Неточные совпадения
Я искал уединения:
я только что
был поражен в сердце одной молодой вдовой, с которой познакомился на водах.
Она
была очень хороша собой и умна, кокетничала со всеми — и со
мною грешным, — сперва даже поощряла
меня, а потом жестоко
меня уязвила, пожертвовав
мною одному краснощекому баварскому лейтенанту.
Признаться сказать, рана моего сердца не очень
была глубока; но
я почел долгом предаться на некоторое время печали и одиночеству — чем молодость не тешится! — и поселился в З.
—
Я никак не ожидал…. в таком захолустье, — начал
было я.
Девушка, которую он назвал своей сестрою, с первого взгляда показалась
мне очень миловидной.
Было что-то свое, особенное, в складе ее смугловатого, круглого лица, с небольшим тонким носом, почти детскими щечками и черными, светлыми глазами. Она
была грациозно сложена, но как будто не вполне еще развита. Она нисколько не походила на своего брата.
Вид
был точно чудесный. Рейн лежал перед нами весь серебряный, между зелеными берегами; в одном месте он горел багряным золотом заката. Приютившийся к берегу городок показывал все свои дома и улицы; широко разбегались холмы и поля. Внизу
было хорошо, но наверху еще лучше:
меня особенно поразила чистота и глубина неба, сияющая прозрачность воздуха. Свежий и легкий, он тихо колыхался и перекатывался волнами, словно и ему
было раздольнее на высоте.
Ася (собственное имя ее
было Анна, но Гагин называл ее Асей, и уж вы позвольте
мне ее так называть) — Ася отправилась в дом и скоро вернулась вместе с хозяйкой. Они вдвоем несли большой поднос с горшком молока, тарелками, ложками, сахаром, ягодами, хлебом. Мы уселись и принялись за ужин. Ася сняла шляпу; ее черные волосы, остриженные и причесанные, как у мальчика, падали крупными завитками на шею и уши. Сначала она дичилась
меня; но Гагин сказал ей...
Она улыбнулась и немного спустя уже сама заговаривала со
мной.
Я не видал существа более подвижного. Ни одно мгновенье она не сидела смирно; вставала, убегала в дом и прибегала снова,
напевала вполголоса, часто смеялась, и престранным образом: казалось, она смеялась не тому, что слышала, а разным мыслям, приходившим ей в голову. Ее большие глаза глядели прямо, светло, смело, но иногда веки ее слегка щурились, и тогда взор ее внезапно становился глубок и нежен.
Гагин
был прав:
я почувствовал, что все струны сердца моего задрожали в ответ на те заискивающие
напевы.
Чуть не смеясь от избытка приятных и игривых чувств,
я нырнул в постель и уже закрыл
было глаза, как вдруг
мне пришло на ум, что в течение вечера
я ни разу не вспомнил о моей жестокой красавице… «Что же это значит? — спросил
я самого себя. — Разве
я не влюблен?» Но, задав себе этот вопрос,
я, кажется, немедленно заснул, как дитя в колыбели.
— Здравствуйте, — сказал Гагин, входя, —
я вас раненько потревожил, но посмотрите, какое утро. Свежесть, роса, жаворонки
поют…
Мы не застали Асю. Она, по словам хозяйки, отправилась на «развалину». Верстах в двух от города Л. находились остатки феодального замка. Гагин раскрыл
мне все свои картоны. В его этюдах
было много жизни и правды, что-то свободное и широкое; но ни один из них не
был окончен, и рисунок показался
мне небрежен и неверен.
Я откровенно высказал ему мое мнение.
Я начал
было ободрять его, но он махнул рукой и, собравши картоны в охапку, бросил их на диван.
— Ты думаешь,
я хочу
пить? — промолвила она, обратившись к брату, — нет; тут
есть цветы на стенах, которые непременно полить надо.
Гагин ничего не отвечал ей; а она, с стаканом в руке, пустилась карабкаться по развалинам, изредка останавливаясь, наклоняясь и с забавной важностью роняя несколько капель воды, ярко блестевших на солнце. Ее движенья
были очень милы, но
мне по-прежнему
было досадно на нее, хотя
я невольно любовался ее легкостью и ловкостью. На одном опасном месте она нарочно вскрикнула и потом захохотала…
Мне стало еще досаднее.
Он только по временам добродушно взглядывал на
меня и слегка пожимал плечом, как бы желая сказать: «Она ребенок;
будьте снисходительны».
— Нет, но
я вчера еще обещала фрау Луизе побывать у ней; притом же
я думала, вам
будет лучше вдвоем: господин Н. (она указала на
меня) что-нибудь еще тебе расскажет.
Он
был очень мил и умен, но
я не мог себе представить, что с ним станется, как только он возмужает.
Без горького, постоянного труда не бывает художников… а трудиться, думал
я, глядя на его мягкие черты, слушая его неспешную речь, — нет! трудиться ты не
будешь, сжаться ты не сумеешь.
Солнце село, и
мне уже пора
было идти домой. Ася все еще не возвращалась.
На следующее утро
я опять пошел в Л.
Я уверял себя, что
мне хочется повидаться с Гагиным, но втайне
меня тянуло посмотреть, что станет делать Ася, так же ли она
будет «чудить», как накануне.
Я нашел Асю точно такою же, какою
я ее оставил; как
я ни старался наблюдать за нею — ни тени кокетства, ни признака намеренно принятой роли
я в ней не заметил; на этот раз не
было возможности упрекнуть ее в неестественности.
Я взглянул на заглавие книги: это
был какой-то французский роман.
На следующий день
я опять не узнал ее, пока не догадался, что ей вдруг вошло в голову:
быть домовитой и степенной, как Доротея.
Однажды вечером, подходя к винограднику, где жили Гагины,
я нашел калитку запертою. Недолго думавши добрался
я до одного обрушенного места в ограде, уже прежде замеченного
мною, и перескочил через нее. Недалеко от этого места, в стороне от дорожки, находилась небольшая беседка из акаций;
я поравнялся с нею и уже прошел
было мимо… вдруг
меня поразил голос Аси, с жаром и сквозь слезы произносивший следующие слова...
Я не отдавал себе отчета в том, что во
мне происходило; одно чувство
было мне ясно: нежелание видеться с Гагиными.
Я уверял себя, что единственной причиной моего внезапного нерасположения к ним
была досада на их лукавство.
Дядя представил ему, что мальчику моих лет вредно жить в совершенном уединении, что с таким вечно унылым и молчаливым наставником, каков
был мой отец,
я непременно отстану от моих сверстников, да и самый нрав мой легко может испортиться.
В одно из моих посещений (
мне уже
было лет двадцать с лишком)
я в первый раз увидал у нас в доме худенькую черноглазую девочку лет десяти — Асю.
Я не обратил особенного внимания на нее; она
была дика, проворна и молчалива, как зверек, и как только
я входил в любимую комнату моего отца, огромную и мрачную комнату, где скончалась моя мать и где даже днем зажигались свечки, она тотчас пряталась за вольтеровское кресло его или за шкаф с книгами.
— Покойница Татьяна Васильевна, — так докладывал
мне Яков, стоя у двери с закинутыми назад руками, — во всем
были рассудительны и не захотели батюшку вашего обидеть. Что, мол,
я вам за жена? какая
я барыня? так они говорить изволили, при
мне говорили-с.
Татьяна даже не хотела переселиться к нам в дом и продолжала жить у своей сестры, вместе с Асей. В детстве
я видывал Татьяну только по праздникам, в церкви. Повязанная темным платком, с желтой шалью на плечах, она становилась в толпе, возле окна, — ее строгий профиль четко вырезывался на прозрачном стекле, — и смиренно и важно молилась, кланяясь низко, по-старинному. Когда дядя увез
меня, Асе
было всего два года, а на девятом году она лишилась матери.
Как
мне ни больно
было с ней расстаться, — жить с ней вместе
я никак не мог;
я поместил ее в один из лучших пансионов.
Я не мог слишком винить ее: в ее положении ей надо
было либо прислуживаться, либо дичиться.
— Все так, — заговорил опять Гагин, — но с нею
мне беда. Порох она настоящий. До сих пор ей никто не нравился, но беда, если она кого полюбит!
Я иногда не знаю, как с ней
быть. На днях она что вздумала: начала вдруг уверять
меня, что
я к ней стал холоднее прежнего и что она одного
меня любит и век
будет меня одного любить… И при этом так расплакалась…
— Так вот что… — промолвил
было я и прикусил язык. — А скажите-ка
мне, — спросил
я Гагина: дело между нами пошло на откровенность, — неужели в самом деле ей до сих пор никто не нравился? В Петербурге видала же она молодых людей?
— Вольно ж вам
было уходить, — заметил
я.
—
Я уходила… потому что…
Я теперь вот не уйду, — прибавила она с доверчивой лаской в голосе, — вы сегодня
были сердиты.
— Сама не знаю. Иногда
мне хочется плакать, а
я смеюсь. Вы не должны судить
меня… по тому, что
я делаю. Ах, кстати, что это за сказка о Лорелее? [Лорелея — имя девушки, героини немецкого фольклора. Лорелея зазывала своим пением рыбаков, и те разбивались о скалы.] Ведь это еескала виднеется? Говорят, она прежде всех топила, а как полюбила, сама бросилась в воду.
Мне нравится эта сказка. Фрау Луизе
мне всякие сказки сказывает. У фрау Луизе
есть черный кот с желтыми глазами…
«Невозможно», — чуть
было не повторил
я… Но
я взглянул в ее светлые глаза и только промолвил...
—
Я не должна
была сделать вам такой вопрос, не правда ли? Извините
меня,
я привыкла болтать все, что
мне в голову входит. Оттого-то
я и боюсь говорить.
— А
я хотела бы
быть Татьяной, — продолжала она все так же задумчиво. — Рассказывайте, — подхватила она с живостью.
— Да, хорошо! — так же тихо отвечала она, не смотря на
меня. — Если б мы с вами
были птицы, — как бы мы взвились, как бы полетели… Так бы и утонули в этой синеве… Но мы не птицы.
Глядя кругом, слушая, вспоминая,
я вдруг почувствовал тайное беспокойство на сердце… поднял глаза к небу — но и в небе не
было покоя: испещренное звездами, оно все шевелилось, двигалось, содрогалось;
я склонился к реке… но и там, и в этой темной, холодной глубине, тоже колыхались, дрожали звезды; тревожное оживление
мне чудилось повсюду — и тревога росла во
мне самом.
Слезы закипали у
меня на глазах, но то не
были слезы беспредметного восторга.
Что
я чувствовал,
было не то смутное, еще недавно испытанное ощущение всеобъемлющих желаний, когда душа ширится, звучит, когда ей кажется, что она все понимает и все любит…
Отправляясь на следующий день к Гагиным,
я не спрашивал себя, влюблен ли
я в Асю, но
я много размышлял о ней, ее судьба
меня занимала,
я радовался неожиданному нашему сближению.
Я чувствовал, что только с вчерашнего дня
я узнал ее; до тех пор она отворачивалась от
меня. И вот, когда она раскрылась, наконец, передо
мною, каким пленительным светом озарился ее образ, как он
был нов для
меня, какие тайные обаяния стыдливо в нем сквозили…
Ася покраснела, когда
я вошел в комнату;
я заметил, что она опять принарядилась, но выражение ее лица не шло к ее наряду: оно
было печально.
Мне показалось даже, что она, по обыкновению своему, собралась
было бежать, но сделала усилие над собою — и осталась.
— Когда
я жила с матушкой…
я думала, отчего это никто не может знать, что с ним
будет; а иногда и видишь беду — да спастись нельзя; и отчего никогда нельзя сказать всей правды?.. Потом
я думала, что
я ничего не знаю, что
мне надобно учиться.
Меня перевоспитать надо,
я очень дурно воспитана.
Я не умею играть на фортепьяно, не умею рисовать,
я даже шью плохо. У
меня нет никаких способностей, со
мной, должно
быть, очень скучно.