Неточные совпадения
Я мужик…» — «Да
вот и я мужик,
а вишь…» При этом слове Хорь поднимал свою ногу и показывал Калинычу сапог, скроенный, вероятно, из мамонтовой кожи.
—
Вот, батюшка, — продолжал Туман, обращаясь ко мне, — добро бы под Москвой,
а то здесь на оброк посадил.
— Ну,
вот видите:
а земли самая малость, только и есть что господский лес.
— Ну,
вот видите… Степа, дай-ка червяка…
А, Степа? что ты, заснул, что ли?
Не знаю, чем я заслужил доверенность моего нового приятеля, — только он, ни с того ни с сего, как говорится, «взял» да и рассказал мне довольно замечательный случай;
а я
вот и довожу теперь его рассказ до сведения благосклонного читателя.
«
Вот, говорят, вчера была совершенно здорова и кушала с аппетитом; поутру сегодня жаловалась на голову,
а к вечеру вдруг
вот в каком положении…» Я опять-таки говорю: «Не извольте беспокоиться», — докторская, знаете, обязанность, — и приступил.
А то
вот что еще мучительно бывает: видишь доверие к тебе слепое,
а сам чувствуешь, что не в состоянии помочь.
Чувствую я, что больная моя себя губит; вижу, что не совсем она в памяти; понимаю также и то, что не почитай она себя при смерти, — не подумала бы она обо мне;
а то ведь, как хотите, жутко умирать в двадцать пять лет, никого не любивши: ведь
вот что ее мучило,
вот отчего она, с отчаянья, хоть за меня ухватилась, — понимаете теперь?
«
Вот если бы я знала, что я в живых останусь и опять в порядочные барышни попаду, мне бы стыдно было, точно стыдно…
а то что?» — «Да кто вам сказал, что вы умрете?» — «Э, нет, полно, ты меня не обманешь, ты лгать не умеешь, посмотри на себя».
И посудите,
вот какие иногда приключаются вещицы: кажется ничего,
а больно.
— Тоже был помещик, — продолжал мой новый приятель, — и богатый, да разорился —
вот проживает теперь у меня…
А в свое время считался первым по губернии хватом; двух жен от мужей увез, песельников держал, сам певал и плясал мастерски… Но не прикажете ли водки? ведь уж обед на столе.
«Ведь экая натура-то дура, говорит, ведь
вот умрет человек, ведь непременно умрет,
а все скрипит, тянет, только место занимает да другим мешает».
— Нет, старого времени мне особенно хвалить не из чего.
Вот хоть бы, примером сказать, вы помещик теперь, такой же помещик, как ваш покойный дедушка,
а уж власти вам такой не будет! да и вы сами не такой человек. Нас и теперь другие господа притесняют; но без этого обойтись, видно, нельзя. Перемелется — авось мука будет. Нет, уж я теперь не увижу, чего в молодости насмотрелся.
— Был, давно, очень давно. Мне
вот теперь семьдесят третий год пошел,
а в Москву я ездил на шестнадцатом году.
— Миловидка, Миловидка…
Вот граф его и начал упрашивать: «Продай мне, дескать, твою собаку: возьми, что хочешь». — «Нет, граф, говорит, я не купец: тряпицы ненужной не продам,
а из чести хоть жену готов уступить, только не Миловидку… Скорее себя самого в полон отдам».
А Алексей Григорьевич его похвалил: «Люблю», — говорит. Дедушка-то ваш ее назад в карете повез;
а как умерла Миловидка, с музыкой в саду ее похоронил — псицу похоронил и камень с надписью над псицей поставил.
Только
вот что мне удивительно: всем наукам они научились, говорят так складно, что душа умиляется,
а дела-то настоящего не смыслят, даже собственной пользы не чувствуют: их же крепостной человек, приказчик, гнет их, куда хочет, словно дугу.
Кричит: «Нет! меня вам не провести! нет, не на того наткнулись! планы сюда! землемера мне подайте, христопродавца подайте сюда!» — «Да какое, наконец, ваше требование?» — «
Вот дурака нашли! эка! вы думаете: я вам так-таки сейчас мое требование и объявлю?.. нет, вы планы сюда подайте,
вот что!»
А сам рукой стучит по планам.
Вот и начал Александр Владимирыч, и говорит: что мы, дескать, кажется, забыли, для чего мы собрались; что хотя размежевание, бесспорно, выгодно для владельцев, но в сущности оно введено для чего? — для того, чтоб крестьянину было легче, чтоб ему работать сподручнее было, повинности справлять;
а то теперь он сам своей земли не знает и нередко за пять верст пахать едет, — и взыскать с него нельзя.
И
вот чему удивляться надо: бывали у нас и такие помещики, отчаянные господа, гуляки записные, точно; одевались почитай что кучерами и сами плясали, на гитаре играли, пели и пили с дворовыми людишками, с крестьянами пировали;
а ведь этот-то, Василий-то Николаич, словно красная девушка: все книги читает али пишет,
а не то вслух канты произносит, — ни с кем не разговаривает, дичится, знай себе по саду гуляет, словно скучает или грустит.
И мужики надеялись, думали: «Шалишь, брат! ужо тебя к ответу потянут, голубчика;
вот ты ужо напляшешься, жила ты этакой!..»
А вместо того вышло — как вам доложить? сам Господь не разберет, что такое вышло!
И ведь
вот опять что удивления достойно: и кланяется им барин, и смотрит приветливо, —
а животы у них от страху так и подводит.
— Нет, уж
вот от этого увольте, — поспешно проговорил он, — право… и сказал бы вам… да что! (Овсяников рукой махнул.) Станемте лучше чай кушать… Мужики, как есть мужики;
а впрочем, правду сказать, как же и быть-то нам?
— Ну, подойди, подойди, — заговорил старик, — чего стыдишься? Благодари тетку, прощен…
Вот, батюшка, рекомендую, — продолжал он, показывая на Митю, — и родной племянник,
а не слажу никак. Пришли последние времена! (Мы друг другу поклонились.) Ну, говори, что ты там такое напутал? За что на тебя жалуются, сказывай.
—
А Гарпенченки помещика,
вот что Микулино сукциону купил.
А теперь Гарпенченко ее выписал, да
вот и держит так, должности ей не определяет.
—
А Сергея Сергеича Пехтерева. По наследствию ему достались. Да и он нами недолго владел, всего шесть годов. У него-то
вот я кучером и ездил… да не в городе — там у него другие были,
а в деревне.
—
А вы не знаете?
Вот меня возьмут и нарядят; я так и хожу наряженный, или стою, или сижу, как там придется. Говорят:
вот что говори, — я и говорю. Раз слепого представлял… Под каждую веку мне по горошине положили… Как же!
—
А я, батюшка, не жалуюсь. И слава Богу, что в рыболовы произвели.
А то
вот другого, такого же, как я, старика — Андрея Пупыря — в бумажную фабрику, в черпальную, барыня приказала поставить. Грешно, говорит, даром хлеб есть…
А Пупырь-то еще на милость надеялся: у него двоюродный племянник в барской конторе сидит конторщиком; доложить обещался об нем барыне, напомнить.
Вот те и напомнил!..
А Пупырь в моих глазах племяннику-то в ножки кланялся.
«
Вот как только я выйду на тот угол, — думал я про себя, — тут сейчас и будет дорога,
а с версту крюку я дал!»
Слышим мы: ходит, доски под ним так и гнутся, так и трещат;
вот прошел он через наши головы; вода вдруг по колесу как зашумит, зашумит; застучит, застучит колесо, завертится; но
а заставки у дворца-то [«Дворцом» называется у нас место, по которому вода бежит на колесо.
Вот зовет она его, и такая сама вся светленькая, беленькая сидит на ветке, словно плотичка какая или пескарь,
а то
вот еще карась бывает такой белесоватый, серебряный…
Вот поглядел, поглядел на нее Гаврила, да и стал ее спрашивать: «Чего ты, лесное зелье, плачешь?»
А русалка-то как взговорит ему: «Не креститься бы тебе, говорит, человече, жить бы тебе со мной на веселии до конца дней;
а плачу я, убиваюсь оттого, что ты крестился; да не я одна убиваться буду: убивайся же и ты до конца дней».
А только с тех пор
вот он все невеселый ходит.
—
А ведь
вот и здесь должны быть русалки, — заметил Федя.
— Да, да, на плотине, на прорванной.
Вот уж нечистое место, так нечистое, и глухое такое. Кругом всё такие буераки, овраги,
а в оврагах всё казюли [По-орловскому: змеи. — Примеч. авт.] водятся.
Вот поехал Ермил за поштой, да и замешкался в городе, но
а едет назад уж он хмелён.
Вот идет Ермил к лошади,
а лошадь от него таращится, храпит, головой трясет; однако он ее отпрукал, сел на нее с барашком и поехал опять, барашка перед собой держит.
— Покойников во всяк час видеть можно, — с уверенностью подхватил Ильюшка, который, сколько я мог заметить, лучше других знал все сельские поверья… — Но
а в родительскую субботу ты можешь и живого увидеть, за кем, то есть, в том году очередь помирать. Стоит только ночью сесть на паперть на церковную да все на дорогу глядеть. Те и пойдут мимо тебя по дороге, кому, то есть, умирать в том году.
Вот у нас в прошлом году баба Ульяна на паперть ходила.
— Нет, не видал, и сохрани Бог его видеть; но
а другие видели.
Вот на днях он у нас мужичка обошел: водил, водил его по лесу, и все вокруг одной поляны… Едва-те к свету домой добился.
— Да, остережется. Всяко бывает: он
вот нагнется, станет черпать воду,
а водяной его за руку схватит да потащит к себе. Станут потом говорить: упал, дескать, малый в воду…
А какое упал?.. Во-вон, в камыши полез, — прибавил он, прислушиваясь.
— С тех пор… Какова теперь! Но
а говорят, прежде красавица была. Водяной ее испортил. Знать, не ожидал, что ее скоро вытащут.
Вот он ее, там у себя на дне, и испортил.
Ведь
вот с тех пор и Феклиста не в своем уме: придет, да и ляжет на том месте, где он утоп; ляжет, братцы мои, да и затянет песенку, — помните, Вася-то все такую песенку певал, —
вот ее-то она и затянет,
а сама плачет, плачет, горько Богу жалится…
— Сломалась-то она сломалась; ну,
а до выселок доберемся… шагом, то есть. Тут
вот за рощей направо есть выселки, Юдиными прозываются.
—
А не знаю, — отвечал Касьян, — на чем вы поедете; разве
вот на этом животике, — прибавил он со вздохом.
— Убивать ее не надо, точно; смерть и так свое возьмет.
Вот хоть бы Мартын-плотник: жил Мартын-плотник, и не долго жил и помер; жена его теперь убивается о муже, о детках малых… Против смерти ни человеку, ни твари не слукавить. Смерть и не бежит, да и от нее не убежишь; да помогать ей не должно…
А я соловушек не убиваю, — сохрани Господи! Я их не на муку ловлю, не на погибель их живота,
а для удовольствия человеческого, на утешение и веселье.
— Нет,
а так: задачи в жизни не вышло. Да это всё под Богом, все мы под Богом ходим;
а справедлив должен быть человек —
вот что! Богу угоден, то есть.
— Лучше… лучше. Там места привольные, речные, гнездо наше;
а здесь теснота, сухмень… Здесь мы осиротели. Там у нас, на Красивой-то на Мечи, взойдешь ты на холм, взойдешь — и, Господи Боже мой, что это?
а?.. И река-то, и луга, и лес;
а там церковь,
а там опять пошли луга. Далече видно, далече.
Вот как далеко видно… Смотришь, смотришь, ах ты, право! Ну, здесь точно земля лучше: суглинок, хороший суглинок, говорят крестьяне; да с меня хлебушка-то всюду вдоволь народится.
А то за Курском пойдут степи, этакие степные места,
вот удивление,
вот удовольствие человеку,
вот раздолье-то,
вот Божия-то благодать!
Да ведь он, вы
вот не поверите,
а ведь он, пожалуй, Аннушку-то свою грамоте учить вздумает.
Вот как кстати пришлось: вы сегодня в Рябове поохотитесь,
а вечером ко мне.