Неточные совпадения
— Так
вот оно, штука-то теперь и понятна,
а то никак не могли сообразить, — сказал полицейский чиновник.
Только и сказала Марья Алексевна, больше не бранила дочь,
а это какая же брань? Марья Алексевна только
вот уж так и говорила с Верочкою,
а браниться на нее давно перестала, и бить ни разу не била с той поры, как прошел слух про начальника отделения.
— Дурак!
вот брякнул, — при Верочке-то! Не рада, что и расшевелила! правду пословица говорит: не тронь дерма, не воняет! Эко бухнул! Ты не рассуждай,
а скажи: должна дочь слушаться матери?
— Кушай, Верочка!
Вот, кушай на здоровье! Сама тебе принесла: видишь, мать помнит о тебе! Сижу, да и думаю: как же это Верочка легла спать без чаю? сама пью,
а сама все думаю.
Вот и принесла. Кушай, моя дочка милая!
«Ты, говорят, нечестная!»
Вот и отец твой, — тебе-то он отец, это Наденьке не он был отец, — голый дурак,
а тоже колет мне глаза, надругается!
— Жюли, это сказал не Карасен, — и лучше зови его: Карамзин, — Карамзин был историк, да и то не русский,
а татарский, —
вот тебе новое доказательство разнообразия наших типов. О ножках сказал Пушкин, — его стихи были хороши для своего времени, но теперь потеряли большую часть своей цены. Кстати, эскимосы живут в Америке,
а наши дикари, которые пьют оленью кровь, называются самоеды.
— Жюли, будь хладнокровнее. Это невозможно. Не он, так другой, все равно. Да
вот, посмотри, Жан уже думает отбить ее у него,
а таких Жанов тысячи, ты знаешь. От всех не убережешь, когда мать хочет торговать дочерью. Лбом стену не прошибешь, говорим мы, русские. Мы умный народ, Жюли. Видишь, как спокойно я живу, приняв этот наш русский принцип.
Марья Алексевна так и велела: немножко пропой,
а потом заговори. —
Вот, Верочка и говорит, только, к досаде Марьи Алексевны, по — французски, — «экая дура я какая, забыла сказать, чтобы по — русски»; — но Вера говорит тихо… улыбнулась, — ну, значит, ничего, хорошо. Только что ж он-то выпучил глаза? впрочем, дурак, так дурак и есть, он только и умеет хлопать глазами.
А нам таких-то и надо.
Вот, подала ему руку — умна стала Верка, хвалю.
Не тем я развращена, за что называют женщину погибшей, не тем, что было со мною, что я терпела, от чего страдала, не тем я развращена, что тело мое было предано поруганью,
а тем, что я привыкла к праздности, к роскоши, не в силах жить сама собою, нуждаюсь в других, угождаю, делаю то, чего не хочу —
вот это разврат!
А век не проживешь ни одинокою, ни одиноким, не зачахнувши, —
вот они и чахли или примирялись с пошлостью.
Когда он был в третьем курсе, дела его стали поправляться: помощник квартального надзирателя предложил ему уроки, потом стали находиться другие уроки, и
вот уже два года перестал нуждаться и больше года жил на одной квартире, но не в одной,
а в двух разных комнатах, — значит, не бедно, — с другим таким же счастливцем Кирсановым.
—
Вот оно: «ах, как бы мне хотелось быть мужчиною!» Я не встречал женщины, у которой бы нельзя было найти эту задушевную тайну.
А большею частью нечего и доискиваться ее — она прямо высказывается, даже без всякого вызова, как только женщина чем-нибудь расстроена, — тотчас же слышишь что-нибудь такое: «Бедные мы существа, женщины!» или: «мужчина совсем не то, что женщина», или даже и так, прямыми словами: «Ах, зачем я не мужчина!».
— Все равно, как не осталось бы на свете ни одного бедного, если б исполнилось задушевное желание каждого бедного. Видите, как же не жалки женщины! Столько же жалки, как и бедные. Кому приятно видеть бедных?
Вот точно так же неприятно мне видеть женщин с той поры, как я узнал их тайну.
А она была мне открыта моею ревнивою невестою в самый день обручения. До той поры я очень любил бывать в обществе женщин; после того, — как рукою сняло. Невеста вылечила.
Ведь
вот Жорж Занд — такая добрая, благонравная, —
а у ней все это только мечты!
—
Вот вы говорите, что останетесь здесь доктором;
а здешним докторам, слава богу, можно жить: еще не думаете о семейной жизни, или имеете девушку на примете?
Потому, если вам укажут хитреца и скажут: «
вот этого человека никто не проведет» — смело ставьте 10 р. против 1 р., что вы, хоть вы человек и не хитрый, проведете этого хитреца, если только захотите,
а еще смелее ставьте 100 р. против 1 р., что он сам себя на чем-нибудь водит за нос, ибо это обыкновеннейшая, всеобщая черта в характере у хитрецов, на чем-нибудь водить себя за нос.
Вот Верочка играет, Дмитрий Сергеич стоит и слушает,
а Марья Алексевна смотрит, не запускает ли он глаз за корсет, — нет, и не думает запускать! или иной раз вовсе не глядит на Верочку,
а так куда-нибудь глядит, куда случится, или иной раз глядит на нее, так просто в лицо ей глядит, да так бесчувственно, что сейчас видно: смотрит на нее только из учтивости,
а сам думает о невестином приданом, — глаза у него не разгораются, как у Михаила Иваныча.
Вот именно этот подслушанный разговор и привел Марью Алексевну к убеждению, что беседы с Дмитрием Сергеичем не только не опасны для Верочки, — это она и прежде думала, —
а даже принесут ей пользу, помогут ее заботам, чтобы Верочка бросила глупые неопытные девические мысли и поскорее покончила венчаньем дело с Михаилом Иванычем.
— Видишь, на том уроке, которого я не бросил, семейство дрянное,
а в нем есть порядочная девушка. Хочет быть гувернанткой, чтоб уйти от семейства.
Вот я ищу для нее места.
Это бывают разбиты старики, старухи,
а молодые девушки не бывают». — «бывают, часто бывают, — говорит чей-то незнакомый голос, —
а ты теперь будешь здорова,
вот только я коснусь твоей руки, — видишь, ты уж и здорова, вставай же».
И выражение лица беспрестанно меняется: какая кроткая! какая сердитая!
вот печальная,
вот веселая, — все меняется!
а все добрая, — как же это, и когда сердитая, все добрая? но только, какая же она красавица! как ни меняется лицо, с каждою переменою все лучше, все лучше.
— Конечно, мсье Лопухов, конечно, богатый;
вот это-то меня и смутило. Ведь в таком случае мать не может быть примирена ничем.
А вы знаете права родителей! В этом случае они воспользуются ими вполне. Они начнут процесс и поведут его до конца.
«Да,
а потом? Будут все смотреть — голова разбитая, лицо разбитое, в крови, в грязи… Нет, если бы можно было на это место посыпать чистого песку, — здесь и песок-то все грязный… нет, самого белого, самого чистого…
вот бы хорошо было. И лицо бы осталось не разбитое, чистое, не пугало бы никого.
«
А в Париже бедные девушки задушаются чадом.
Вот это хорошо; это очень, очень хорошо.
А бросаться из окна нехорошо.
А это — хорошо.
Вот, как смешно будет: входят в комнату — ничего не видно, только угарно, и воздух зеленый; испугались: что такое? где Верочка? маменька кричит на папеньку: что ты стоишь, выбей окно! — выбили окно, и видят: я сижу у туалета и опустила голову на туалет,
а лицо закрыла руками.
«Зачем это люди успокаивают? Вовсе не нужно успокаивать. Разве можно успокаивать, когда нельзя помочь? Ведь
вот он умный,
а тоже так сделал. Зачем это он сделал? Это не нужно.
Хорошо, мой милый:
вот я твоя невеста, буду твоя жена,
а ты все-таки обращайся со мною, как велят обращаться с посторонней: это, мой друг, мне кажется, лучше для того, чтобы было прочное согласие, чтобы поддерживалась любовь.
—
Вот какое и
вот какое дело, Алексей Петрович! Знаю, что для вас это очень серьезный риск; хорошо, если мы помиримся с родными,
а если они начнут дело? вам может быть беда, да и наверное будет; но… Никакого «но» не мог отыскать в своей голове Лопухов: как, в самом деле, убеждать человека, чтобы он за нас клал шею в петлю!
Но это были точно такие же мечты, как у хозяйки мысль развести Павла Константиныча с женою; такие проекты, как всякая поэзия, служат, собственно, не для практики,
а для отрады сердцу, ложась основанием для бесконечных размышлений наедине и для иных изъяснений в беседах будущности, что, дескать, я
вот что могла (или, смотря по полу лица: мог) сделать и хотела (хотел), да по своей доброте пожалела (пожалел).
Когда он кончил, то Марья Алексевна видела, что с таким разбойником нечего говорить, и потому прямо стала говорить о чувствах, что она была огорчена, собственно, тем, что Верочка вышла замуж, не испросивши согласия родительского, потому что это для материнского сердца очень больно; ну,
а когда дело пошло о материнских чувствах и огорчениях, то, натурально, разговор стал представлять для обеих сторон более только тот интерес, что, дескать, нельзя же не говорить и об этом, так приличие требует; удовлетворили приличию, поговорили, — Марья Алексевна, что она, как любящая мать, была огорчена, — Лопухов, что она, как любящая мать, может и не огорчаться; когда же исполнили меру приличия надлежащею длиною рассуждений о чувствах, перешли к другому пункту, требуемому приличием, что мы всегда желали своей дочери счастья, — с одной стороны,
а с другой стороны отвечалось, что это, конечно, вещь несомненная; когда разговор был доведен до приличной длины и по этому пункту, стали прощаться, тоже с объяснениями такой длины, какая требуется благородным приличием, и результатом всего оказалось, что Лопухов, понимая расстройство материнского сердца, не просит Марью Алексевну теперь же дать дочери позволения видеться с нею, потому что теперь это, быть может, было бы еще тяжело для материнского сердца,
а что
вот Марья Алексевна будет слышать, что Верочка живет счастливо, в чем, конечно, всегда и состояло единственное желание Марьи Алексевны, и тогда материнское сердце ее совершенно успокоится, стало быть, тогда она будет в состоянии видеться с дочерью, не огорчаясь.
— Нашел чему приравнять! Между братом да сестрой никакой церемонности нет,
а у них как? Он встанет, пальто наденет и сидит, ждет, покуда самовар принесешь. Сделает чай, кликнет ее, она тоже уж одета выходит. Какие тут брат с сестрой?
А ты так скажи:
вот бывает тоже, что небогатые люди, по бедности, живут два семейства в одной квартире, —
вот этому можно приравнять.
— Данилыч,
а ведь я ее спросила про ихнее заведенье. Вы, говорю, не рассердитесь, что я вас спрошу: вы какой веры будете? — Обыкновенно какой, русской, говорит. —
А супружник ваш? — Тоже, говорит, русской. —
А секты никакой не изволите содержать? — Никакой, говорит:
а вам почему так вздумалось? — Да
вот почему, сударыня, барыней ли, барышней ли, не знаю, как вас назвать: вы с муженьком-то живете ли? — засмеялась; живем, говорит.
— Не исповедуйтесь, Серж, — говорит Алексей Петрович, — мы знаем вашу историю; заботы об излишнем, мысли о ненужном, —
вот почва, на которой вы выросли; эта почва фантастическая. Потому, посмотрите вы на себя: вы от природы человек и не глупый, и очень хороший, быть может, не хуже и не глупее нас,
а к чему же вы пригодны, на что вы полезны?
—
Вот мы теперь хорошо знаем друг друга, — начала она, — я могу про вас сказать, что вы и хорошие работницы, и хорошие девушки.
А вы про меня не скажете, чтобы я была какая-нибудь дура. Значит, можно мне теперь поговорить с вами откровенно, какие у меня мысли. Если вам представится что-нибудь странно в них, так вы теперь уже подумаете об этом хорошенько,
а не скажете с первого же раза, что у меня мысли пустые, потому что знаете меня как женщину не какую-нибудь пустую.
Вот какие мои мысли.
А у меня пристрастие
вот к тому, чем заняться я с вами пробую, и я на свое пристрастие не то что не разоряюсь,
а даже и вовсе не трачу никаких денег, только что рада им заниматься и без дохода от него себе.
А если и бывали иногда в нем тяжелые нарушения от огорчений, за них вознаграждали и особенные радостные случаи, которые встречались чаще огорчений:
вот удалось очень хорошо пристроить маленьких сестру или брата той — другой девушки; на третий год, две девушки выдержали экзамен на домашних учительниц, — ведь это было какое счастье для них!
А Вера Павловна чувствовала едва ли не самую приятную из всех своих радостей от мастерской, когда объясняла кому-нибудь, что весь этот порядок устроен и держится самими девушками; этими объяснениями она старалась убедить саму себя в том, что ей хотелось думать: что мастерская могла бы идти без нее, что могут явиться совершенно самостоятельно другие такие же мастерские и даже почему же нет?
вот было бы хорошо! — это было бы лучше всего! — даже без всякого руководства со стороны кого-нибудь не из разряда швей,
а исключительно мыслью и уменьем самих швей: это была самая любимая мечта Веры Павловны.
У Кирсанова было иначе: он немецкому языку учился по разным книгам с лексиконом, как Лопухов французскому,
а по — французски выучился другим манером, по одной книге, без лексикона: евангелие — книга очень знакомая;
вот он достал Новый Завет в женевском переводе, да и прочел его восемь раз; на девятый уже все понимал, — значит, готово.
Вот я тебе покажу людей!» Во мгновение ока дама взвизгнула и упала в обморок,
а Nicolas постиг, что не может пошевельнуть руками, которые притиснуты к его бокам, как железным поясом, и что притиснуты они правою рукою Кирсанова, и постиг, что левая рука Кирсанова, дернувши его за вихор, уже держит его за горло и что Кирсанов говорит: «посмотри, как легко мне тебя задушить» — и давнул горло; и Nicolas постиг, что задушить точно легко, и рука уже отпустила горло, можно дышать, только все держится за горло.
—
А какое влияние имеет на человека заботливость других, — сказал Лопухов: — ведь он и сам отчасти подвергается обольщению, что ему нужна, бог знает, какая осторожность, когда видит, что из — за него тревожатся. Ведь
вот я мог бы выходить из дому уже дня три,
а все продолжал сидеть. Ныне поутру хотел выйти, и еще отложил на день для большей безопасности.
Вот он и говорит: «
А знаете, что я по вашему сложению вижу: что вам вредно пить; у вас от этого чуть ли грудь-то уж не расстроена.
А вы лучше
вот что подумайте: лицо-то у вас больнее прежнего, вам надо бросить вино.
А потом, с месяц после того, как я с ним расплатилась, тоже сидел у меня, и сказал: «
Вот теперь, Настенька, вы мне стали нравиться».
А он сказал: — «
Вот видите, Настенька, я не бесчувственный».
Так
вот, как он взял мою руку, — вы не поверите, я так и покраснела: после моей-то жизни, Вера Павловна, будто невинная барышня — ведь это странно,
а так было.
Это все равно, как если, когда замечтаешься, сидя одна, просто думаешь: «Ах, как я его люблю», так ведь тут уж ни тревоги, ни боли никакой нет в этой приятности,
а так ровно, тихо чувствуешь, так
вот то же самое, только в тысячу раз сильнее, когда этот любимый человек на тебя любуется; и как это спокойно чувствуешь,
а не то, что сердце стучит, нет, это уж тревога была бы, этого не чувствуешь,
а только оно как-то ровнее, и с приятностью, и так мягко бьется, и грудь шире становится, дышится легче,
вот это так, это самое верное: дышать очень легко.
И действительно, он исполнил его удачно: не выдал своего намерения ни одним недомолвленным или перемолвленным словом, ни одним взглядом; по-прежнему он был свободен и шутлив с Верою Павловною, по-прежнему было видно, что ему приятно в ее обществе; только стали встречаться разные помехи ему бывать у Лопуховых так часто, как прежде, оставаться у них целый вечер, как прежде, да как-то выходило, что чаще прежнего Лопухов хватал его за руку,
а то и за лацкан сюртука со словами: «нет, дружище, ты от этого спора не уйдешь так
вот сейчас» — так что все большую и большую долю времени, проводимого у Лопуховых, Кирсанову приводилось просиживать у дивана приятеля.
Это ему так кажется,
а Лопуховым очень видно, почему так: он входит в известность,
вот и является все больше и больше людей, которым он нужен; и работою нельзя ему пренебрегать, напрасно он начинает полениваться, — да чего, он вовсе изленился в предыдущие месяцы,
вот ему и скучно приниматься за нее: — «
А надобно, брат Александр».
Вот она и читает на своей кроватке, только книга опускается от глаз, и думается Вере Павловне: «Что это, в последнее время стало мне несколько скучно иногда? или это не скучно,
а так? да, это не скучно,
а только я вспомнила, что ныне я хотела ехать в оперу, да этот Кирсанов, такой невнимательный, поздно поехал за билетом: будто не знает, что, когда поет Бозио, то нельзя в 11 часов достать билетов в 2 рубля.
«Какие смешные слова: и «младые» и «лéта» с неверным удареньем! Но какой голос, и какое чувство у ней! Да, у ней голос стал гораздо лучше прежнего, несравненно лучше, удивительно! Как же это он мог стать так много лучше? Да,
вот я не знала, как с нею познакомиться,
а она сама приехала ко мне с визитом. Как это она узнала мое желанье?