Неточные совпадения
Запомнил Гриша песенку
И голосом молитвенным
Тихонько в семинарии,
Где было темно, холодно,
Угрюмо, строго, голодно,
Певал — тужил о
матушкеИ обо всей вахлачине,
Кормилице своей.
И скоро в сердце мальчика
С любовью к
бедной матери
Любовь ко всей вахлачине
Слилась, — и лет пятнадцати
Григорий твердо знал уже,
Кому отдаст всю жизнь свою
И за кого умрет.
«Ежели мы нынче едем, то, верно, классов не будет; это славно! — думал я. — Однако жалко Карла Иваныча. Его, верно, отпустят, потому что иначе не приготовили бы для него конверта… Уж лучше бы век учиться да не уезжать, не расставаться с
матушкой и не обижать
бедного Карла Иваныча. Он и так очень несчастлив!»
Марья Ивановна принята была моими родителями с тем искренним радушием, которое отличало людей старого века. Они видели благодать божию в том, что имели случай приютить и обласкать
бедную сироту. Вскоре они к ней искренно привязались, потому что нельзя было ее узнать и не полюбить. Моя любовь уже не казалась батюшке пустою блажью; а
матушка только того и желала, чтоб ее Петруша женился на милой капитанской дочке.
— Батюшка ты, светик! — приговаривала она, утирая концом головного платка глаза. — Сиротка
бедный! нет у тебя родимой
матушки, некому благословить-то тебя… Дай хоть я перекрещу тебя, красавец мой!..
Повела
матушка меня одного (не помню, где был тогда брат) во храм Господень, в Страстную неделю в понедельник к
обедне.
— Ничего мне не нужно; всем довольна, слава Богу, — с величайшим усилием, но умиленно произнесла она. — Дай Бог всем здоровья! А вот вам бы, барин,
матушку вашу уговорить — крестьяне здешние
бедные, хоть бы малость оброку с них она сбавила! Земли у них недостаточно, угодий нет… Они бы за вас Богу помолились… А мне ничего не нужно, всем довольна.
Утро в нашем семействе начинал отец. Он ежедневно ходил к ранней
обедне, которую предпочитал поздней, а по праздникам ходил и к заутрене. Еще накануне с вечера он выпрашивал у
матушки два медных пятака на свечку и на просвиру, причем
матушка нередко говаривала...
— Ты что ж это, олух, целую
обедню лба не перекрестил! — прикрикнет на него
матушка, возвратясь из церкви.
— Что им делается! пьют да едят, едят да пьют! Ко всенощной да к
обедне сходить — вот и вся обуза! — присовокупила, с своей стороны,
матушка.
Воскресные и праздничные дни тоже вносили некоторое разнообразие в жизнь нашей семьи. В эти дни
матушка с сестрой выезжали к
обедне, а накануне больших праздников и ко всенощной, и непременно в одну из модных московских церквей.
Через три дня Ольгу Порфирьевну схоронили на
бедном погосте, к которому Уголок был приходом. Похороны, впрочем, произошли честь честью.
Матушка выписала из города средненький, но очень приличный гробик, средненький, но тоже очень приличный покров и пригласила из Заболотья старшего священника, который и служил заупокойную литургию соборне. Мало того: она заказала два сорокоуста и внесла в приходскую церковь сто рублей вклада на вечныевремена для поминовения души усопшей рабы Божией Ольги.
Наконец, получил я письма из окрестностей Иркутска: Марья Николаевна первая подала голос. Александр женился 12 ноября и счастлив, как обыкновенно молодой супруг в первое время. Особенно мне приятно было узнать, что
матушка Сутгова опять в прежних с ним сношениях; со времени его женитьбы она перестала к нему писать — и это сильно его огорчало. —
Бедный Сосинович умер от апоплексического удара в октябре месяце. Прощайте.
— Эх-ма-хма! — протянул, немного помолчав и глубоко вздохнув, Стрепетов. — Какие-то социалисты да клубисты!
Бедная ты, наша
матушка Русь. С такими опекунами да помощниками не скоро ты свою муштру отмуштруешь. Ну, а эти мокроногие у вас при каких же должностях?
— Крестьяне? крестьянину, сударь, дани платить надо, а не о приобретении думать. Это не нами заведено, не нами и кончится. Всем он дань несет; не только казне-матушке, а и мне, и тебе, хоть мы и не замечаем того. Так ему свыше прописано. И по моему слабому разуму, ежели человек
бедный, так чем меньше у него, тем даже лучше. Лишней обузы нет.
Помнится, в тот же день за обедом
матушка осведомилась у дворецкого о том, кто были наши новые соседи, и, услыхав фамилию княгини Засекиной, сперва промолвила не без некоторого уважения: «А! княгиня… — а потом прибавила: — Должно быть,
бедная какая-нибудь».
И, право, не помню, о чем мы не переговорили с ним в эти мучительные и вместе сладкие часы наших свиданий, ночью, при дрожащем свете лампадки и почти у самой постели моей
бедной больной
матушки?..
— Чего,
матушка, с крестин у Павла Савича пегашка захромала: угораздила нелегкая кучера положить через канавку старую дверь от амбара…
бедные люди, видите!
— Ну и крепка же она,
матушка! Как ее
бедные солдаты пьют?
Была еще какая-то забредшая утром монашенка и одна соседка-помещица, пожилая и тоже без речей, заехавшая от
обедни поздравить матушку-генеральшу с праздником.
— И,
матушка, господь с тобой. Кто же не отдавал дочерей, да и товар это не таков, чтоб на руках держать: залежится, пожалуй. Нет, по-моему, коли Мать Пресвятая Богородица благословит, так хорошо бы составить авантажную партию. Вот Софьи-то Алексеевны сынок приехал; он ведь нам доводится в дальнем свойстве; ну, да ведь нынче родных-то плохо знают, а уж особенно
бедных; а должно быть, состояньице хорошее, тысячи две душ в одном месте, имение устроенное.
Моя покойница
матушка была швейцарка… девица… очень
бедная… в экономках служила у одного русского помещика.
—
Матушка, пожалей о своем
бедном дитятке! — вдруг раздался вопль сзади меня.
Феона. От
обедни,
матушка.
— Нет,
матушка, не привелось видеть; ведь она, сказывают, мать тому бедному-то?
Михевна. Ну, конечно, человек
бедный, живет впроголодь — думает и закусить, и винца выпить. Я так их и понимаю. Да я,
матушка, пугнула его. Нам не жаль, да бережемся: мужчины чтоб ни-ни, ни под каким видом. Вот как мы живем. И все-то она молится, да постится, бог с ней.
Матушка, спаси твоего
бедного сына! урони слезинку на его больную головушку! посмотри, как мучат они его! прижми ко груди своей
бедного сиротку! ему нет места на свете! его гонят!
Матушка попадья, бывало, как услышит подобное слово, тотчас, не вступая в дальнейшее разбирательство дела, поймает сына за
бедные волосенки, как-то приправленные на масле, приносимом для лампады Тихвинской божией матери, — и довольно удачно представляет, будто беспощадно дерет его за волосы, приговаривая: «Ах ты, грубиян эдакой поганый, вот истинно дурья порода.
Шаблова. Да какие шутки! Нет, уж он такой зародился, ничего-то для дому. У нас,
матушка, у
бедных людей, кто в дом несет, тот и радетель.
— Ах,
матушка Софья Ивановна, уж как же вы меня много обяжете… вы не поверите, сколько мне стоят эти лекарства; поверите ли, ведь из чужих деревень приходят; разумеется, больной принесет из благодарности то яичек, то рыбки, то медку, да господь с ними, я ведь ничего не беру, народ
бедный, а денежки-то всё идут да идут…
— Поставили,
матушка, истинно, что поставили, — говорила Евпраксия. — На Богоявленье в Городце воду святил, сам Патап Максимыч за вечерней стоял и воды богоявленской домой привез. Вон бурак-от у святых стоит. Великим постом Коряга, пожалуй, сюда наедет, исправлять станет,
обедню служить. Ему, слышь, епископ-от полотняную церковь пожаловал и одикон, рекше путевой престол Господа Бога и Спаса нашего…
— По моему рассужденью,
матушка, — сказала на то Марья Гавриловна, — если человек гордится перед слабым да перед
бедным — нехорошо, недобрый тот человек… А кто перед сильным да перед богатым высоко голову несет, добрая слава тому.
—
Матушка Манефа!..
Матушка Маргарита!..
Матушка Юдифа!.. Вы люди сильные, могучие, у вас в Питере великие благодетели, а мы
бедные, убогие, никто нас не знает, и мы никого не знаем, — завопила крохотная старушка мать Агния, игуменья небогатого скита Крутовражского. — Отпишите скорей ко своим благодетелям. Они все высшее начальство знают, в дружбе с ним, в совете… Отпишите им,
матушки, пособили бы нам, умилостивили бы начальство-то.
— Спокойся, — сказала Манефа, — спокойся теперь. Завтрашнего дня ответ тебе дам… Часы [Утренняя служба, вместо
обедни.] отправишь, ко мне забреди. А послезавтра праздник у нас и собранье — милости просим попраздновать: со всеми матерями приходи и белицы чтоб все приходили… А на завтра вышли ко мне,
матушка, трудниц своих с пяток — в келарне бы полы подмыли да кой-где по кельям у стариц… Свои-то в разгоне по случаю праздника, все за работами… Так уж ты мне пособи.
После этого мы стали еще
беднее жить. Продали лошадь и последних овец, и хлеба у нас часто не было. Мать ходила занимать у родных. Вскоре и бабушка померла. Помню я, как
матушка по ней выла и причитала: «Уже родимая моя
матушка! На кого ты меня оставила, горькую, горемычную? На кого покинула свое дитятко бессчастное? Где я ума-разума возьму? Как мне век прожить?» И так она долго плакала и причитала.
— Ах,
матушки! — хлопочет старушонка. — Где ж это Петровна? Ведь вот уж и третий звонок! Наказание божие…Осталась! Осталась
бедная…А вещи ее тут…Што с вещами-то делать, с сумочкой? Родимые мои, ведь она осталась!
—
Матушка Екатерина, — отвечала Аграфена Ивановна. — Строгая была старица, разумная, благочестивая. Всяким делом управить умела. И предобрая была — как есть ангел во плоти, даром что на вид сурова и ровно бы недоступная. Настоящая всем мать была. И необидливая — все у нее рáвны бывали, что богатые, что
бедные; к бедным-то еще, пожалуй, была милостивей.
— Разве худо дело,
матушка, на
бедных сирот подать? — возразил Петр Степаныч, пристально глядя на строгую игуменью.
Зиновий Алексеич рассуждал, что растит дочерей не для кельи и не ради манатьи́; и, к великому огорченью
матушек, к немалому соблазну кумушек, нанял
бедного старичка, отставного учителя, обучать Лизу с Наташей читать и писать по-граждански и разным наукам, какие были пригодны им.
Практичность
матушки сделалась предметом таких горячих похвал, что я, слушая их, получил самое невыгодное понятие о собственной практичности говоривших и ошибся: я тогда еще не читал сказаний летописца, что «суть бо кияне льстиви даже до сего дне», и принимал слышанные мною слова за чистую монету. Я думал, что эти
бедные маленькие люди лишены всякой практичности и с завистью смотрят на
матушку, а это было далеко не так; но об этом после.
Прославляемая «практичность»
матушки приводила меня в некоторое смущение и начала казаться мне чем-то тягостным и даже прямо враждебным. Рассуждая о ней, я начинал чувствовать, что как будто этот
бедный Серж тоже страдает от этой хваленой практичности. Боже мой, как мне это было досадно! Да и один ли Серж? А отец, а я, а. Христя?.. мне показалось, что мы все страдаем и будем страдать, потому что мы благородны, горячи, доверчивы и искренни, меж тем как она так практична!
—
Матушка, — проговорил он, и глаза его загорелись гневом, — если вы приехали для того, чтобы враждебно говорить о моей
бедной Марии, — лучше было бы нам не встречаться!
— Отстояли мы
обедню, вышли на волю, — рассказывал странник. — Глянули на кумпол — и что же, братцы вы мои? Стоит на облачке сама
матушка богородица! Все равно как вот на картине тут… Сияние от нее — глазам больно смотреть, солнцу подобно… С ним вместе были! — прибавил он своим обычным голосом, кивнул на Никиту и оглядел его ясными, умиленными глазами.
— Вот она,
матушка, ваше сиятельство, и надумала иудины-то деньги эти, с которых они и жить пошли, все раздать
бедным да по святым местам, и самой для Бога потрудиться со мной вместе странствием… — вставила слово Анфиса.
С добрую четверть, инда
матушке бедной тяжело головкой покачивать.
— Здорово, Миколавна, — проговорил старик, — к
обедне,
матушка? Пошли тебе Господь милости свои.
Так сказал между прочим наш приходской священник отец Алексей, когда, после
обедни, в воскресенье, я по обыкновению зашел напиться чаю к гостеприимному пастырю и к не менее радушной его хозяйке — матушке-попадье Марье Андреевне.
— Как же,
матушка! Теперь все эти
бедные, что сюда шатаются, вы им изволите верить, a ведь они над вами же смеются.
А почему бы и Мариуле самой не найти случая да подать государыне челобитную, что он, назвавшись холостым и обещавшись жениться на девушке, живущей под крылом самой
матушки царицы, склонил
бедную цыганку на сватовство и обманул всех.