Он не может не видеть и того, что, при допущении такого же понимания жизни и в других людях и существах, жизнь всего мира, вместо прежде представлявшихся безумия и жестокости,
становится тем высшим разумным благом, которого только может желать человек, — вместо прежней бессмысленности и бесцельности, получает для него разумный смысл: целью жизни мира представляется такому человеку бесконечное просветление и единение существ мира, к которому идет жизнь и в котором сначала люди, а потом и все существа, более и более подчиняясь закону разума, будут понимать (то, что дано понимать теперь одному человеку), что благо жизни достигается не стремлением каждого существа к своему личному благу, а стремлением, согласно с законом разума, каждого существа к благу всех других.
Неточные совпадения
И человек так обрадовался этому открытию, что вместо
того, чтобы, по прежнему, сличая качество выходящей муки, опускать и поднимать жернова, ковать их, натягивать и ослаблять ремень,
стал изучать реку.
Стали мельнику говорить, что он не
то делает.
Чем дольше живет человек,
тем яснее он видит, что наслаждений всё
становится меньше и меньше, а скуки, пресыщения, трудов, страданий всё больше и больше.
Все живут, как будто и не сознавая бедственности своего положения и бессмысленности своей деятельности. «Или онибезумны, или я, — говорит себе проснувшийся человек. Но все не могут быть безумны, стало-быть, безумен-то я. Но нет, —
то разумное я, которое говорит мне это, не может быть безумно. Пускай оно будет одно против всего мира, но я не могу не верить ему».
Он жил, как ему кажется, очень давно, и всё время не переставая жил, и вот вдруг дожил до
того времени, когда ему
стало несомненно ясно, что жить так, как он жил прежде, нельзя, и что жизнь его останавливается и разрывается.
Разумное сознание, незаметно выростая в его личности, доростает до
того, что жизнь в личности
становится невозможною.
Если же человек увидал, что другие личности — такие же, как и он, что страдания угрожают ему, что существование его есть медленная смерть: если его разумное сознание
стало разлагать существование его личности, он уже не может ставить свою жизнь в этой разлагающейся личности, а неизбежно должен полагать ее в
той новой жизни, которая открывается ему. И опять нет противоречия, как нет противоречия в зерне, пустившем уже росток и потому разлагающемся.
Люди делали и делают всё, что могут, для этой цели и вместе с
тем видят, что они делают невозможное. «Жизнь моя есть стремление к благу», говорит себе человек. «Благо возможно для меня только, когда все будут любить меня больше, чем самих себя, а все существа любят только себя, — стало-быть всё, что я делаю для
того, чтобы их заставить любить меня, бесполезно. Бесполезно, а другого ничего я делать не могу».
«Невозможно полагать свое благо в благе других существ», а между
тем нет человека, который бы не знал состояния, при котором благо существ вне его
становилось его благом.
Разумный человек не может не видеть, что если допустить мысленно возможность замены стремления к своему благу стремлением к благу других существ,
то жизнь его, вместо прежнего неразумия ее и бедственности,
становится разумною и благою.
Положение о
том, что жизнь человеческая не есть существование личности человека, добытое тысячелетним духовным трудом всего человечества, — положение это для человека (не животного)
стало в нравственном мире не только такой же, но гораздо более несомненной и несокрушимой истиной, чем вращение земли и законы тяготения.
Истина эта
стала достоянием человечества, и если человечество не возвращается назад в своих побочных знаниях механики, алгебры, астрономии,
тем более в основном и главном знании определения своей жизни оно не может итти назад.
Но мало и этого, деятельность любви для людей, признающих жизнь в благе животной личности, представляет такие затруднения, что проявления ее
становятся не только мучительными, но часто и невозможными. «Надо не рассуждать о любви, — говорят обыкновенно люди, не понимающие жизни, а предаваться
тому непосредственному чувству предпочтения, пристрастия к людям, которое испытываешь, и это-то и есть настоящая любовь».
Если же люди употребляют свой разум на
то, чтобы оправдывать и усиливать
то животное, неблагое чувство, которое они называют любовью, придавая этому чувству уродливые размеры,
то это чувство
становится не только не добрым, но делает из человека — давно известная истина — самое злое и ужасное животное.
Так что, чем сильнее, напряженнее деятельность для достижения наслаждений,
тем невозможнее
становится единственно доступное человеку благо — любовь.
Стало-быть, если есть какое-нибудь такое наше я, которое мы боимся потерять при смерти,
то это я должно быть не в
том теле, которое мы называем своим, и не в
том сознании, которое мы называем своим в известное время, а в чем-либо другом, соединяющем весь ряд последовательных сознаний в одно.
Мало
того, воспоминание это
становится для меня более обязательным после его смерти, чем оно было при его жизни.
Он как бы в установлении отношения к миру поднимает меня на
ту ступень, на которую он поднялся, и мне, моему особенному живому я,
становится яснее
та следующая ступень, на которую он уже вступил, скрывшись из моих глаз, но увлекая меня за собою.
Да, если взглянуть на жизнь в ее истинном значении,
то становится трудным понять даже, на чем держится странное суеверие смерти.
Ведь ни один работник не
стал бы жить у хозяина, который, нанимая работника, выговаривал бы себе право, всякий раз, как это ему вздумается, жарить этого работника живым на медленном огне, или с живого сдирать кожу, или вытягивать жилы, и вообще делать все
те ужасы, которые он на глазах нанимающегося без всякого объяснения и причины проделывает над своими работниками.
В
те времена, когда не проснулось еще разумное сознание и боль служит только ограждением личности, она не мучительна; в
те же времена, когда в человеке есть возможность разумного сознания, она есть средство подчинения животной личности разуму и по мере пробуждения этого сознания
становится всё менее и менее мучительной.
С одной стороны,
становится всё более и более ясным, что жизнь личности с ее приманками не может дать блага, с другой стороны
то, что уплата всякого долга, предписываемого людьми, есть только обман, лишающий человека возможности уплаты по единственному долгу человека —
тому разумному и благому началу, от которого он исходит.
Прежде говорили: не рассуждай, а верь
тому долгу, что мы предписываем. Разум обманет тебя. Вера только откроет тебе истинное благо жизни. И человек старался верить и верил, но сношения с людьми показали ему, что другие люди верят в совершенно другое и утверждают, что это другое дает большее благо человеку.
Стало неизбежно решить вопрос о
том, какая — из многих — вера вернее; а решать это может только разум.
Неточные совпадения
Бобчинский. А я так думаю, что генерал-то ему и в подметки не
станет! а когда генерал,
то уж разве сам генералиссимус. Слышали: государственный-то совет как прижал? Пойдем расскажем поскорее Аммосу Федоровичу и Коробкину. Прощайте, Анна Андреевна!
Трудись! Кому вы вздумали // Читать такую проповедь! // Я не крестьянин-лапотник — // Я Божиею милостью // Российский дворянин! // Россия — не неметчина, // Нам чувства деликатные, // Нам гордость внушена! // Сословья благородные // У нас труду не учатся. // У нас чиновник плохонький, // И
тот полов не выметет, // Не
станет печь топить… // Скажу я вам, не хвастая, // Живу почти безвыездно // В деревне сорок лет, // А от ржаного колоса // Не отличу ячменного. // А мне поют: «Трудись!»
Сам Ермил, // Покончивши с рекрутчиной, //
Стал тосковать, печалиться, // Не пьет, не ест:
тем кончилось, // Что в деннике с веревкою // Застал его отец.
Да тут беда подсунулась: // Абрам Гордеич Ситников, // Господский управляющий, //
Стал крепко докучать: // «Ты писаная кралечка, // Ты наливная ягодка…» // — Отстань, бесстыдник! ягодка, // Да бору не
того! — // Укланяла золовушку, // Сама нейду на барщину, // Так в избу прикатит! // В сарае, в риге спрячуся — // Свекровь оттуда вытащит: // «Эй, не шути с огнем!» // — Гони его, родимая, // По шее! — «А не хочешь ты // Солдаткой быть?» Я к дедушке: // «Что делать? Научи!»
Служивого задергало. // Опершись на Устиньюшку, // Он поднял ногу левую // И
стал ее раскачивать, // Как гирю на весу; // Проделал
то же с правою, // Ругнулся: «Жизнь проклятая!» — // И вдруг на обе
стал.