Неточные совпадения
— Милости просим.
Да покойно ли тебе
будет в сарае? Я прикажу бабам постлать тебе простыню и положить подушку. Эй, бабы! — вскричал он, поднимаясь с места, — сюда, бабы!.. А ты, Федя, поди с ними. Бабы ведь народ глупый.
На заре Федя разбудил меня. Этот веселый, бойкий парень очень мне нравился;
да и, сколько я мог заметить, у старого Хоря он тоже
был любимцем. Они оба весьма любезно друг над другом подтрунивали. Старик вышел ко мне навстречу. Оттого ли, что я провел ночь под его кровом, по другой ли какой причине, только Хорь гораздо ласковее вчерашнего обошелся со мной.
Всех его расспросов я передать вам не могу,
да и незачем; но из наших разговоров я вынес одно убежденье, которого, вероятно, никак не ожидают читатели, — убежденье, что Петр Великий
был по преимуществу русский человек, русский именно в своих преобразованиях.
«А что, — спросил он меня в другой раз, — у тебя своя вотчина
есть?» — «
Есть». — «Далеко отсюда?» — «Верст сто». — «Что же ты, батюшка, живешь в своей вотчине?» — «Живу». — «А больше, чай, ружьем пробавляешься?» — «Признаться,
да». — «И хорошо, батюшка, делаешь; стреляй себе на здоровье тетеревов,
да старосту меняй почаще».
«
Да ты знаешь, дура, что у барыни другой горничной нету?» — «Я
буду служить барыне по-прежнему».
Кроме Митрофана с его семьей
да старого глухого ктитора Герасима, проживавшего Христа ради в каморочке у кривой солдатки, ни одного дворового человека не осталось в Шумихине, потому что Степушку, с которым я намерен познакомить читателя, нельзя
было считать ни за человека вообще, ни за дворового в особенности.
Всякий человек имеет хоть какое бы то ни
было положение в обществе, хоть какие-нибудь
да связи; всякому дворовому выдается если не жалованье, то по крайней мере так называемое «отвесное...
Ну,
да уж и угощать
был мастер.
Девка
была простая, ситовского десятского дочь,
да такая злющая!
Тяжелый, знойный воздух словно замер; горячее лицо с тоской искало ветра,
да ветра-то не
было.
— Что барин? Прогнал меня! Говорит, как смеешь прямо ко мне идти: на то
есть приказчик; ты, говорит, сперва приказчику обязан донести…
да и куда я тебя переселю? Ты, говорит, сперва недоимку за себя взнеси. Осерчал вовсе.
— И пошел. Хотел
было справиться, не оставил ли покойник какого по себе добра,
да толку не добился. Я хозяину-то его говорю: «Я, мол, Филиппов отец»; а он мне говорит: «А я почем знаю?
Да и сын твой ничего, говорит, не оставил; еще у меня в долгу». Ну, я и пошел.
Он прописал мне обычное потогонное, велел приставить горчичник, весьма ловко запустил к себе под обшлаг пятирублевую бумажку, причем, однако, сухо кашлянул и глянул в сторону, и уже совсем
было собрался отправиться восвояси,
да как-то разговорился и остался.
Хотя она сама, может
быть, в этом отношении ошибалась,
да ведь положение ее
было какое, вы сами рассудите….
«Вот если бы я знала, что я в живых останусь и опять в порядочные барышни попаду, мне бы стыдно
было, точно стыдно… а то что?» — «
Да кто вам сказал, что вы умрете?» — «Э, нет, полно, ты меня не обманешь, ты лгать не умеешь, посмотри на себя».
— Не стану я вас, однако, долее томить,
да и мне самому, признаться, тяжело все это припоминать. Моя больная на другой же день скончалась. Царство ей небесное (прибавил лекарь скороговоркой и со вздохом)! Перед смертью попросила она своих выйти и меня наедине с ней оставить. «Простите меня, говорит, я, может
быть, виновата перед вами… болезнь… но, поверьте, я никого не любила более вас… не забывайте же меня… берегите мое кольцо…»
— Тоже
был помещик, — продолжал мой новый приятель, — и богатый,
да разорился — вот проживает теперь у меня… А в свое время считался первым по губернии хватом; двух жен от мужей увез, песельников держал, сам певал и плясал мастерски… Но не прикажете ли водки? ведь уж обед на столе.
На другое утро вошел я к жене, — дело
было летом, солнце освещало ее с ног до головы,
да так ярко.
— Впрочем, — продолжал он, — что
было, то
было; прошлого не воротишь,
да и наконец… все к лучшему в здешнем мире, как сказал, кажется, Волтер, — прибавил он поспешно.
—
Да, — возразил я, — конечно. Притом всякое несчастье можно перенести, и нет такого скверного положения, из которого нельзя
было бы выйти.
— Нет, старого времени мне особенно хвалить не из чего. Вот хоть бы, примером сказать, вы помещик теперь, такой же помещик, как ваш покойный дедушка, а уж власти вам такой не
будет!
да и вы сами не такой человек. Нас и теперь другие господа притесняют; но без этого обойтись, видно, нельзя. Перемелется — авось мука
будет. Нет, уж я теперь не увижу, чего в молодости насмотрелся.
Отец-то мой, покойник (царство ему небесное!), человек
был справедливый, горячий
был тоже человек, не вытерпел, —
да и кому охота свое доброе терять? — и в суд просьбу подал.
Пьяный
был человек и любил угощать, и как подопьет
да скажет по-французски: «се бон» [C’est bon — это хорошо (фр.).],
да облизнется — хоть святых вон неси!
Стал он им речь держать: «Я-де русский, говорит, и вы русские; я русское все люблю… русская, дескать, у меня душа, и кровь тоже русская…»
Да вдруг как скомандует: «А ну, детки, спойте-ка русскую, народственную песню!» У мужиков поджилки затряслись; вовсе одурели.
Один
было смельчак запел,
да и присел тотчас к земле, за других спрятался…
Позвал его к себе Василий Николаич и говорит, а сам краснеет, и так, знаете, дышит скоро: «
Будь справедлив у меня, не притесняй никого, слышишь?»
Да с тех пор его к своей особе и не требовал!
— Нет, уж вот от этого увольте, — поспешно проговорил он, — право… и сказал бы вам…
да что! (Овсяников рукой махнул.) Станемте лучше чай кушать… Мужики, как
есть мужики; а впрочем, правду сказать, как же и быть-то нам?
Мы
было собрались и решили: чиновника, как следует, отблагодарить,
да старик Прохорыч помешал; говорит: этак их только разлакомишь.
— Знаю, знаю, что ты мне скажешь, — перебил его Овсяников, — точно: по справедливости должен человек жить и ближнему помогать обязан
есть. Бывает, что и себя жалеть не должен…
Да ты разве все так поступаешь? Не водят тебя в кабак, что ли? не
поят тебя, не кланяются, что ли: «Дмитрий Алексеич, дескать, батюшка, помоги, а благодарность мы уж тебе предъявим», —
да целковенький или синенькую из-под полы в руку? А? не бывает этого? сказывай, не бывает?
— Оно, пожалуй, что так, — с улыбкой сказал Митя… — Ах,
да! чуть
было не забыл: Фунтиков, Антон Парфеныч, к себе вас в воскресенье просит откушать.
— У Сучка
есть дощаник [Плоская лодка, сколоченная из старых барочных досок. — Примеч. авт.], — заметил Владимир, —
да я не знаю, куда он его спрятал. Надобно сбегать к нему.
— Лодка
есть, — отвечал он глухим и разбитым голосом, —
да больно плоха.
—
Да, он не глубок, — заметил Сучок, который говорил как-то странно, словно спросонья, —
да на дне тина и трава, и весь он травой зарос. Впрочем,
есть тоже и колдобины [Глубокое место, яма в пруде или реке. — Примеч. авт.].
—
Да кто ж на дощаниках гребет? Надо пихаться. Я с вами поеду; у меня там
есть шестик, а то и лопатой можно.
— А Сергея Сергеича Пехтерева. По наследствию ему достались.
Да и он нами недолго владел, всего шесть годов. У него-то вот я кучером и ездил…
да не в городе — там у него другие
были, а в деревне.
— Ездил и с собаками,
да убился: с лошадью упал и лошадь зашиб. Старый-то барин у нас
был престрогий; велел меня выпороть
да в ученье отдать в Москву, к сапожнику.
—
Да лет, этак, мне
было двадцать с лишком.
— Стало
быть, ничего, можно, коли барин приказал.
Да он, благо, скоро умер, — меня в деревню и вернули.
Я добрался наконец до угла леса, но там не
было никакой дороги: какие-то некошеные, низкие кусты широко расстилались передо мною, а за ними далёко-далёко виднелось пустынное поле. Я опять остановился. «Что за притча?..
Да где же я?» Я стал припоминать, как и куда ходил в течение дня… «Э!
да это Парахинские кусты! — воскликнул я наконец, — точно! вон это, должно
быть, Синдеевская роща…
Да как же это я сюда зашел? Так далеко?.. Странно! Теперь опять нужно вправо взять».
Малый
был неказистый — что и говорить! — а все-таки он мне понравился: глядел он очень умно и прямо,
да и в голосе у него звучала сила.
Пришлось нам с братом Авдюшкой,
да с Федором Михеевским,
да с Ивашкой Косым,
да с другим Ивашкой, что с Красных Холмов,
да еще с Ивашкой Сухоруковым,
да еще
были там другие ребятишки; всех
было нас ребяток человек десять — как
есть вся смена; но а пришлось нам в рольне заночевать, то
есть не то чтобы этак пришлось, а Назаров, надсмотрщик, запретил; говорит: «Что, мол, вам, ребяткам, домой таскаться; завтра работы много, так вы, ребятки, домой не ходите».
Уж Гаврила
было и встал, послушался
было русалки, братцы мои,
да, знать, Господь его надоумил: положил-таки на себя крест…
Вот поглядел, поглядел на нее Гаврила,
да и стал ее спрашивать: «Чего ты, лесное зелье, плачешь?» А русалка-то как взговорит ему: «Не креститься бы тебе, говорит, человече, жить бы тебе со мной на веселии до конца дней; а плачу я, убиваюсь оттого, что ты крестился;
да не я одна убиваться
буду: убивайся же и ты до конца дней».
Ты, может
быть, Федя, не знаешь, а только там у нас утопленник похоронен; а утопился он давным-давно, как пруд еще
был глубок; только могилка его еще видна,
да и та чуть видна: так — бугорочек…
— А какие ты нам, Ильюшка, страхи рассказывал, — заговорил Федя, которому, как сыну богатого крестьянина, приходилось
быть запевалой (сам же он говорил мало, как бы боясь уронить свое достоинство). —
Да и собак тут нелегкая дернула залаять… А точно, я слышал, это место у вас нечистое.
— Покойников во всяк час видеть можно, — с уверенностью подхватил Ильюшка, который, сколько я мог заметить, лучше других знал все сельские поверья… — Но а в родительскую субботу ты можешь и живого увидеть, за кем, то
есть, в том году очередь помирать. Стоит только ночью сесть на паперть на церковную
да все на дорогу глядеть. Те и пойдут мимо тебя по дороге, кому, то
есть, умирать в том году. Вот у нас в прошлом году баба Ульяна на паперть ходила.
А на дворовой избе баба стряпуха, так та, как только затемнело, слышь, взяла
да ухватом все горшки перебила в печи: «Кому теперь
есть, говорит, наступило светопреставление».
Ну, и
будет ходить этот Тришка по селам
да по городам; и
будет этот Тришка, лукавый человек, соблазнять народ хрестиянский… ну, а сделать ему нельзя
будет ничего…
—
Да… горячка… Третьего дня за дохтуром посылал управляющий,
да дома дохтура не застали… А плотник
был хороший; зашибал маненько, а хороший
был плотник. Вишь, баба-то его как убивается… Ну,
да ведь известно: у баб слезы-то некупленные. Бабьи слезы та же вода…
Да.