Неточные совпадения
Изменять ей
он начал уже давно, изменял часто и, вероятно, поэтому о
женщинах отзывался почти всегда дурно, и когда в
его присутствии говорили о
них, то
он называл
их так...
В обществе мужчин
ему было скучно, не по себе, с
ними он был неразговорчив, холоден, но когда находился среди
женщин, то чувствовал себя свободно и знал, о чем говорить с
ними и как держать себя; и даже молчать с
ними ему было легко.
Опыт многократный, в самом деле горький опыт, научил
его давно, что всякое сближение, которое вначале так приятно разнообразит жизнь и представляется милым и легким приключением, у порядочных людей, особенно у москвичей, тяжелых на подъем, нерешительных, неизбежно вырастает в целую задачу, сложную чрезвычайно, и положение в конце концов становится тягостным. Но при всякой новой встрече с интересною
женщиной этот опыт как-то ускользал из памяти, и хотелось жить, и все казалось так просто и забавно.
В рассказах о нечистоте местных нравов много неправды,
он презирал
их и знал, что такие рассказы в большинстве сочиняются людьми, которые сами бы охотно грешили, если б умели; но когда дама села за соседний стол в трех шагах от
него,
ему вспомнились эти рассказы о легких победах, о поездках в горы, и соблазнительная мысль о скорой, мимолетной связи, о романе с неизвестною
женщиной, которой не знаешь по имени и фамилии, вдруг овладела
им.
Гуров, глядя на нее теперь, думал: «Каких только не бывает в жизни встреч!» От прошлого у
него сохранилось воспоминание о беззаботных, добродушных
женщинах, веселых от любви, благодарных
ему за счастье, хотя бы очень короткое; и о таких, — как, например,
его жена, — которые любили без искренности, с излишними разговорами, манерно, с истерией, с таким выражением, как будто то была не любовь, не страсть, а что-то более значительное; и о таких двух-трех, очень красивых, холодных, у которых вдруг промелькало на лице хищное выражение, упрямое желание взять, выхватить у жизни больше, чем она может дать, и это были не первой молодости, капризные, не рассуждающие, властные, не умные
женщины, и когда Гуров охладевал к
ним, то красота
их возбуждала в
нем ненависть и кружева на
их белье казались
ему тогда похожими на чешую.
Совершенная праздность, эти поцелуи среди белого дня, с оглядкой и страхом, как бы кто не увидел, жара, запах моря и постоянное мелькание перед глазами праздных, нарядных, сытых людей точно переродили
его;
он говорил Анне Сергеевне о том, как она хороша, как соблазнительна, был нетерпеливо страстен, не отходил от нее ни на шаг, а она часто задумывалась и все просила
его сознаться, что
он ее не уважает, нисколько не любит, а только видит в ней пошлую
женщину.
И
он думал о том, что вот в
его жизни было еще одно похождение или приключение, и
оно тоже уже кончилось, и осталось теперь воспоминание…
он был растроган, грустен и испытывал легкое раскаяние; ведь эта молодая
женщина, с которой
он больше уже никогда не увидится, не была с
ним счастлива;
он был приветлив с ней и сердечен, но все же в обращении с ней, в
его тоне и ласках сквозила тенью легкая насмешка, грубоватое высокомерие счастливого мужчины, который к тому же почти вдвое старше ее.
На улице
он провожал взглядом
женщин, искал, нет ли похожей на нее…
И уже томило сильное желание поделиться с кем-нибудь своими воспоминаниями. Но дома нельзя было говорить о своей любви, а вне дома — не с кем. Не с жильцами же и не в банке. И о чем говорить? Разве
он любил тогда? Разве было что-нибудь красивое, поэтическое, или поучительное, или просто интересное в
его отношениях к Анне Сергеевне? И приходилось говорить неопределенно о любви, о
женщинах, и никто не догадывался, в чем дело, и только жена шевелила своими темными бровями и говорила...
Он ходил, и все больше и больше ненавидел серый забор, и уже думал с раздражением, что Анна Сергеевна забыла о
нем и, быть может, уже развлекается с другим, и это так естественно в положении молодой
женщины, которая вынуждена с утра до вечера видеть этот проклятый забор.
Он вернулся к себе в номер и долго сидел на диване, не зная, что делать, потом обедал, потом долго спал.
Она села в третьем ряду, и когда Гуров взглянул на нее, то сердце у
него сжалось, и
он понял ясно, что для
него теперь на всем свете нет ближе, дороже и важнее человека; она, затерявшаяся в провинциальной толпе, эта маленькая
женщина, ничем не замечательная, с вульгарною лорнеткой в руках, наполняла теперь всю
его жизнь, была
его горем, радостью, единственным счастьем, какого
он теперь желал для себя; и под звуки плохого оркестра, дрянных обывательских скрипок,
он думал о том, как она хороша.
Он всегда казался
женщинам не тем, кем был, и любили
они в
нем не
его самого, а человека, которого создавало
их воображение и которого
они в своей жизни жадно искали; и потом, когда замечали свою ошибку, то все-таки любили.
Неточные совпадения
Хлестаков. Оробели? А в моих глазах точно есть что-то такое, что внушает робость. По крайней мере, я знаю, что ни одна
женщина не может
их выдержать, не так ли?
Купцы уходят. Слышен голос
женщины: «Нет, ты не смеешь не допустить меня! Я на тебя нажалуюсь
ему самому. Ты не толкайся так больно!»
Городничий. Ну, уж вы —
женщины! Все кончено, одного этого слова достаточно! Вам всё — финтирлюшки! Вдруг брякнут ни из того ни из другого словцо. Вас посекут, да и только, а мужа и поминай как звали. Ты, душа моя, обращалась с
ним так свободно, как будто с каким-нибудь Добчинским.
Деревни наши бедные, // А в
них крестьяне хворые // Да
женщины печальницы, // Кормилицы, поилицы, // Рабыни, богомолицы // И труженицы вечные, // Господь прибавь
им сил!
— Певец Ново-Архангельской, //
Его из Малороссии // Сманили господа. // Свезти
его в Италию // Сулились, да уехали… // А
он бы рад-радехонек — // Какая уж Италия? — // Обратно в Конотоп, //
Ему здесь делать нечего… // Собаки дом покинули // (Озлилась круто
женщина), // Кому здесь дело есть? // Да у
него ни спереди, // Ни сзади… кроме голосу… — // «Зато уж голосок!»