Неточные совпадения
Но мало и этого: начиная испытывать ослабление сил и болезни, и глядя на болезни и старость,
смерть других людей, он замечает еще и
то, что и самое его существование, в котором одном он чувствует настоящую, полную жизнь, каждым часом, каждым движением приближается к ослаблению, старости,
смерти; что жизнь его, кроме
того, что она подвержена тысячам случайностей уничтожения от других борющихся с ним существ и всё увеличивающимся страданиям, по самому свойству своему есть только не перестающее приближение к
смерти, к
тому состоянию, в котором вместе с жизнью личности наверное уничтожится всякая возможность какого бы
то ни было блага личности.
Единственная представляющаяся сначала человеку цель жизни есть благо его личности, но блага для личности не может быть; если бы и было в жизни нечто, похожее на благо,
то жизнь, в которой одной возможно благо, жизнь личности, каждым движением, каждым дыханием неудержимо влечется к страданиям, к злу, к
смерти, к уничтожению.
В большем и большем уяснении этого несомненного, ненарушимого борьбою, страданиями и
смертью блага человека и состоит всё движение вперед человечества с
тех пор, как мы знаем его жизнь.
Можно не соглашаться с этими определениями жизни, можно предполагать, что определения эти могут быть выражены точнее и яснее, но нельзя не видеть
того, что определения эти таковы, что признание их, уничтожая противоречие жизни и заменяя стремление к недостижимому благу личности другим стремлением — к неуничтожаемому страданиями и
смертью благу, дает жизни разумный смысл.
Нельзя не видеть и
того, что определения эти, будучи теоретически верны, подтверждаются и опытом жизни, и что миллионы и миллионы людей, признававшие и признающие такие определения жизни, на деле показывали и показывают возможность замены стремления к благу личности другим стремлением к благу такому, которое не нарушается страданиями и
смертью.
Другие, непризнающие возможности никакой другой жизни, кроме видимой, отрицают всякие чудеса и всё сверхъестественное и смело утверждают, что жизнь человека есть не что иное, как его животное существование от рождения и до
смерти. Это учение книжников, — людей, учащих
тому, что в жизни человека, как животного, и нет ничего неразумного.
«Жизнь — это
то, что делается в живом существе со времени его рождения и до
смерти.
Жизнь и есть
то, что происходит в теле человека, так же как и животного, в промежуток времени между рождением и
смертью.
И до глубокой старости, до
смерти доживают люди, стараясь уверить себя, что если они сами не знают, зачем они живут,
то это знают другие —
те самые, которые точно так же мало знают это, как и
те, которые на них полагаются.
«Вся жизнь моя есть желание себе блага», говорит себе человек пробудившийся, — «разум же мой говорит мне, что блага этого для меня быть не может, и что бы я ни делал, чего бы ни достигал, всё кончится одним и
тем же: страданиями и
смертью, уничтожением. Я хочу блага, я хочу жизни, я хочу разумного смысла, а во мне и во всем меня окружающем — зло,
смерть, бессмыслица… Как быть? Как жить? Что делать?» И ответа нет.
Ложное учение утвердило его в мысли, что жизнь его есть период времени от рождения до
смерти; и, глядя на видимую жизнь животных, он смешал представление о видимой жизни с своим сознанием и совершенно уверился в
том, что эта видимая им жизнь и есть его жизнь.
Жизнь человеческая начинается только с проявления разумного сознания, —
того самого, которое открывает человеку одновременно и свою жизнь, и в настоящем и в прошедшем, и жизнь других личностей, и всё, неизбежно вытекающее из отношений этих личностей, страдания и
смерть, —
то самое, что производит в нем отрицание блага личной жизни и противоречие, которое, ему кажется, останавливает его жизнь.
Только ложное учение о человеческой жизни, как о существовании животного от рождения до
смерти, в котором воспитываются и поддерживаются люди, производит
то мучительное состояние раздвоения, в которое вступают люди при обнаружении в них их разумного сознания.
Если же человек увидал, что другие личности — такие же, как и он, что страдания угрожают ему, что существование его есть медленная
смерть: если его разумное сознание стало разлагать существование его личности, он уже не может ставить свою жизнь в этой разлагающейся личности, а неизбежно должен полагать ее в
той новой жизни, которая открывается ему. И опять нет противоречия, как нет противоречия в зерне, пустившем уже росток и потому разлагающемся.
Человек начинает жить истинной жизнью, т. е. поднимается на некоторую высоту над жизнью животной, и с этой высоты видит призрачность своего животного существования, неизбежно кончающегося
смертью, видит, что существование его в плоскости обрывается со всех сторон пропастями, и, не признавая, что этот подъем в высоту и есть сама жизнь, ужасается перед
тем, что он увидал с высоты.
Никакие рассуждения ведь не могут скрыть от человека
той очевидной, несомненной истины, что личное существование его есть нечто непрестанно-погибающее, стремящееся к
смерти, и что потому в его животной личности не может быть жизни.
В чем бы ни состояло истинное благо человека, для него неизбежно отречение его от блага животной личности. Отречение от блага животной личности есть закон жизни человеческой. Если он не совершается свободно, выражаясь в подчинении разумному сознанию,
то он совершается в каждом человеке насильно при плотской
смерти его животного, когда он от тяжести страданий желает одного: избавиться от мучительного сознания погибающей личности и перейти в другой вид существования.
Человек с проснувшимся (только проснувшимся), но не подчинившим еще себе животную личность разумным сознанием, если он не убивает себя,
то живет только для
того, чтобы осуществить это невозможное благо: живет и действует человек только для
того, чтобы благо было ему одному, чтобы все люди и даже все существа жили и действовали только для
того, чтобы ему одному было хорошо, чтобы ему было наслаждение, для него не было страданий и не было
смерти.
Только при этом условии возможны благо и жизнь человека, и только при этом условии уничтожается и
то, что отравляло жизнь человека, — уничтожается борьба существ, мучительность страданий и страх
смерти.
Знаю, что жизнь личности, жизнь такая, при которой необходимо, чтобы все любили меня одного и я любил бы только себя, и при которой я мог бы получить как можно больше наслаждений и избавиться от страданий и
смерти, есть величайшее и не перестающее страдание. Чем больше я буду любить себя и бороться с другими,
тем больше будут ненавидеть меня и
тем злее бороться со мной; чем больше я буду ограждаться от страданий,
тем они будут мучительнее; чем больше я буду ограждаться от
смерти,
тем она будет страшнее.
Любовь истинная есть самая жизнь. «Мы знаем, что мы перешли от
смерти в жизнь, потому что любим братьев», говорит ученик Христа. «Не любящий брата пребывает в
смерти». Жив только
тот, кто любит.
Люди, существование которых состоит в медленном уничтожении личности и приближении к неизбежной
смерти этой личности, и которые не могут не знать этого, всё время своего существования всячески стараются, — только
тем и заняты, чтобы утверждать эту гибнущую личность, удовлетворять ее похотям и
тем лишать себя возможности единственного блага жизни — любви.
«Нет
смерти», говорили все великие учители мира, и
то же говорят, и жизнью своей свидетельствуют миллионы людей, понявших смысл жизни. И
то же чувствует в своей душе, в минуту прояснения сознания, и каждый живой человек. Но люди, не понимающие жизни, не могут не бояться
смерти. Они видят её и верят в неё.
Если бы люди с ложным представлением о жизни могли рассуждать спокойно и мыслили бы правильно на основании
того представления, которое они имеют о жизни, они бы должны были придти к заключению, что в
том, что в плотском существовании моем произойдет
та перемена, которая, я вижу, не переставая происходит во всех существах и которую я называю
смертью, нет ничего ни неприятного, ни страшного.
Ведь есть только два строго логические взгляда на жизнь: один ложный —
тот, при котором жизнь понимается, как
те видимые явления, которые происходят в моем теле от рождения и до
смерти, а другой истинный —
тот, при котором жизнь понимается как
то невидимое сознание ее, которое я ношу в себе. Один взгляд ложный, другой истинный, но оба логичны, и люди могут иметь
тот или другой, но ни при
том, ни при другом невозможен страх
смерти.
То, что мы называем жизнью, есть игра
смерти.
Ни при
том, ни при другом взгляде на жизнь страха
смерти не могло бы быть, если бы люди строго держались
того или другого.
Если же человек боится,
то боится не
смерти, которой он не знает, а жизни, которую одну знает и животное и разумное существо его.
То чувство, которое выражается в людях страхом
смерти, есть только сознание внутреннего противоречия жизни; точно так же, как страх привидений есть только сознание болезненного душевного состояния.
Не в
смерти, а в этом противоречии причина
того ужаса, который охватывает человека при мысли о плотской
смерти: страх
смерти не в
том, что человек боится прекращения существования своего животного, но в
том, что ему представляется, что умирает
то, что не может и не должно умереть.
Лучшее доказательство
того, что страх
смерти есть не страх
смерти, а ложной жизни, есть
то, что часто люди убивают себя от страха
смерти.
Не оттого люди ужасаются мысли о плотской
смерти, что они боятся, чтобы с нею не кончилась их жизнь, но оттого, что плотская
смерть явно показывает им необходимость истинной жизни, которой они не имеют. И от этого-то так не любят люди, не понимающие жизни, вспоминать о
смерти. Вспоминать о
смерти для них всё равно, что признаваться в
том, что они живут не так, как
того требует от них их разумное сознание.
Страх
смерти всегда происходит в людях оттого, что они страшатся потерять при плотской
смерти свое особенное я, которое — они чувствуют — составляет их жизнь. Я умру, тело разложится, и уничтожится мое я. Я же это мое есть
то, что жило в моем теле столько-то лет.
Стало-быть, если есть какое-нибудь такое наше я, которое мы боимся потерять при
смерти,
то это я должно быть не в
том теле, которое мы называем своим, и не в
том сознании, которое мы называем своим в известное время, а в чем-либо другом, соединяющем весь ряд последовательных сознаний в одно.
Мы боимся потерять при плотской
смерти свое особенное я, соединяющее и тело и ряд сознаний, проявлявшихся во времени, в одно, а между
тем это-то мое особенное я началось не с моим рождением, и потому прекращение известного временного сознания не может уничтожить
того, что соединяет в одно все временные сознания.
Плотская
смерть действительно уничтожает
то, что держит тело вместе, — сознание временной жизни.
Вопрос в
том, уничтожает ли плотская
смерть то, что соединяет все последовательные сознания в одно, т. е. мое особенное отношение к миру?
В этой и только в этой вневременной и внепространственной основе моего особенного отношения к миру, соединяющей все памятные мне сознания и сознания, предшествующие памятной мне жизни (как это говорит Платон и как мы все это в себе чувствуем), — в ней-то, в этой основе, в особенном моем отношении к миру и есть
то особенное я, за которое мы боимся, что оно уничтожится с плотской
смертью.
Но ведь стоит только понять, что
то, что связывает все сознания в одно, что
то, что и есть особенное я человека, находится вне времени, всегда было и есть, и что
то, что может прерываться, есть только ряд сознаний известного времени, — чтобы было ясно, что уничтожение последнего по времени сознания, при плотской
смерти, так же мало может уничтожить истинное человеческое я, как и ежедневное засыпание.
Ведь ни один человек не боится засыпать, хотя в засыпании происходит совершенно
то же, что при
смерти, именно: прекращается сознание во времени.
Человек не боится
того, что засыпает, хотя уничтожение сознания совершенно такое же, как и при
смерти, не потому, что он рассудил, что он засыпал и просыпался, и потому опять проснется (рассуждение это неверно: он мог тысячу раз просыпаться и в тысячу первый не проснуться), — никто никогда не делает этого рассуждения, и рассуждение это не могло бы успокоить его; но человек знает, что его истинное я живет вне времени, и что потому проявляющееся для него во времени прекращение его сознания не может нарушить его жизни.
Смерть представляется только
тому человеку, который, не признав свою жизнь в установлении разумного отношения к миру и проявлении его в большей и большей любви, остался при
том отношении, т. е. с
тою степенью любви, к одному и нелюбви к другому, с которыми он вступил в существование.
Жизнь есть неперестающее движение, а оставаясь в
том же отношении к миру, оставаясь на
той степени любви, с которой он вступил в жизнь, он чувствует остановку ее, и ему представляется
смерть.
А между
тем ни на чем яснее и очевиднее, чем на прекращении плотского существования близких людей, не рассеивается призрачность представления о
смерти.
Это воспоминание есть
та самая его невидимая, невещественная атмосфера, которая окружала его жизнь и действовала на меня и на других при его плотском существовании, точно так же, как она на меня действует и после его
смерти.
Это воспоминание требует от меня после его
смерти теперь
того же самого, чего оно требовало от меня при его жизни.
Мало
того, воспоминание это становится для меня более обязательным после его
смерти, чем оно было при его жизни.
Довольно мне знать, что если всё
то, чем я живу, сложилось из жизни живших прежде меня и давно умерших людей и что поэтому всякий человек, исполнявший закон жизни, подчинивший свою животную личность разуму и проявивший силу любви, жил и живет после исчезновения своего плотского существования в других людях, — чтобы нелепое и ужасное суеверие
смерти уже никогда более не мучило меня.
Какой бы тесный ни был круг деятельности человека — Христос он, Сократ, добрый, безвестный, самоотверженный старик, юноша, женщина, — если он живет, отрекаясь от личности для блага других, он здесь, в этой жизни уже вступает в
то новое отношение к миру, для которого нет
смерти, и установление которого есть для всех людей дело этой жизни.