Неточные совпадения
Но мало и этого: начиная испытывать ослабление сил и болезни, и глядя на болезни и старость, смерть других людей, он замечает еще и то, что и самое его существование, в котором одном он чувствует настоящую, полную
жизнь, каждым часом, каждым движением приближается к ослаблению, старости, смерти; что
жизнь его, кроме того, что она подвержена тысячам случайностей уничтожения от других борющихся с ним существ и всё увеличивающимся страданиям, по самому свойству своему есть только не перестающее приближение к смерти, к тому состоянию, в котором вместе с
жизнью личности наверное уничтожится всякая
возможность какого бы то ни было блага личности.
Нельзя не видеть и того, что определения эти, будучи теоретически верны, подтверждаются и опытом
жизни, и что миллионы и миллионы людей, признававшие и признающие такие определения
жизни, на деле показывали и показывают
возможность замены стремления к благу личности другим стремлением к благу такому, которое не нарушается страданиями и смертью.
Другие, непризнающие
возможности никакой другой
жизни, кроме видимой, отрицают всякие чудеса и всё сверхъестественное и смело утверждают, что
жизнь человека есть не что иное, как его животное существование от рождения и до смерти. Это учение книжников, — людей, учащих тому, что в
жизни человека, как животного, и нет ничего неразумного.
Ложная наука, взявшая за исходную точку отсталое представление о
жизни, при котором не видно то противоречие
жизни человеческой, которое составляет главное ее свойство, — эта мнимая наука в своих последних выводах приходит к тому, чего требует грубое большинство человечества, — к признанию
возможности блага одной личной
жизни, к признанию для человека благом одного животного существования.
Жить для будущей
жизни? говорит себе человек. Но если та
жизнь, тот единственный образчик
жизни, который я знаю, — моя теперешняя
жизнь, — должна быть бессмысленной, то это не только не утверждает меня в
возможности другой, разумной
жизни, но, напротив, убеждает меня в том, что
жизнь по существу своему бессмысленна, что никакой другой, кроме бессмысленной
жизни, и быть не может.
Но для человека, как разумного существа, отрицание
возможности личного блага и
жизни есть неизбежное последствие условий личной
жизни и свойства разумного сознания, соединенного с нею.
Происходит нечто подобное тому, что происходит в вещественном мире при всяком рождении. Плод родится не потому, что он хочет родиться, что ему лучше родиться и что он знает, что хорошо родиться, а потому, что он созрел, и ему нельзя продолжать прежнее существование; он должен отдаться новой
жизни не столько потому, что новая
жизнь зовет его, сколько потому, что уничтожена
возможность прежнего существования.
И это продолжается до тех пор, пока он не признает наконец, что для того, чтобы спастись от ужаса перед увлекающим его движением погибельной
жизни, ему надо понять, что его движение в плоскости — его пространственное и временное существование — не есть его
жизнь, а что
жизнь его только в движении в высоту, что только в подчинении его личности закону разума и заключается
возможность блага и
жизни.
Проходят века: люди узнают расстояние от светил, определяют их вес, узнают состав солнца и звезд, а вопрос о том, как согласить требования личного блага с
жизнью мира, исключающего
возможность этого блага, остается для большинства людей таким же нерешенным вопросом, каким он был для людей за 5000 лет назад.
Разумный человек не может не видеть, что если допустить мысленно
возможность замены стремления к своему благу стремлением к благу других существ, то
жизнь его, вместо прежнего неразумия ее и бедственности, становится разумною и благою.
Жизнь, как личное существование, отжита человечеством, и вернуться к ней нельзя, и забыть то, что личное существование человека не имеет смысла, невозможно. Что бы мы ни писали, ни говорили, ни открывали, как бы ни усовершенствовали нашу личную
жизнь, отрицание
возможности блага личности остается непоколебимой истиной для всякого разумного человека нашего времени.
Так недобросовестно разрешают вопрос отрицательные философы нашего времени (Шопенгауэр, Гартман), отрицающие
жизнь и все-таки остающиеся в ней, вместо того, чтобы воспользоваться
возможностью выдти из нее. И так добросовестно разрешают этот вопрос самоубийцы, выходя из
жизни, не представляющей для них ничего, кроме зла.
И вот, как ключ, сделанный только к этому замку, человек в душе своей находит чувство, которое дает ему то самое благо, на которое, как на единственно возможное, указывает ему разум. И чувство это не только разрешает прежнее противоречие
жизни, но как бы в этом противоречии и находит
возможность своего проявления.
Возможность истинной любви начинается только тогда, когда человек понял, что нет для него блага его животной личности. Только тогда все соки
жизни переходят в один облагороженный черенок истинной любви, разростающийся уже всеми силами ствола дичка животной личности. Учение Христа и есть прививка этой любви, как Он и сам сказал это. Он сказал, что Он, Его любовь, есть та одна лоза, которая может приносить плод, и что всякая ветвь, не приносящая плода, отсекается.
Любовь по учению Христа есть сама
жизнь; но не
жизнь неразумная, страдальческая и гибнущая, но
жизнь блаженная и бесконечная. И мы все знаем это. Любовь не есть вывод разума, не есть последствие известной деятельности; а это есть сама радостная деятельность
жизни, которая со всех сторон окружает нас, и которую мы все знаем в себе с самых первых воспоминаний детства до тех пор, пока ложные учения мира не засорили ее в нашей душе и не лишили нас
возможности испытывать ее.
Люди, существование которых состоит в медленном уничтожении личности и приближении к неизбежной смерти этой личности, и которые не могут не знать этого, всё время своего существования всячески стараются, — только тем и заняты, чтобы утверждать эту гибнущую личность, удовлетворять ее похотям и тем лишать себя
возможности единственного блага
жизни — любви.
Главный ужас
жизни людей, не понимающих
жизни, в том, что то, что ими считается наслаждениями (все наслаждения богатой
жизни), будучи такими, что они не могут быть равномерно распределены между всеми людьми, должны быть отнимаемы у других, должны быть приобретаемы насилием, злом, уничтожающим
возможность того благоволения к людям, из которого выростает любовь.
Жизнь понимается не так, как она сознается разумным сознанием — как невидимое, но несомненное подчинение в каждое мгновение настоящего своего животного — закону разума, освобождающее свойственное человеку благоволение ко всем людям и вытекающую из него деятельность любви, а только как плотское существование в продолжении известного промежутка времени, в определенных и устраиваемых нами, исключающих
возможность благоволения ко всем людям, условиях.
Совершается удивительное дело. Люди, огромное количество людей, имеющих
возможность разумной и любовной
жизни, находятся в положении тех баранов, которых вытаскивают из горящего дома, а они, вообразив, что их хотят бросить в огонь, все силы свои употребляют на борьбу с теми, которые хотят спасти их.
Сказать, что это происходит оттого, что наслаждений в этой
жизни больше, чем страданий, нельзя, потому что, во-первых, не только простое рассуждение, но философское исследование
жизни явно показывают, что вся земная
жизнь есть ряд страданий, далеко не выкупаемых наслаждениями; во-вторых, мы все знаем и по себе и по другим, что люди в таких положениях, которые не представляют ничего иного, как ряд усиливающихся страданий без
возможности облегчения до самой смерти, всё-таки не убивают себя и держатся
жизни.
Так что чем меньше любви, тем больше человек подвержен мучительности страданий, чем больше любви, тем меньше мучительности страдания;
жизнь же вполне разумная, вся деятельность которой проявляется только в любви, исключает
возможность всякого страдания.
Страдание это есть сознание противоречия между греховностью своей и всего мира и не только
возможностью, но обязанностью осуществления не кем-нибудь, а мной самим всей истины в
жизни своей и всего мира.
Утолить это страдание нельзя ни тем, чтобы, участвуя в грехе мира, не видать своего греха, ни еще менее тем, чтобы перестать верить не только в
возможность, но в обязанность не кого-нибудь другого, но мою — осуществить всю истину в моей
жизни и
жизни мира.
Люди не признают определения
жизни в стремлении к благу, которое они находят в своем сознании, а признают
возможность знания этого стремления в клеще, и на основании этого предполагаемого, ни на чем неоснованного знания того блага, к которому стремится клещ, делают наблюдения и выводы даже о самой сущности
жизни.
С одной стороны, становится всё более и более ясным, что
жизнь личности с ее приманками не может дать блага, с другой стороны то, что уплата всякого долга, предписываемого людьми, есть только обман, лишающий человека
возможности уплаты по единственному долгу человека — тому разумному и благому началу, от которого он исходит.