Неточные совпадения
Впрочем, — прибавил Николай Петрович, потирая лоб и брови рукою, что у него всегда служило признаком внутреннего смущения, — я тебе сейчас
сказал, что ты
не найдешь перемен в Марьине…
Но Аркадий уже
не слушал его и убежал с террасы. Николай Петрович посмотрел ему вслед и в смущенье опустился на стул. Сердце его забилось… Представилась ли ему в это мгновение неизбежная странность будущих отношений между им и сыном, сознавал ли он, что едва ли
не большее бы уважение оказал ему Аркадий, если б он вовсе
не касался этого дела, упрекал ли он самого себя в слабости —
сказать трудно; все эти чувства были в нем, но в виде ощущений — и то неясных; а с лица
не сходила краска, и сердце билось.
—
Скажи: который ничего
не уважает, — подхватил Павел Петрович и снова принялся за масло.
— Я
не зову теперь тебя в Марьино, —
сказал ему однажды Николай Петрович (он назвал свою деревню этим именем в честь жены), — ты и при покойнице там соскучился, а теперь ты, я думаю, там с тоски пропадешь.
— Да кто его презирает? — возразил Базаров. — А я все-таки
скажу, что человек, который всю свою жизнь поставил на карту женской любви и, когда ему эту карту убили, раскис и опустился до того, что ни на что
не стал способен, этакой человек —
не мужчина,
не самец. Ты говоришь, что он несчастлив: тебе лучше знать; но дурь из него
не вся вышла. Я уверен, что он
не шутя воображает себя дельным человеком, потому что читает Галиньяшку и раз в месяц избавит мужика от экзекуции.
Аркадий
сказал правду: Павел Петрович
не раз помогал своему брату;
не раз, видя, как он бился и ломал себе голову, придумывая, как бы извернуться, Павел Петрович медленно подходил к окну и, засунув руки в карманы, бормотал сквозь зубы: «Mais je puis vous donner de l'argent», [Но я могу дать тебе денег (фр.).] — и давал ему денег; но в этот день у него самого ничего
не было, и он предпочел удалиться.
— Это совершенно другой вопрос. Мне вовсе
не приходится объяснять вам теперь, почему я сижу сложа руки, как вы изволите выражаться. Я хочу только
сказать, что аристократизм — принсип, а без принсипов жить в наше время могут одни безнравственные или пустые люди. Я говорил это Аркадию на другой день его приезда и повторяю теперь вам.
Не так ли, Николай?
— Нет, вы
не русский после всего, что вы сейчас
сказали! Я вас за русского признать
не могу.
— Что ж, коли он заслуживает презрения! Вы порицаете мое направление, а кто вам
сказал, что оно во мне случайно, что оно
не вызвано тем самым народным духом, во имя которого вы так ратуете?
— Коли раздавят, туда и дорога, — промолвил Базаров. — Только бабушка еще надвое
сказала. Нас
не так мало, как вы полагаете.
— Браво! браво! Слушай, Аркадий… вот как должны современные молодые люди выражаться! И как, подумаешь, им
не идти за вами! Прежде молодым людям приходилось учиться;
не хотелось им прослыть за невежд, так они поневоле трудились. А теперь им стоит
сказать: все на свете вздор! — и дело в шляпе. Молодые люди обрадовались. И в самом деле, прежде они просто были болваны, а теперь они вдруг стали нигилисты.
Я, наконец,
сказал ей, что вы, мол, меня понять
не можете; мы, мол, принадлежим к двум различным поколениям.
Вот теперь настала наша очередь, и наши наследники могут
сказать нам: вы, мол,
не нашего поколения, глотайте пилюлю.
— Я советую тебе, друг мой, съездить с визитом к губернатору, —
сказал он Аркадию, — ты понимаешь, я тебе это советую
не потому, чтоб я придерживался старинных понятий о необходимости ездить к властям на поклон, а просто потому, что губернатор порядочный человек; притом же ты, вероятно, желаешь познакомиться с здешним обществом… ведь ты
не медведь, надеюсь? А он послезавтра дает большой бал.
— Поверите ли, — продолжал он, — что, когда при мне Евгений Васильевич в первый раз
сказал, что
не должно признавать авторитетов, я почувствовал такой восторг… словно прозрел! «Вот, — подумал я, — наконец нашел я человека!» Кстати, Евгений Васильевич, вам непременно надобно сходить к одной здешней даме, которая совершенно в состоянии понять вас и для которой ваше посещение будет настоящим праздником; вы, я думаю, слыхали о ней?
— Извольте, —
сказала она и посмотрела на Аркадия
не то чтобы свысока, а так, как замужние сестры смотрят на очень молоденьких братьев.
— Может быть, вам лучше знать. Итак, вам угодно спорить, — извольте. Я рассматривал виды Саксонской Швейцарии в вашем альбоме, а вы мне заметили, что это меня занять
не может. Вы это
сказали оттого, что
не предполагаете во мне художественного смысла, — да, во мне действительно его нет; но эти виды могли меня заинтересовать с точки зрения геологической, с точки зрения формации гор, например.
Он чувствовал, что
не в силах занять Одинцову; он робел и терялся, когда оставался с ней наедине; и она
не знала, что ему
сказать: он был слишком для нее молод.
— Ну хорошо, хорошо!
не расписывай.
Скажи им, что скоро буду.
— А помните: вы меня уверяли, что книга
не может заменить… я забыла, как вы выразились, но вы знаете, что я хочу
сказать… помните?
— Напрасно вы это думаете. Впрочем, я вам
не верю. Вы
не могли
сказать это серьезно. — Базаров продолжал сидеть неподвижно. — Евгений Васильич, что же вы молчите?
— Да что мне
сказать вам? О людях вообще жалеть
не стоит, а обо мне подавно.
— Оттого, что вы сами мне
сказали, что скучаете только тогда, когда ваш порядок нарушается. Вы так непогрешительно правильно устроили вашу жизнь, что в ней
не может быть места ни скуке, ни тоске… никаким тяжелым чувствам.
— Это все равно, — пробормотал он, — я хотел
сказать, что
не понимаю хорошенько, зачем вы поселились в деревне?
Он прошелся по комнате, потом вдруг приблизился к ней, торопливо
сказал «прощайте», стиснул ей руку так, что она чуть
не вскрикнула, и вышел вон.
— Мы говорили с вами, кажется, о счастии. Я вам рассказывала о самой себе. Кстати вот, я упомянула слово «счастие».
Скажите, отчего, даже когда мы наслаждаемся, например, музыкой, хорошим вечером, разговором с симпатическими людьми, отчего все это кажется скорее намеком на какое-то безмерное, где-то существующее счастие, чем действительным счастием, то есть таким, которым мы сами обладаем? Отчего это? Иль вы, может быть, ничего подобного
не ощущаете?
— Вы знаете поговорку: «Там хорошо, где нас нет», — возразил Базаров, — притом же вы сами
сказали вчера, что вы
не удовлетворены. А мне в голову, точно, такие мысли
не приходят.
— Послушайте, я давно хотела объясниться с вами. Вам нечего говорить, — вам это самим известно, — что вы человек
не из числа обыкновенных; вы еще молоды — вся жизнь перед вами. К чему вы себя готовите? какая будущность ожидает вас? я хочу
сказать — какой цели вы хотите достигнуть, куда вы идете, что у вас на душе? словом, кто вы, что вы?
— Происходит! — повторил Базаров, — точно я государство какое или общество! Во всяком случае, это вовсе
не любопытно; и притом разве человек всегда может громко
сказать все, что в нем «происходит»?
— Нет, я
не то хотела
сказать.
Анне Сергеевне хотелось
сказать ему какое-нибудь доброе слово, но она
не знала, как заговорить с ним…
Одинцова
не изъявила особенного удивления, когда на другой день Аркадий
сказал ей, что уезжает с Базаровым; она казалась рассеянною и усталою.
— Базаров чуть было
не произнес своего любимого слова «романтизм», да удержался и
сказал: — вздор.
— Лазаря петь! — повторил Василий Иванович. — Ты, Евгений,
не думай, что я хочу, так
сказать, разжалобить гостя: вот, мол, мы в каком захолустье живем. Я, напротив, того мнения, что для человека мыслящего нет захолустья. По крайней мере, я стараюсь, по возможности,
не зарасти, как говорится, мохом,
не отстать от века.
—
Скажу тебе в утешение, — промолвил Базаров, — что мы теперь вообще над медициной смеемся и ни перед кем
не преклоняемся.
Не имей я этого, смею
сказать, дара — давно бы я пропал; затерли бы меня, маленького человека.
— Вы меня совершенно осчастливили, — промолвил он,
не переставая улыбаться, — я должен вам
сказать, что я… боготворю моего сына; о моей старухе я уже
не говорю: известно — мать!
—
Скажи, — начал Аркадий после небольшого молчания, — тебя в детстве
не притесняли?
— Ты прав, — подхватил Базаров. — Я хотел
сказать, что они вот, мои родители то есть, заняты и
не беспокоятся о собственном ничтожестве, оно им
не смердит… а я… я чувствую только скуку да злость.
—
Не знаю, что тебе
сказать. Настоящий человек об этом
не должен заботиться; настоящий человек тот, о котором думать нечего, а которого надобно слушаться или ненавидеть.
— А? что?
не по вкусу? — перебил его Базаров. — Нет, брат! Решился все косить — валяй и себя по ногам!.. Однако мы довольно философствовали. «Природа навевает молчание сна», —
сказал Пушкин.
— Посмотри, —
сказал вдруг Аркадий, — сухой кленовый лист оторвался и падает на землю; его движения совершенно сходны с полетом бабочки.
Не странно ли? Самое печальное и мертвое — сходно с самым веселым и живым.
— Нет! — говорил он на следующий день Аркадию, — уеду отсюда завтра. Скучно; работать хочется, а здесь нельзя. Отправлюсь опять к вам в деревню; я же там все свои препараты оставил. У вас, по крайней мере, запереться можно. А то здесь отец мне твердит: «Мой кабинет к твоим услугам — никто тебе мешать
не будет»; а сам от меня ни на шаг. Да и совестно как-то от него запираться. Ну и мать тоже. Я слышу, как она вздыхает за стеной, а выйдешь к ней — и
сказать ей нечего.
— Да… чуть было
не забыл тебе
сказать… Вели-ка завтра наших лошадей к Федоту выслать на подставу.
— Ничего, матушка,
не беспокойся. Ему хорошо. Господи, помилуй нас грешных, — продолжал он вполголоса свою молитву. Василий Иванович пожалел свою старушку; он
не захотел
сказать ей на ночь, какое горе ее ожидало.
— На меня теперь нашла хандра, —
сказала она, — но вы
не обращайте на это внимания и приезжайте опять, я вам это обоим говорю, через несколько времени.
— То есть вы хотите
сказать, если я только вас понял, что какое бы ни было ваше теоретическое воззрение на дуэль, на практике вы бы
не позволили оскорбить себя,
не потребовав удовлетворения?
— Смотри, брата
не испугай, —
сказал ему Павел Петрович, —
не вздумай ему докладывать.
— Нет, ничего, прекрасно, — отвечал Павел Петрович и, погодя немного, прибавил: — Брата
не обманешь, надо будет
сказать ему, что мы повздорили из-за политики.
— Я Николая Петровича одного на свете люблю и век любить буду! — проговорила с внезапною силой Фенечка, между тем как рыданья так и поднимали ее горло, — а что вы видели, так я на Страшном суде
скажу, что вины моей в том нет и
не было, и уж лучше мне умереть сейчас, коли меня в таком деле подозревать могут, что я перед моим благодетелем, Николаем Петровичем…