Неточные совпадения
Он
бы легко мог на деньги, вырученные им за проданную дичь, купить себе патронташ и суму, но ни разу даже
не подумал о подобной покупке и продолжал заряжать свое ружье по-прежнему, возбуждая изумление зрителей искусством, с
каким он избегал опасности просыпать или смешать дробь и порох.
Вот-с проезжаем мы раз через нашу деревню, лет тому будет —
как бы вам сказать,
не солгать, — лет пятнадцать.
Всякий человек имеет хоть
какое бы то ни было положение в обществе, хоть какие-нибудь да связи; всякому дворовому выдается если
не жалованье, то по крайней мере так называемое «отвесное...
Вот, изволите видеть, дело было этак,
как бы вам сказать —
не солгать, в Великий пост, в самую ростопель.
Право,
не знаю,
как бы вам изложить-с…
Скажу вам без обиняков, больная моя…
как бы это того… ну, полюбила, что ли, меня… или нет,
не то чтобы полюбила… а, впрочем… право,
как это, того-с…
Чувствую я, что больная моя себя губит; вижу, что
не совсем она в памяти; понимаю также и то, что
не почитай она себя при смерти, —
не подумала
бы она обо мне; а то ведь,
как хотите, жутко умирать в двадцать пять лет, никого
не любивши: ведь вот что ее мучило, вот отчего она, с отчаянья, хоть за меня ухватилась, — понимаете теперь?
— Эх! — сказал он, — давайте-ка о чем-нибудь другом говорить или
не хотите ли в преферансик по маленькой? Нашему брату, знаете ли,
не след таким возвышенным чувствованиям предаваться. Наш брат думай об одном:
как бы дети
не пищали да жена
не бранилась. Ведь я с тех пор в законный,
как говорится, брак вступить успел…
Как же… Купеческую дочь взял: семь тысяч приданого. Зовут ее Акулиной; Трифону-то под стать. Баба, должен я вам сказать, злая, да благо спит целый день… А что ж преферанс?
— Нет, старого времени мне особенно хвалить
не из чего. Вот хоть
бы, примером сказать, вы помещик теперь, такой же помещик,
как ваш покойный дедушка, а уж власти вам такой
не будет! да и вы сами
не такой человек. Нас и теперь другие господа притесняют; но без этого обойтись, видно, нельзя. Перемелется — авось мука будет. Нет, уж я теперь
не увижу, чего в молодости насмотрелся.
— С горя! Ну, помог
бы ему, коли сердце в тебе такое ретивое, а
не сидел
бы с пьяным человеком в кабаках сам. Что он красно говорит — вишь невидаль
какая!
Мальчики сидели вокруг их; тут же сидели и те две собаки, которым так было захотелось меня съесть. Они еще долго
не могли примириться с моим присутствием и, сонливо щурясь и косясь на огонь, изредка рычали с необыкновенным чувством собственного достоинства; сперва рычали, а потом слегка визжали,
как бы сожалея о невозможности исполнить свое желание. Всех мальчиков было пять: Федя, Павлуша, Ильюша, Костя и Ваня. (Из их разговоров я узнал их имена и намерен теперь же познакомить с ними читателя.)
Вот поглядел, поглядел на нее Гаврила, да и стал ее спрашивать: «Чего ты, лесное зелье, плачешь?» А русалка-то
как взговорит ему: «
Не креститься
бы тебе, говорит, человече, жить
бы тебе со мной на веселии до конца дней; а плачу я, убиваюсь оттого, что ты крестился; да
не я одна убиваться буду: убивайся же и ты до конца дней».
— Варнавицы?.. Еще
бы! еще
какое нечистое! Там
не раз, говорят, старого барина видали — покойного барина. Ходит, говорят, в кафтане долгополом и все это этак охает, чего-то на земле ищет. Его раз дедушка Трофимыч повстречал: «Что, мол, батюшка, Иван Иваныч, изволишь искать на земле?»
(Я сам
не раз встречал эту Акулину. Покрытая лохмотьями, страшно худая, с черным,
как уголь, лицом, помутившимся взором и вечно оскаленными зубами, топчется она по целым часам на одном месте, где-нибудь на дороге, крепко прижав костлявые руки к груди и медленно переваливаясь с ноги на ногу, словно дикий зверь в клетке. Она ничего
не понимает, что
бы ей ни говорили, и только изредка судорожно хохочет.)
— Ведь вы, может быть,
не знаете, — продолжал он, покачиваясь на обеих ногах, — у меня там мужики на оброке. Конституция — что будешь делать? Однако оброк мне платят исправно. Я
бы их, признаться, давно на барщину ссадил, да земли мало! я и так удивляюсь,
как они концы с концами сводят. Впрочем, c’est leur affaire [Это их дело (фр.).]. Бурмистр у меня там молодец, une forte tête [Умная голова (фр.).], государственный человек! Вы увидите…
Как, право, это хорошо пришлось!
По их словам,
не бывало еще на свете такого мастера своего дела: «Вязанки хворосту
не даст утащить; в
какую бы ни было пору, хоть в самую полночь, нагрянет,
как снег на голову, и ты
не думай сопротивляться, — силен, дескать, и ловок,
как бес…
Состоял он в молодые годы адъютантом у какого-то значительного лица, которого иначе и
не называет
как по имени и по отчеству; говорят, будто
бы он принимал на себя
не одни адъютантские обязанности, будто
бы, например, облачившись в полную парадную форму и даже застегнув крючки, парил своего начальника в бане — да
не всякому слуху можно верить.
Мардарий Аполлоныч только что донес к губам налитое блюдечко и уже расширил было ноздри, без чего,
как известно, ни один коренной русак
не втягивает в себя чая, — но остановился, прислушался, кивнул головой, хлебнул и, ставя блюдечко на стол, произнес с добрейшей улыбкой и
как бы невольно вторя ударам: «Чюки-чюки-чюк!
Правда, иногда (особенно в дождливое время)
не слишком весело скитаться по проселочным дорогам, брать «целиком», останавливать всякого встречного мужика вопросом: «Эй, любезный!
как бы нам проехать в Мордовку?», а в Мордовке выпытывать у тупоумной бабы (работники-то все в поле): далеко ли до постоялых двориков на большой дороге, и
как до них добраться, и, проехав верст десять, вместо постоялых двориков, очутиться в помещичьем, сильно разоренном сельце Худобубнове, к крайнему изумлению целого стада свиней, погруженных по уши в темно-бурую грязь на самой середине улицы и нисколько
не ожидавших, что их обеспокоят.
Баклагой,
как мне потом сказали, прозывался молодой, красивый и чрезвычайно избалованный ямщик; князь его любил, дарил ему лошадей, гонялся с ним, проводил с ним целые ночи… Этого самого князя, бывшего шалуна и мота, вы
бы теперь
не узнали…
Как он раздушен, затянут, горд!
Как занят службой, а главное —
как рассудителен!
Ну, а
как он
бы руки тебе стал вязать?» — «А я
бы не дался; Михея-кучера на помощь
бы позвал».
Она, изволите видеть, вздумала окончательно развить, довоспитать такую,
как она выражалась, богатую природу и, вероятно, уходила
бы ее, наконец, совершенно, если
бы, во-первых, недели через две
не разочаровалась «вполне» насчет приятельницы своего брата, а во-вторых, если
бы не влюбилась в молодого проезжего студента, с которым тотчас же вступила в деятельную и жаркую переписку; в посланиях своих она,
как водится, благословляла его на святую и прекрасную жизнь, приносила «всю себя» в жертву, требовала одного имени сестры, вдавалась в описания природы, упоминала о Гете, Шиллере, Беттине и немецкой философии — и довела наконец бедного юношу до мрачного отчаяния.
Он осторожен и в то же время предприимчив,
как лисица; болтлив,
как старая женщина, и никогда
не проговаривается, а всякого другого заставит высказаться; впрочем,
не прикидывается простачком,
как это делают иные хитрецы того же десятка, да ему и трудно было
бы притворяться: я никогда
не видывал более проницательных и умных глаз,
как его крошечные, лукавые «гляделки» [Орловцы называют глаза гляделками, так же
как рот едалом.
В этом человеке было много загадочного; казалось, какие-то громадные силы угрюмо покоились в нем,
как бы зная, что раз поднявшись, что сорвавшись раз на волю, они должны разрушить и себя и все, до чего ни коснутся; и я жестоко ошибаюсь, если в жизни этого человека
не случилось уже подобного взрыва, если он, наученный опытом и едва спасшись от гибели, неумолимо
не держал теперь самого себя в ежовых рукавицах.
Посередине кабака Обалдуй, совершенно «развинченный» и без кафтана, выплясывал вперепрыжку перед мужиком в сероватом армяке; мужичок, в свою очередь, с трудом топотал и шаркал ослабевшими ногами и, бессмысленно улыбаясь сквозь взъерошенную бороду, изредка помахивал одной рукой,
как бы желая сказать: «куда ни шло!» Ничего
не могло быть смешней его лица;
как он ни вздергивал кверху свои брови, отяжелевшие веки
не хотели подняться, а так и лежали на едва заметных, посоловелых, но сладчайших глазках.
Люди мои, без обиняков скажу, меня уважали;
не выдали
бы ни за
какие благополучия.
Не могу сказать, сколько я времени проспал, но когда я открыл глаза — вся внутренность леса была наполнена солнцем и во все направленья, сквозь радостно шумевшую листву, сквозило и
как бы искрилось ярко-голубое небо; облака скрылись, разогнанные взыгравшим ветром; погода расчистилась, и в воздухе чувствовалась та особенная, сухая свежесть, которая, наполняя сердце каким-то бодрым ощущеньем, почти всегда предсказывает мирный и ясный вечер после ненастного дня.
— Я
не сержусь, а только ты глупа… Чего ты хочешь? Ведь я на тебе жениться
не могу? ведь
не могу? Нy, так чего ж ты хочешь? чего? (Он уткнулся лицом,
как бы ожидая ответа, и растопырил пальцы.)
Полчаса спустя нас
бы никто
не узнал: мы болтали и шалили,
как дети.
— Я тебя любил, я люблю тебя без ума, без памяти — и
как подумаю я теперь, что ты этак, ни с того ни с сего, здорово живешь, меня покидаешь да по свету скитаться станешь — ну, и представляется мне, что
не будь я голяк горемычный,
не бросила ты
бы меня!
— Ну, посуди, Лейба, друг мой, — ты умный человек: кому,
как не старому хозяину, дался
бы Малек-Адель в руки! Ведь он и оседлал его, и взнуздал, и попону с него снял — вон она на сене лежит!.. Просто
как дома распоряжался! Ведь всякого другого,
не хозяина, Малек-Адель под ноги
бы смял! Гвалт поднял
бы такой, всю деревню
бы переполошил! Согласен ты со мною?
— Ну, зимою, конечно, мне хуже: потому — темно; свечку зажечь жалко, да и к чему? Я хоть грамоте знаю и читать завсегда охоча была, но что читать? Книг здесь нет никаких, да хоть
бы и были,
как я буду держать ее, книгу-то? Отец Алексей мне, для рассеянности, принес календарь, да видит, что пользы нет, взял да унес опять. Однако хоть и темно, а все слушать есть что: сверчок затрещит али мышь где скрестись станет. Вот тут-то хорошо:
не думать!
— Этого, барин, тоже никак нельзя сказать:
не растолкуешь. Да и забывается оно потом. Придет, словно
как тучка прольется, свежо так, хорошо станет, а что такое было —
не поймешь! Только думается мне: будь около меня люди — ничего
бы этого
не было и ничего
бы я
не чувствовала, окромя своего несчастья.
Филофей ничего ему
не возразил,
как бы сознавая, что называться Филофеем точно
не совсем ловко и что за такое имя даже упрекать можно человека, хотя собственно виноват тут поп, которого при крещении
не ублаготворили
как следует.
Пока я спал, тонкий туман набежал —
не на землю, на небо; он стоял высоко, месяц в нем повис беловатым пятном,
как бы в дыме.
Подивился
бы я тут,
как это Филофей в подобную минуту может еще о своих лошадях заботиться, да, признаюсь, мне самому было
не до него… «Неужто же убьют? — твердил я мысленно. — За что? Ведь я им все отдам, что у меня есть».
— Господин почтенный, едем мы с честного пирка, со свадебки; нашего молодца, значит, женили;
как есть уложили: ребята у нас все молодые, головы удалые — выпито было много, а опохмелиться нечем; то
не будет ли ваша такая милость,
не пожалуете ли нам деньжонок самую чуточку, — так, чтобы по косушке на брата? Выпили
бы мы за ваше здоровье, помянули
бы ваше степенство; а
не будет вашей к нам милости — ну, просим
не осерчать!
— Да чего их жалеть-то? Ведь ворам в руки они
бы не попались. А в уме я их все время держал, и теперь держу… во
как. — Филофей помолчал. — Может… из-за них Господь Бог нас с тобой помиловал.