Неточные совпадения
А мы, их жалкие потомки, скитающиеся по земле без убеждений и гордости, без наслаждения и страха, кроме той невольной
боязни, сжимающей сердце при мысли о неизбежном конце, мы не способны более к великим жертвам ни для блага человечества, ни даже для собственного счастия, потому, что знаем его невозможность и равнодушно переходим от сомнения к сомнению, как наши предки бросались от одного заблуждения к другому, не имея, как они, ни надежды, ни даже того неопределенного, хотя и истинного наслаждения, которое встречает душа во всякой борьбе с
людьми или с судьбою…
Это был один из тех характеров, которые могли возникнуть только в тяжелый XV век на полукочующем углу Европы, когда вся южная первобытная Россия, оставленная своими князьями, была опустошена, выжжена дотла неукротимыми набегами монгольских хищников; когда, лишившись дома и кровли, стал здесь отважен
человек; когда на пожарищах, в виду грозных соседей и вечной опасности, селился он и привыкал глядеть им прямо в очи, разучившись знать, существует ли какая
боязнь на свете; когда бранным пламенем объялся древле мирный славянский дух и завелось козачество — широкая, разгульная замашка русской природы, — и когда все поречья, перевозы, прибрежные пологие и удобные места усеялись козаками, которым и счету никто не ведал, и смелые товарищи их были вправе отвечать султану, пожелавшему знать о числе их: «Кто их знает! у нас их раскидано по всему степу: что байрак, то козак» (что маленький пригорок, там уж и козак).
— А! не та форма, не так эстетически хорошая форма! Ну, я решительно не понимаю: почему лупить в
людей бомбами, правильною осадой, более почтенная форма?
Боязнь эстетики есть первый признак бессилия!.. Никогда, никогда яснее не сознавал я этого, как теперь, и более чем когда-нибудь не понимаю моего преступления! Никогда, никогда не был я сильнее и убежденнее, чем теперь!..
Потом он думал еще о многом мелочном, — думал для того, чтоб не искать ответа на вопрос: что мешает ему жить так, как живут эти
люди? Что-то мешало, и он чувствовал, что мешает не только
боязнь потерять себя среди
людей, в ничтожестве которых он не сомневался. Подумал о Никоновой: вот с кем он хотел бы говорить! Она обидела его нелепым своим подозрением, но он уже простил ей это, так же, как простил и то, что она служила жандармам.
Ночь была холодно-влажная, черная; огни фонарей горели лениво и печально, как бы потеряв надежду преодолеть густоту липкой тьмы. Климу было тягостно и ни о чем не думалось. Но вдруг снова мелькнула и оживила его мысль о том, что между Варавкой, Томилиным и Маргаритой чувствуется что-то сродное, все они поучают, предупреждают, пугают, и как будто за храбростью их слов скрывается
боязнь. Пред чем, пред кем? Не пред ним ли,
человеком, который одиноко и безбоязненно идет в ночной тьме?
— Хотя не верю, чтоб
человек с такой рожей и фигурой… отнимал себя от женщины из философических соображений, а не из простой
боязни быть отцом… И эти его сожаления, что женщины не родят…
Быстрая походка
людей вызвала у Клима унылую мысль: все эти сотни и тысячи маленьких воль, встречаясь и расходясь, бегут к своим целям, наверное — ничтожным, но ясным для каждой из них. Можно было вообразить, что горьковатый туман — горячее дыхание
людей и все в городе запотело именно от их беготни. Возникала
боязнь потерять себя в массе маленьких
людей, и вспоминался один из бесчисленных афоризмов Варавки, — угрожающий афоризм...
Боязнь эта есть неверие в Россию и русского
человека.
Признание высшим благом счастья, благополучия, безболезненного состояния
людей, прямых интересов данного поколения должно привести к застою, к
боязни творческого движения и истории.
С точки зрения сострадания к
людям и человеческим поколениям,
боязни боли и жестокости, лучше оставаться в старой системе приспособления, ничего не искать, ни за какие ценности не бороться.
Целые армии пехоты разгонялись, как стада овец, несколькими сотнями всадников; до той поры, когда явились на континент английские пехотинцы из гордых, самостоятельных мелких землевладельцев, у которых не было этой
боязни, которые привыкли никому не уступать без боя; как только пришли во Францию эти
люди, у которых не было предубеждения, что они должны бежать перед конницею, — конница, даже далеко превосходившая их числом, была разбиваема ими при каждой встрече; знаешь, знаменитые поражения французских конных армий малочисленными английскими пехотинцами и при Кресси, и при Пуатье, и при Азенкуре.
— Иди, окаянный грешник! не смеюсь я над тобою.
Боязнь овладевает мною. Не добро быть
человеку с тобою вместе!
Если
боязнь, то мучитель ужаснее богов, к коим
человек воссылает или молитву, или жалобу во времена нощи или в часы денные.
— О природа, объяв
человека в пелены скорби при рождении его, влача его по строгим хребтам
боязни, скуки и печали чрез весь его век, дала ты ему в отраду сон.
— Ну, вот беда какая! И
человеку конец приходит, а тут из-за глиняного горшка! — громко сказала Лизавета Прокофьевна. — Неужто уж ты так испугался, Лев Николаич? — даже с
боязнью прибавила она. — Полно, голубчик, полно; пугаешь ты меня в самом деле.
Наконец, этим летом, когда семья нотариуса уехала за границу, она решилась посетить его квартиру и тут в первый раз отдалась ему со слезами, с угрызениями совести и в то же время с такой пылкостью и нежностью, что бедный нотариус совершенно потерял голову: он весь погрузился в ту старческую любовь, которая уже не знает ни разума, ни оглядки, которая заставляет
человека терять последнее —
боязнь казаться смешным.
— Вот и все. А прибавьте к этому самое ужасное, то, что каждый раз, почувствовав настоящее вдохновение, я тут же мучительно ощущаю сознание, что я притворяюсь и кривляюсь перед
людьми… А
боязнь успеха соперницы? А вечный страх потерять голос, сорвать его или простудиться? Вечная мучительная возня с горловыми связками? Нет, право, тяжело нести на своих плечах известность.
И народ бежал встречу красному знамени, он что-то кричал, сливался с толпой и шел с нею обратно, и крики его гасли в звуках песни — той песни, которую дома пели тише других, — на улице она текла ровно, прямо, со страшной силой. В ней звучало железное мужество, и, призывая
людей в далекую дорогу к будущему, она честно говорила о тяжестях пути. В ее большом спокойном пламени плавился темный шлак пережитого, тяжелый ком привычных чувств и сгорала в пепел проклятая
боязнь нового…
17 Среди этой нравственной неурядицы, где позабыто было всякое чувство стыда и
боязни, где грабитель во всеуслышание именовал себя патриотом,
человеку, сколько-нибудь брезгливому, ничего другого не оставалось, как жаться к стороне и направлять все усилия к тому, чтоб заглушить в себе даже робкие порывы самосознательности.
Боязнь за"шкуру", за завтрашний день — вот основной тезис, из которого отправляется современный русский
человек, и это смутное ожидание вечно грозящей опасности уничтожает в нем не только позыв к деятельности, но и к самой жизни.
В
людях незаметно было и капли того чувства
боязни, которое выражалось вчера, как скоро они принялись за дело.
— Я тебе не слуга, разбойник, — отвечал черный, не показывая
боязни, — а тебя повесят, чтобы не смел трогать царских
людей!
И представлялась тихая жизнь, без нужды в
людях, без скрытой злобы на них и без
боязни перед ними, только — вдвоём, душа с душою. Было сладко думать об этом, в груди теплело, точно утро разгоралось там.
Конечно, он был и слаб и даже уж слишком мягок характером, но не от недостатка твердости, а из
боязни оскорбить, поступить жестоко, из излишнего уважения к другим и к
человеку вообще.
Суслов (разваливаясь на сене). «На земле весь род людской…» (Кашляет.) Все вы — скрытые мерзавцы… «
Люди гибнут за металл…» Ерунда… Деньги ничто… когда они есть… (дремлет.), а
боязнь чужого мнения — нечто… если
человек… трезв… и все вы — скрытые мерзавцы, говорю вам… (Засыпает. Дудаков и Ольга тихо идут под руку. Она крепко прижалась к его плечу и смотрит в лицо его.)
Купцы один за другим подвигались к Фоме, и на лицах их он видел гнев, любопытство, злорадное чувство удовольствия,
боязнь… Кто-то из тех скромных
людей, среди которых он сидел, шептал Фоме...
Евсей жадно глотал слова старика и верил ему: корень всех несчастий жизни человеческой — нищета. Это ясно. От неё — зависть, злоба, жестокость, от неё жадность и общий всем
людям страх жизни,
боязнь друг друга. План Дудки был прост и мудр: царь — богат, народ — беден, пусть же царь отдаст народу свои богатства, и тогда — все будут сытыми и добрыми!
Твое спокойствие мне всего дороже: ты не могла им наслаждаться, пока взоры света были на нас устремлены. Вспомни всё, что ты вытерпела, все оскорбления самолюбия, все мучения
боязни; вспомни ужасное рождение нашего сына. Подумай: должен ли я подвергать тебя долее тем же волнениям и опасностям? Зачем силиться соединить судьбу столь нежного, столь прекрасного создания с бедственной судьбою негра, жалкого творения, едва удостоенного названия
человека?
Никита при жизни отца не знал, любит ли его, он только боялся, хотя
боязнь и не мешала ему любоваться воодушевлённой работой
человека, неласкового к нему и почти не замечавшего — живёт ли горбатый сын?
И всегда в его словах слышались Никите какие-то намёки, возбуждавшие в нём досаду на этого
человека,
боязнь пред ним и — острое, тревожное любопытство к нему.
— Много раз натыкался я на эту
боязнь праведника, на изгнание из жизни хорошего
человека. Два отношения к таким
людям: либо их всячески уничтожают, сначала затравив хорошенько, или — как собаки — смотрят им в глаза, ползают пред ними на брюхе. Это — реже. А учиться жить у них, подражать им — не могут, не умеют. Может быть — не хотят?
В дни погромов Сашка свободно ходил по городу со своей смешной обезьяньей, чисто еврейской физиономией. Его не трогали. В нем была та непоколебимая душевная смелость, та небоязнь
боязни, которая охраняет даже слабого
человека лучше всяких браунингов. Но один раз, когда он, прижатый к стене дома, сторонился от толпы, ураганом лившейся во всю ширь улицы, какой-то каменщик, в красной рубахе и белом фартуке, замахнулся над ним зубилом и заорал...
Нет; насколько мне дано наблюдательности и проникновения, господин этот производит хорошее впечатление — по-видимому, это экземпляр из новой, еще не вполне обозначившейся, но очень приятной породы бодрых
людей, не страдающих нашим нервическим раздражением и беспредметною мнительностью, — «
человек будущего», который умеет смотреть вперед без
боязни и не таять в бесплодных негодованиях ни на прошлое, ни на настоящее.
Вавилов остановился вовремя, смущенный едва не сказанным сравнением, и с
боязнью взглянул на купеческого сына. Тот курил, весь был поглощен этим занятием. Скоро он ушел, пообещав на прощанье Вавилову разорить гнездо беспокойных
людей. Вавилов смотрел ему вслед и вздыхал, ощущая сильное желание крикнуть что-нибудь злое и обидное в спину этого
человека, твердыми шагами поднимавшегося в гору по дороге, изрытой ямами, засоренной мусором.
Заговор матери от тоски по сыне показывает, что самые темные
люди, наши предки и тот странный народ, который забыт нами, но окружает нас кольцом неразрывным и требует от нас памяти о себе и дел для себя, — также могут выбиться из колеи домашней жизни, буржуазных забот, бабьих причитаний и душной
боязни каких-то дрянных серых чертенят.
Соколова. Супруг ваш ошибся, указав на него. Ошибка понятна, если хотите, но её необходимо исправить. Сын мой сидит в тюрьме пятый месяц, теперь он заболел — вот почему я пришла к вам. У него дурная наследственность от отца, очень нервного
человека, и я, — я боюсь, вы понимаете меня? Понятна вам
боязнь за жизнь детей? Скажите, вам знаком этот страх? (Она берёт Софью за руку и смотрит ей в глаза. Софья растерянно наклоняет голову, несколько секунд обе молчат.)
Неприлично шутить с прислугою, — не из опасения, чтобы своею шуткою случайно не оскорбить
человека, который, по своему положению, не может ответить на нее обратно, а напротив, из
боязни, чтобы на наши шутки слуга и сам не вздумал ответить шуткою и, таким образом, не стал бы с нами запанибрата…]
Пароход стал двигаться осторожнее, из
боязни наткнуться на мель… Матросы на носу измеряли глубину реки, и в ночном воздухе отчетливо звучали их протяжные восклицания: «Ше-есть!.. Шесть с половиной! Во-осемь!.. По-од таба-ак!.. Се-мь!» В этих высоких стонущих звуках слышалось то же уныние, каким были полны темные, печальные берега и холодное небо. Но под плащом было очень тепло, и, крепко прижимаясь к любимому
человеку, Вера Львовна еще глубже ощущала свое счастье.
Боязнь эта происходит у нас, конечно, от недостатка доверия к
людям, даже близким к нам, и от желания удержать их расположение.
— Любиться-то мы любимся, голубчик мой, — сказала Паранька, — да все ж под страхом, под
боязнью. А мне вольной любви хочется! Передо всеми бы
людьми добрыми не зазорно было обнять тебя, не украдкой бы говорить с тобой речи любовные, не краснеть да не зариться со стыда перед подругами…
8:44) и клевещет на Бога, приписывая Ему зависть к
людям и
боязнь соперничества.
Не страшились и
боязни не знали
люди праведные, ибо мы не уснем, но только изменимся.
Сдерживать такого
человека могут соображения только чисто внешнего свойства —
боязнь, например, общественного мнения и т. п. Достоевского чрезвычайно интересует такой вопрос...
Если трагедия любви возникла от столкновения ценности любви с социальными институтами, связывающими
человека, с порабощающей волей родителей, с невозможностью развода, с
боязнью общественного мнения и пр., то это не есть еще чистая и вечная стихия трагического.
Боязнь потери того, что одно есть, происходит только от того, что жизнь представляется
человеку нетолько в одном известном ему, но невидимом, особенном отношении его разумного сознания к миру, но и в двух неизвестных ему, но видимых ему отношениях: его животного сознания и тела к миру.
Если в той самой палате, при сиделках и больных, попросить у него извинения, то это извинение удовлетворит только меня, а не его; он,
человек дурной, поймет мое извинение как трусость и
боязнь, что он пожалуется на меня начальству.
В заметке рассказывалось, что молодой
человек покончил с собой выстрелом из револьвера в том самом притоне, откуда год тому назад бежала завлеченная обманом жертва Клавдия Васильевна Дроздова и из
боязни быть вновь возвращенной в притон бросилась с чердака трехэтажного дома на Грачевке и была поднята с булыжной мостовой без признаков жизни.
— Не урок, господин фельдмаршал, а совет
человека вам преданного,
человека, которого вы удостоивали иногда именем друга. Показывая, из политических видов,
боязнь, вы думаете усыпить Карла насчет Лифляндии; вы уже имели время это выполнить. Самонадеянность полководца-головореза сильно помогала вашим планам; но время этого испытания, этого обмана уже прошло! Вы видите сами, нет приятель почитает этот обман действительностью и подозревает уже в вас трусость. Это подозрение окрыляет дух шведов.
В извинение слабости, веку принадлежавшей, надобно, однако ж, сказать, что
люди эти, большею частью дураки только по имени и наружности, бывали нередко полезнейшими членами государства, говоря в шутках сильным лицам, которым служили, истины смелые, развеселяя их в минуты гнева, гибельные для подвластных им, намекая в присказочках и побасенках о неправдах судей и неисправностях чиновных исполнителей, — о чем молчали высшие бояре по сродству, хлебосольству, своекорыстию и
боязни безвременья.
Для Фимы она стала такой же ненавистной, как и для остальной прислуги барыней, ненавистной еще более потому, что она постоянно находилась перед ее глазами, была единственным близким ей
человеком, от которого у Салтыкова не было тайны, а между тем, ревность к жене Глеба Алексеевича, вспыхнувшая в сердце молодой девушки, отвращение к ней, как к убийце, и
боязнь за жизнь любимого
человека, которого, не стесняясь ее, Дарья Николаевна грозилась в скором времени уложить в гроб, наполняли сердце Фимки такой страшной злобой против когда-то любимой барыни, что от размера этой злобы содрогнулась бы сама Салтычиха.