасовой: «А ты разве не одинок? Что же в том, что у тебя есть жена добрая и тебя любит, а все же чем ты
болеешь, ей того не понять. И так всяк, кто подальше
брата видит, будет одинок промеж своих».
— Болен? — смутился о. Христофор. — Вот это уж и нехорошо,
брат… Разве можно в дороге
болеть? Ай, ай, какой ты,
брат… а?
Когда он надевал шубу, то был будто ошеломлен, и лицо его выражало
боль. Лаптев уже не чувствовал гнева; он испугался, и в то же время ему стало жаль Федора, и та теплая, хорошая любовь к
брату, которая, казалось, погасла в нем в эти три года, теперь проснулась в его груди, и он почувствовал сильное желание выразить эту любовь.
— Шестовых-то? Как не знать! Барыни добрые, что толковать! Нашего
брата тоже лечат. Верно говорю. Лекарки! К ним со всего округа ходят. Право. Так и ползут. Как кто, например,
заболел, или порезался, или что, сей час к ним, и они сей час примочку там, порошки или флястырь — и ничего, помогает. А благодарность представлять не моги; мы, говорят, на это не согласны; мы не за деньги. Школу тоже завели… Ну, да это статья пустая!
—
Болеть об нищей
братии, а в то же время на каждом шагу делать подлости, мерзости: лучше первоначально от этого отказаться, а потом уже переходить к высшим подвигам гуманности!» Потом про другой, очень почтенный журнал, он выражался так: «О-хо-хо-хо, батюшки… какие там слоны сидят!
Брат Трухачевского, я помню, раз на вопрос о том, посещает ли он публичные дома, сказал, что порядочный человек не станет ходить туда, где можно
заболеть, да и грязно и гадко, когда всегда можно найти порядочную женщину.
— У меня,
брат, нынче все как-то живот
болит, — сказал Прокудин.
— Нужно,
брат, было, — сказал Костик, помолчав. — Тут жена
заболела, а там братишек в ученье свезли, а напоследки вот сестру замуж выдал.
Чем энергичнее дергал его Ничипоренко за ухо и чем деликатнее и нежнее убеждал его Бенни, говоря: «Вы нездоровы, вы поезжайте домой», тем младший
брат орал ожесточеннее, доходя до визгов, воплей и рева. Ничипоренко зажал ему рукою рот, тот укусил его за руку. Под влиянием
боли и досады вообще скорый на руку Ничипоренко ударил младшего
брата укушенною им рукою по губам. Младший
брат взревел, как будто его перерезали.
Незадолго до нашего отъезда, годовой
брат Петруша сильно
заболел, и я как теперь помню на руках кормилицы выздоравливающего изнеможденного ребенка, едва держащего голову на исхудалой шее.
А семья его быстро разрушалась, отец
заболевал тихим помешательством на религиозной почве, младший
брат начинал пить и гулять с девицами, сестра вела себя, как чужая, и у нее, видимо, разыгрывался невеселый роман с рыжим студентом, я часто замечал, что глаза ее опухли от слез, и студент стал ненавистен мне.
Фермор отвечал, что он был на службе в Варшаве, но имел несчастие там
заболеть и, по приказанию его высочества, привезен своим
братом Павлом в Петербург, а теперь находится для пользования свежим воздухом у
брата в лагере.
Можно было думать, что именно Коновалов, а не Фролка — родной
брат Разину. Казалось, что какие-то узы крови, неразрывные, не остывшие за три столетия, до сей поры связывают этого босяка со Стенькой и босяк со всей силой живого, крепкого тела, со всей страстью тоскующего без «точки» духа чувствует
боль и гнев пойманного триста лет тому назад вольного сокола.
А у Кирьяка мучительно
болела голова с похмелья, и ему было стыдно перед
братом.
Афоня. Меня-то не обижают, а у меня за всех сердце
болит: за тебя, за
брата, за всех.
— Как будто греют тебя мои очи! Знаешь, когда любишь кого… Я тебя с первых слов в сердце мое приняла.
Заболеешь, опять буду ходить за тобой. Только ты не
болей, нет. Встанешь, будем жить, как
брат и сестра. Хочешь? Ведь сестру трудно нажить, как Бог родив не дал.
Я сел на другом конце стола, между Черевиным и Павлом Петровичем Мартыновым, а
брат его жаловался на головную
боль и хотел уйти спать, даже простился с нами, но, подошед к Лабзину и пошептавшись с ним, воротился к нам и сел подле Черевина за стол.
О далекой родине он пел; о ее глухих страданиях, о слезах осиротевших матерей и жен; он молил ее, далекую родину, взять его, маленького Райко, и схоронить у себя и дать ему счастье поцеловать перед смертью ту землю, на которой он родился; о жестокой мести врагам он пел; о любви и сострадании к побежденным
братьям, о сербе Боиовиче, у которого на горле широкая черная рана, о том, как
болит сердце у него, маленького Райко, разлученного с матерью-родиной, несчастной, страдающей родиной.
— Мать Таифа, — сказала игуменья, вставая с места. — Тысячу двадцать рублев на ассигнации разочти как следует и, по чем придется, сиротам раздай сегодня же. И ты им на Масленицу сегодня же все раздай, матушка Виринея… Да голодных из обители не пускай, накорми сирот чем Бог послал. А я за трапезу не сяду. Неможется что-то с дороги-то, — лечь бы мне, да боюсь: поддайся одной
боли да ляг — другую наживешь; уж как-нибудь, бродя, перемогусь. Прощайте, матери, простите,
братия и сестры.
— Оставь,
брат! — сострил граф. — Головная
боль тут ни при чем… Поцелуй всё наделал, сконфузилась. Объявляю, господа, жениху строгий выговор! Он не приучил свою невесту к поцелуям! Ха-ха!
Иоганн выхватил из жаровни, принесенной сторожем, раскаленный железный прут и передал его
брату вместе с зажженной палочкой искристого бенгальского огня. Ослепленные огнем зрители не заметили быстрого движения Карла, но увидали, как Цезарь с громким стоном
боли отскочил от двери, и в ту же секунду укротитель очутился в клетке.
— Тут госпожа Бодростина пишет, что у вашего
брата страшно
болит голова, а разве у него была голова?
Дрожь пробежала по телу девочки. О! Она не вынесет побоев; y неё от них и то все тело ноет и
болит, как разбитое. Она вся в синяках и рубцах от следов плетки, и новые колотушки и удары доконают ее. А ей, Тасе, так хочется жить, она еще такая маленькая, так мало видела жизни, ей так хочется повидать дорогую маму, сестру,
брата, милую няню, всех, всех, всех. Она не вынесет нового наказания! Нет, нет, она не вынесет его и умрет, как умер Коко от удара Розы.
Вскоре после того мы с Вырубовым посетили А.И. При нем тогда была только Н.А.Огарева и их дочь Лиза, официально значившаяся также как девица Огарева. Он просил меня навещать его и собирался взять на зиму меблированную квартиру. Но это ему не удалось тогда сделать. Он получил депешу, что его старшая дочь Н.А. серьезно
заболела какой-то нервной болезнью, и он тотчас же решил ехать во Флоренцию, где она гостила тогда у
брата своего Александра, профессора в тамошнем Институте высших наук.
— Ну, вот еще, выдумал! Помереть…
Заболел первый раз в жизни и уж воображает, что смерть пришла… Нет,
брат, такого буйвола, как ты, никакая холера не проберет. До ста лет проживешь… Что у тебя
болит?
На берегу пруда, между толстыми стволами двух старых верб, стоит мой старший
брат Саша; по его лицу незаметно, чтобы у него
болели зубы.
Дома оставались только я, Зиночка да мой старший
брат — студент, у которого
болели зубы.
— Я не очень, а ты б послушала, какого мнения о ней наш старший
брат Лука! Он говорит, что «провел с ней самое счастливейшее лето в своей жизни». А ведь ему скоро пойдет восьмой десяток. И в самом деле, каких она там у него в прошлом году чудес наделала! Мужик у него есть Симка, медведей все обходил. Человек сорока восьми лет, и ишиасом
заболел. Распотел и посидел на промерзлом камне — вот и ишиас… болезнь седалищного нерва… Понимаете, приходится в каком месте?
Но Юрик не
заболел и не простудился. Напротив, с этой злополучной ночи здоровье его быстро пошло на поправку. Он вскоре встал с постели и вместе с
братьями и Маей принялся деятельно приготовляться к встрече отца и Лидочки. Юрий Денисович с дочерью пробыли не неделю, а около двадцати дней в городе, и только по прошествии этого срока назначили письмом день своего приезда.
— Кой чёрт, ездили… У прокурора зубы
болели, да и я не в себе как-то был все эти дни. Ну, что пить будете? Присаживайтесь, тридцать три моментально. Водки или пива? Дай-ка нам,
брат сиделочка, того и другого. Ах, что за сиделка!
Горбачев не издал ни малейшего стона. Он, казалось, от нравственной
боли не чувствовал физической. Мысли о роковой предстоящей судьбе его дочери и
брата жгли ему мозг гораздо больнее, нежели палки, на клочья рвавшие ему тело.
Моя мать вот уже 15 лет носит по мне траур, а мои гордые
братья, которым приходилось из-за меня
болеть душой, краснеть, гнуть свои спины, сорить деньгами, под конец возненавидели меня, как отраву.