Неточные совпадения
Клим не помнил, как он добежал до квартиры Сомовых, увлекаемый Любой.
В полутемной спальне, —
окна ее были закрыты ставнями, — на растрепанной, развороченной постели судорожно извивалась Софья Николаевна, ноги и руки ее были связаны полотенцами, она лежала вверх лицом, дергая плечами, сгибая колени,
била головой о подушку и рычала...
На другой день он проснулся рано и долго лежал
в постели, куря папиросы, мечтая о поездке за границу. Боль уже не так сильна, может быть, потому, что привычна, а тишина
в кухне и на улице непривычна, беспокоит. Но скоро ее начали раскачивать толчки с улицы
в розовые стекла
окон, и за каждым толчком следовал глухой, мощный гул, не похожий на гром. Можно было подумать, что на небо, вместо облаков, туго натянули кожу и по коже
бьют, как
в барабан, огромнейшим кулаком.
Шипел и посвистывал ветер,
бил гром, заставляя вздрагивать огонь висячей лампы; стекла
окна в блеске молний синевато плавились, дождь хлестал все яростней.
— Правду говоря, — нехорошо это было видеть, когда он сидел верхом на спине Бобыля. Когда Григорий злится, лицо у него… жуткое! Потом Микеша плакал. Если б его просто
побили, он бы не так обиделся, а тут — за уши! Засмеяли его, ушел
в батраки на хутор к Жадовским. Признаться — я рада была, что ушел, он мне
в комнату всякую дрянь через
окно бросал — дохлых мышей, кротов, ежей живых, а я страшно боюсь ежей!
— Народ
бьют. Там, — он деревянно протянул руку, показывая пальцем
в окно, — прохожему прямо
в глаза выстрелили. Невозможное дело.
Сверкали молнии,
бил гром, звенели стекла
в окнах, а за рекою уже светлело.
«Страшный человек», — думал Самгин, снова стоя у
окна и прислушиваясь.
В стекла точно невидимой подушкой
били. Он совершенно твердо знал, что
в этот час тысячи людей стоят так же, как он, у окошек и слушают, ждут конца. Иначе не может быть. Стоят и ждут.
В доме долгое время было непривычно тихо. Дом как будто пошатывался от мягких толчков воздуха, а на крыше точно снег шуршал, как шуршит он весною, подтаяв и скатываясь по железу.
Смерть у них приключалась от вынесенного перед тем из дома покойника головой, а не ногами из ворот; пожар — от того, что собака выла три ночи под
окном; и они хлопотали, чтоб покойника выносили ногами из ворот, а ели все то же, по стольку же и спали по-прежнему на голой траве; воющую собаку
били или сгоняли со двора, а искры от лучины все-таки сбрасывали
в трещину гнилого пола.
В окна с утра до вечера
бил радостный луч солнца, полдня на одну сторону, полдня на другую, не загораживаемый ничем благодаря огородам с обеих сторон.
Утром восходило опять радостное солнце и играло
в каждой повисшей на листьях капельке,
в каждой луже, заглядывало
в каждое
окно и
било в стекла и щели счастливого приюта.
Начались шквалы: шквалы — это когда вы сидите на даче, ничего не подозревая, с открытыми
окнами, вдруг на балкон ваш налетает вихрь, врывается с пылью
в окна,
бьет стекла, валит горшки с цветами, хлопает ставнями, когда бросаются, по обыкновению поздно, затворять
окна, убирать цветы, а между тем дождь успел хлынуть на мебель, на паркет.
Он не пошел за ней, а прямо
в кабинет; холодно, медленно осмотрел стол, место подле стола; да, уж он несколько дней ждал чего-нибудь подобного, разговора или письма, ну, вот оно, письмо, без адреса, но ее печать; ну, конечно, ведь она или искала его, чтоб уничтожить, или только что бросила, нет, искала: бумаги
в беспорядке, но где ж ей
било найти его, когда она, еще бросая его, была
в такой судорожной тревоге, что оно, порывисто брошенное, как уголь, жегший руку, проскользнуло через весь стол и упало на
окно за столом.
За монастырской стеной вотяки, русские приносят на жертву баранов и телят, их тут же
бьют, иеромонах читает молитвы, благословляет и святит мясо, которое подают
в особое
окно с внутренней стороны ограды.
Как сейчас я его перед собой вижу. Тучный, приземистый и совершенно лысый старик, он сидит у
окна своего небольшого деревянного домика,
в одном из переулков, окружающих Арбат. С одной стороны у него столик, на котором лежит вчерашний нумер «Московских ведомостей»; с другой, на подоконнике, лежит круглая табакерка, с березинским табаком, и кожаная хлопушка, которою он
бьет мух. У ног его сидит его друг и собеседник, жирный кот Васька, и умывается.
Иногда с покрова выпадал снег и начинались серьезные морозы. И хотя
в большинстве случаев эти признаки зимы оказывались непрочными, но при наступлении их сердца наши
били усиленную тревогу. Мы с любопытством следили из
окон, как на пруде, под надзором ключницы, дворовые женщины замакивали
в воде и замораживали ощипанную птицу, и заранее предвкушали то удовольствие, которое она доставит нам
в вареном и жареном виде
в праздничные дни.
Очнувшись, снял он со стены дедовскую нагайку и уже хотел было покропить ею спину бедного Петра, как откуда ни возьмись шестилетний брат Пидоркин, Ивась, прибежал и
в испуге схватил ручонками его за ноги, закричав: «Тятя, тятя! не
бей Петруся!» Что прикажешь делать? у отца сердце не каменное: повесивши нагайку на стену, вывел он его потихоньку из хаты: «Если ты мне когда-нибудь покажешься
в хате или хоть только под
окнами, то слушай, Петро: ей-богу, пропадут черные усы, да и оселедец твой, вот уже он два раза обматывается около уха, не будь я Терентий Корж, если не распрощается с твоею макушей!» Сказавши это, дал он ему легонькою рукою стусана
в затылок, так что Петрусь, невзвидя земли, полетел стремглав.
Верхний полукруг
окна осветился выглянувшей из-за облака луной, снова померк… Часы
бьют полночь. С двенадцатым ударом этих часов
в ближайшей зале забили другие — и с новым двенадцатым ударом
в более отдаленной зале густым, бархатным басом
бьют старинные английские часы, помнящие севастопольские разговоры и, может быть, эпиграммы на царей Пушкина и страстные строфы Лермонтова на смерть поэта…
В нашей семье нравы вообще были мягкие, и мы никогда еще не видели такой жестокой расправы. Я думаю, что по силе впечатления теперь для меня могло бы быть равно тогдашнему чувству разве внезапное на моих глазах убийство человека. Мы за
окном тоже завизжали, затопали ногами и стали ругать Уляницкого, требуя, чтобы он перестал
бить Мамерика. Но Уляницкий только больше входил
в азарт; лицо у него стало скверное, глаза были выпучены, усы свирепо торчали, и розга то и дело свистела
в воздухе.
Дождливый осенний день. Большая перемена. За
окнами каштаны взмахивают еще не опавшею, но уже поблекшей зеленью, косой дождь
бьет по стеклам. На дворе играть
в мяч нельзя, многие не ушли домой завтракать, коридоры кишат толпой, которая волнуется
в тесноте живою зыбью.
Вспоминая эти сказки, я живу, как во сне; меня будит топот, возня, рев внизу,
в сенях, на дворе; высунувшись
в окно, я вижу, как дед, дядя Яков и работник кабатчика, смешной черемисин Мельян, выталкивают из калитки на улицу дядю Михаила; он упирается, его
бьют по рукам,
в спину, шею, пинают ногами, и наконец он стремглав летит
в пыль улицы. Калитка захлопнулась, гремит щеколда и запор; через ворота перекинули измятый картуз; стало тихо.
Я вскочил с постели, вышиб ногами и плечами обе рамы
окна и выкинулся на двор,
в сугроб снега.
В тот вечер у матери были гости, никто не слыхал, как я
бил стекла и ломал рамы, мне пришлось пролежать
в снегу довольно долго. Я ничего не сломал себе, только вывихнул руку из плеча да сильно изрезался стеклами, но у меня отнялись ноги, и месяца три я лежал, совершенно не владея ими; лежал и слушал, как всё более шумно живет дом, как часто там, внизу, хлопают двери, как много ходит людей.
Ромашов стоял против нее и, болезненно щурясь сквозь очки, глядел на ее большой, тонкий, увядший рот, искривленный от злости. Из
окна неслись оглушительные звуки музыки, с упорным постоянством кашлял ненавистный тромбон, а настойчивые удары турецкого барабана раздавались точно
в самой голове Ромашова. Он слышал слова Раисы только урывками и не понимал их. Но ему казалось, что и они, как звуки барабана,
бьют его прямо
в голову и сотрясают ему мозг.
— Они сами беспрестанно
в окнах стекла
бьют, — возразил бывший с нами смотритель замка, — не успеешь нового вставить, смотришь, оно уж и разбито…
Окно в его комнате было открыто, сквозь кроны лип, подобные прозрачным облакам, тихо сияло лунное небо, где-то далеко пели песни, бубен
бил, а
в монастыре ударяли
в колокол печально ныла медь.
При самом ее начале, направо от дороги, под двумя развесистыми березами, находилась мелочная лавочка;
окна в ней уже были все заперты, но широкая полоса света падала веером из растворенной двери на притоптанную траву и
била вверх по деревьям, резко озаряя беловатую изнанку сплошных листьев.
— Ахти, никак, пожар! — вскричал Алексей, вскочив с своей постели. Он подбежал к
окну, подле которого стоял уже его господин. — Что б это значило? — продолжал он. — К заутрени, что ль?.. Нет! Это не благовест!.. Точно…
бьют в набат!.. Ну, вот и народ зашевелился!.. Глядь-ка, боярин!.. все бегут сюда… Эк их высыпало!.. Да этак скоро и на улицу не продерешься!
Он продолжал стоять у
окна и глядел
в открытую форточку на дремлющие
в тени кусты и цветочные клумбы. Луна
била ему прямо
в лицо и ярко обливала своим желтым светом всю верхнюю часть его тела.
— Что-то не хочется читать, — сказал Саша. — У тебя
в комнате теплее, а у меня снег
бьет прямо
в окна.
Уже второй раз на колокольне
били в колокол; мерные удары торкались
в чёрное стекло
окна.
Где-то очень бурно неслась жизнь, а у меня за
окнами бил, стучался косой дождь, потом незаметно превратился
в беззвучный снег.
Врешь, нагоню, уморю
в тюрьме! — говорил Мановский, ходя взад и вперед по комнате, потом вдруг вошел
в спальню, там попались ему на глаза приданые ширмы Анны Павловны; одним пинком повалил он их на пол,
в несколько минут исщипал на куски, а вслед за этим начал
бить окна, не колотя по стеклам, а ударяя по переплету, так что от одного удара разлеталась вся рама.
Пятнадцатилетняя боярыня Плодомасова не обличала ни страха, ни трепета, ни волнения, ни злорадства. Она стояла на
окне только с одним, чувством: она с чувством бесконечной любви глядела на отца, быстро несшегося к ней впереди отряда. Окружающих боярышню женщин
бил лихорадочный трепет, они протягивали свои робкие руки к не оставлявшей своего места боярышне и робко шептали: «Спаси нас! спаси — мы ни
в чем не повинны».
Май,
окно открыто… ночь
в саду тепло цветами дышит… яблони — как девушки к причастию идут, голубые
в серебре луны. Сторож часы
бьёт, и кричит
в тишине медь, обиженная ударами, а человек предо мной сидит с ледяным лицом и спокойно плетёт бескровную речь; вьются серые, как пепел, слова, обидно и грустно мне — вижу фольгу вместо золота.
Все было тихо, только Катины шаги с поремежечкой поскрипывали
в темной гостиной и его лошадь, привязанная под
окном, фыркала и
била копытом по лопуху.
Мы вернулись домой, но он еще долго не уезжал, несмотря на то, что прокричали петухи, что все
в доме спали, и лошадь его все чаще и чаще
била копытом по лопуху и фыркала под
окном.
Прежде Павел Мироныч посредине комнаты стал и показал, что главное у них
в Ельце купечество от дьяконов любит. Голос у него, я вам говорил, престрашный, даже как будто по лицу
бьет и
в окнах на стеклах трещит.
Темные, сухие губенки болезненно кривились, детский подбородок дрожал, — я вел его за руку и боялся, что вот он сейчас заплачет, а я начну
бить встречных людей, стекла
в окнах, буду безобразно орать и ругаться.
Кто-то мычал и горько всхлипывал, — должно быть, снилось, что его
бьют. С грязной стены слепо смотрели три черные
окна — точно глубокие подкопы куда-то
в ночь. Капала вода с подоконников; из пекарни доносились мягкие шлепки и тихий писк: подручный пекаря, глухонемой Никандр, месил тесто.
Хапун вылетает из своего места и вьется над школой, и
в окна бьет крылом, и высматривает себе добычу.
Потом опять пошел к
окну, желтеющему тусклым огнем
в прорезе черной решетки, и снова стал смотреть, как
бьют Иисуса.
В тонкий занавес
окнаСветит луч денницы;
Шумным
бьет крылом петух,
День встречая пеньем...
Гудит и завывает ветер,
бьет хлопьями снега
в окно.
Гудит и завывает ветер,
бьет хлопьями снег
в окно.
Свет, греющий, ласкающий,
бил и
в окна Приклонских; он играл на коврах, стульях, рояле.
Господин
в цилиндре отнимал ее у Грохольского, пел,
бил Грохольского и ее, сек под
окном мальчишку, объяснялся
в любви, катал ее на шарабане… О, сны!
В одну ночь, с закрытыми глазами и лежа, можно иногда прожить не один десяток счастливых лет… Лиза
в эту ночь прожила очень много и очень счастливо, несмотря даже и на побои…
Она бегала по деревням, бросалась на людей,
била окна в фанзах, рвала рыболовные сети и отнимала у собак пищу.
Снаружи слышался какой-то шорох. Словно крадучись, накрапывал дождь. Капли его
били в стекла
окон. По соседству ворчали не поладившие между собою собаки, и кто-то бредил во сне.
Вот и храм: небольшая сельская церковь переполнилась людьми и воздух
в ней, несмотря на довольно высокий купол, стал нестерпимо густ; солнце
било во все
окна и играло на хрусталях горящего паникадила, становилось не только тепло, но даже жарко и душно, головы начинали болеть от смешанного запаха трупа, ладана, лаптя, суконной онучи и квашеной овчины.
Большая часть его желчи, горькой, пенящейся, доставалась на долю рыжей девочки, стоявшей третьей с правого фланга. Он готов был проглотить ее, провалить сквозь землю, поломать и выбросить
в окно. Она рознила больше всех, и он ненавидел и презирал ее, рыжую, больше всех на свете. Если б она провалилась сквозь землю, умерла тут же на его глазах, если бы запачканный ламповщик зажег ее вместо лампы или
побил ее публично, он захохотал бы от счастья.
Я слушал бормотанье двух голосов, и мне начинало казаться, что армянина, шкап с посудой, мух,
окна,
в которые
бьет горячее солнце, я вижу давно-давно и перестану их видеть
в очень далеком будущем, и мною овладевала ненависть к степи, к солнцу, к мухам…