Неточные совпадения
Мы с ним толковали о посеве, об урожае, о крестьянском быте… Он со мной все как будто соглашался; только потом мне становилось совестно, и я чувствовал, что говорю не то…
Так оно как-то странно выходило. Хорь выражался иногда мудрено, должно быть из осторожности…
Вот вам образчик нашего разговора...
«
Вот, говорят, вчера была совершенно здорова и кушала с аппетитом; поутру сегодня жаловалась на голову, а к вечеру вдруг
вот в каком положении…» Я опять-таки говорю: «Не извольте беспокоиться», — докторская, знаете, обязанность, — и приступил.
Вот именно
такое доверие все семейство Александры Андреевны ко мне возымело: и думать позабыли, что у них дочь в опасности.
— Нет, старого времени мне особенно хвалить не из чего.
Вот хоть бы, примером сказать, вы помещик теперь,
такой же помещик, как ваш покойный дедушка, а уж власти вам
такой не будет! да и вы сами не
такой человек. Нас и теперь другие господа притесняют; но без этого обойтись, видно, нельзя. Перемелется — авось мука будет. Нет, уж я теперь не увижу, чего в молодости насмотрелся.
Так вот от этого и нельзя нам, маленьким людям, очень-то жалеть о старых порядках.
Так вот какие у нас соседушки бывали!
Только
вот что мне удивительно: всем наукам они научились, говорят
так складно, что душа умиляется, а дела-то настоящего не смыслят, даже собственной пользы не чувствуют: их же крепостной человек, приказчик, гнет их, куда хочет, словно дугу.
Кричит: «Нет! меня вам не провести! нет, не на того наткнулись! планы сюда! землемера мне подайте, христопродавца подайте сюда!» — «Да какое, наконец, ваше требование?» — «
Вот дурака нашли! эка! вы думаете: я вам так-таки сейчас мое требование и объявлю?.. нет, вы планы сюда подайте,
вот что!» А сам рукой стучит по планам.
И
вот чему удивляться надо: бывали у нас и
такие помещики, отчаянные господа, гуляки записные, точно; одевались почитай что кучерами и сами плясали, на гитаре играли, пели и пили с дворовыми людишками, с крестьянами пировали; а ведь этот-то, Василий-то Николаич, словно красная девушка: все книги читает али пишет, а не то вслух канты произносит, — ни с кем не разговаривает, дичится, знай себе по саду гуляет, словно скучает или грустит.
И мужики надеялись, думали: «Шалишь, брат! ужо тебя к ответу потянут, голубчика;
вот ты ужо напляшешься, жила ты этакой!..» А вместо того вышло — как вам доложить? сам Господь не разберет, что
такое вышло!
И ведь
вот опять что удивления достойно: и кланяется им барин, и смотрит приветливо, — а животы у них от страху
так и подводит.
— Ну, подойди, подойди, — заговорил старик, — чего стыдишься? Благодари тетку, прощен…
Вот, батюшка, рекомендую, — продолжал он, показывая на Митю, — и родной племянник, а не слажу никак. Пришли последние времена! (Мы друг другу поклонились.) Ну, говори, что ты там
такое напутал? За что на тебя жалуются, сказывай.
— «Что
такое?» — «А
вот что: магазины хлебные у нас в исправности, то есть лучше быть не может; вдруг приезжает к нам чиновник: приказано-де осмотреть магазины.
А теперь Гарпенченко ее выписал, да
вот и держит
так, должности ей не определяет.
— А
вот что в запрошлом году умерла, под Болховым… то бишь под Карачевым, в девках… И замужем не бывала. Не изволите знать? Мы к ней поступили от ее батюшки, от Василья Семеныча. Она-таки долгонько нами владела… годиков двадцать.
— А вы не знаете?
Вот меня возьмут и нарядят; я
так и хожу наряженный, или стою, или сижу, как там придется. Говорят:
вот что говори, — я и говорю. Раз слепого представлял… Под каждую веку мне по горошине положили… Как же!
— А я, батюшка, не жалуюсь. И слава Богу, что в рыболовы произвели. А то
вот другого,
такого же, как я, старика — Андрея Пупыря — в бумажную фабрику, в черпальную, барыня приказала поставить. Грешно, говорит, даром хлеб есть… А Пупырь-то еще на милость надеялся: у него двоюродный племянник в барской конторе сидит конторщиком; доложить обещался об нем барыне, напомнить.
Вот те и напомнил!.. А Пупырь в моих глазах племяннику-то в ножки кланялся.
Слышим мы: ходит, доски под ним
так и гнутся,
так и трещат;
вот прошел он через наши головы; вода вдруг по колесу как зашумит, зашумит; застучит, застучит колесо, завертится; но а заставки у дворца-то [«Дворцом» называется у нас место, по которому вода бежит на колесо.
Вот отчего он
такой невеселый: пошел он раз, тятенька говорил, пошел он, братцы мои, в лес по орехи.
Вот зовет она его, и
такая сама вся светленькая, беленькая сидит на ветке, словно плотичка какая или пескарь, а то
вот еще карась бывает
такой белесоватый, серебряный…
— Да
вот поди ты! — сказал Костя. — И Гаврила баил, что голосок, мол, у ней
такой тоненький, жалобный, как у жабы.
— Да, да, на плотине, на прорванной.
Вот уж нечистое место,
так нечистое, и глухое
такое. Кругом всё
такие буераки, овраги, а в оврагах всё казюли [По-орловскому: змеи. — Примеч. авт.] водятся.
Вот и едет Ермил через плотину:
такая уж его дорога вышла.
Вот и думает Ермил: «Сем возьму его, — что ему
так пропадать», да и слез, и взял его на руки…
Говорили старики, что
вот, мол, как только предвиденье небесное зачнется,
так Тришка и придет.
— Примеч. авт.]; знаешь, оно еще все камышом заросло;
вот пошел я мимо этого бучила, братцы мои, и вдруг из того-то бучила как застонет кто-то, да
так жалостливо, жалостливо: у-у… у-у… у-у!
Так вот, кажется, сам бы и заплакал…
Ведь
вот с тех пор и Феклиста не в своем уме: придет, да и ляжет на том месте, где он утоп; ляжет, братцы мои, да и затянет песенку, — помните, Вася-то все
такую песенку певал, —
вот ее-то она и затянет, а сама плачет, плачет, горько Богу жалится…
— Убивать ее не надо, точно; смерть и
так свое возьмет.
Вот хоть бы Мартын-плотник: жил Мартын-плотник, и не долго жил и помер; жена его теперь убивается о муже, о детках малых… Против смерти ни человеку, ни твари не слукавить. Смерть и не бежит, да и от нее не убежишь; да помогать ей не должно… А я соловушек не убиваю, — сохрани Господи! Я их не на муку ловлю, не на погибель их живота, а для удовольствия человеческого, на утешение и веселье.
— Нет, а
так: задачи в жизни не вышло. Да это всё под Богом, все мы под Богом ходим; а справедлив должен быть человек —
вот что! Богу угоден, то есть.
— Нет, недавно: года четыре. При старом барине мы всё жили на своих прежних местах, а
вот опека переселила. Старый барин у нас был кроткая душа, смиренник, царство ему небесное! Ну, опека, конечно, справедливо рассудила; видно, уж
так пришлось.
Вот он
так с тех пор все и болтается, что овца беспредельная.
— Ах вы, отцы наши, милостивцы вы наши, — заговорил он нараспев и с
таким умилением на лице, что вот-вот, казалось, слезы брызнут, — насилу-то изволили пожаловать!.. Ручку, батюшка, ручку, — прибавил он, уже загодя протягивая губы.
— Экста! Барину-то что за нужда! недоимок не бывает,
так ему что? Да, поди ты, — прибавил он после небольшого молчания, — пожалуйся. Нет, он тебя… да, поди-ка… Нет уж, он тебя
вот как, того…
— Хорошо-с. Правду сказать, — продолжал он со вздохом, — у купцов, например, то есть, нашему брату лучше. У купцов нашему брату оченно хорошо.
Вот к нам вечор приехал купец из Венёва, —
так мне его работник сказывал… Хорошо, неча сказать, хорошо.
— А что будешь делать с размежеваньем? — отвечал мне Мардарий Аполлоныч. — У меня это размежевание
вот где сидит. (Он указал на свой затылок.) И никакой пользы я от этого размежевания не предвижу. А что я конопляники у них отнял и сажалки, что ли, там у них не выкопал, — уж про это, батюшка, я сам знаю. Я человек простой, по-старому поступаю. По-моему: коли барин —
так барин, а коли мужик —
так мужик…
Вот что.
— Да
вот что намедни за обедом нам служил. Еще с
такими большими бакенбардами ходит.
Недавно купил я в городе жернова; ну, привез их домой, да как стал их с телеги-то выкладывать, понатужился, знать, что ли, в череве-то у меня
так екнуло, словно оборвалось что… да
вот с тех пор все и нездоровится.
— Да нет, — перебил он меня, —
такие ли бывают хозяева!
Вот видите ли, — продолжал он, скрутив голову набок и прилежно насасывая трубку, — вы
так, глядя на меня, можете подумать, что я и того… а ведь я, должен вам признаться, воспитанье получил средственное; достатков не было. Вы меня извините, я человек откровенный, да и наконец…
— Нет уж, к чему? не сумел держаться,
так и терпи теперь. А
вот лучше позвольте узнать, что жизнь в Москве — дорога?
Так вот что со мной,
так сказать, случилось.
Ну,
вот я ее полюбил, —
такой, право, анекдот-с — ну, и она.
Вот вхожу я в переднюю, спрашиваю: «Дома?..» А мне высокий
такой лакей говорит: «Как об вас доложить прикажете?» Я говорю: «Доложи, братец, дескать, помещик Каратаев приехал о деле переговорить».
Ну,
вот сказывай: старостиных кулаков отведывала, а?» Матрена
так и вспыхнула, и губы у ней задрожали.
Вот как-то раз выбрался день
такой, знаете, славный; морозно, ясно, ветра нету… мы и поехали.
Иноходец мой
так и плывет, пристяжные совершенно, скажу вам, завихрились —
вот уж и кукуевскую церковь видно; глядь, ползет по дороге старый зеленый возок и лакей на запятках торчит…
Вот приезжает и говорит:
так и
так, Петр Петрович, — как же вы это
так?..
— «Оно, конечно, правосудие, — говорю я, — оно, конечно… а
вот, я слышал, у вас лошадка есть вороненькая,
так не хотите ли поменяться на моего Лампурдоса?..
— Да, хорошие здесь люди, — продолжал Петр Петрович, — с чувством, с душой… Хотите, я вас познакомлю?
Такие славные ребята… Они все вам будут ради. Я скажу… Бобров умер,
вот горе.
— Цветы, — уныло отвечала Акулина. — Это я полевой рябинки нарвала, — продолжала она, несколько оживившись, — это для телят хорошо. А это
вот череда — против золотухи.
Вот поглядите-ка, какой чудный цветик;
такого чудного цветика я еще отродясь не видала.
Вот незабудки, а
вот маткина-душка… А
вот это я для вас, — прибавила она, доставая из-под желтой рябинки небольшой пучок голубеньких васильков, перевязанных тоненькой травкой, — хотите?