Неточные совпадения
— Нет, я про то самое, про предпочтение одного или одной перед
всеми другими, но я
только спрашиваю: предпочтение на сколько времени?
— Да ведь это
только в романах, а в жизни никогда. В жизни бывает это предпочтение одного перед другими на года, что очень редко, чаще на месяцы, а то на недели, на дни, на часы, — говорил он, очевидно зная, что он удивляет
всех своим мнением, и довольный этим.
— Ну, так не угодно ли?
Только крепок. — Он налил мне чаю. — Они говорят… И
всё лгут… — сказал он.
— Да-с,
только перемучавшись, как я перемучался,
только благодаря этому я понял, где корень
всего, понял, чтò должно быть, и потому увидал
весь ужас того, чтò есть.
Дело в том, что со мной, да и с 0,9, если не больше, не
только нашего сословия, но
всех, даже крестьян, случилось то ужасное дело, что я пал не потому, что я подпал естественному соблазну прелести известной женщины.
В один вечер, после того как мы ездили в лодке и ночью, при лунном свете, ворочались домой, и я сидел рядом с ней и любовался ее стройной фигурой, обтянутой джерси, и ее локонами, я вдруг решил, что это она. Мне показалось в этот вечер, что она понимает
всё,
всё, чтò я чувствую и думаю, а что чувствую я и думаю самые возвышенные вещи. В сущности же было
только то, что джерси было ей особенно к лицу, также и локоны, и что после проведенного в близости с нею дня захотелось еще большей близости.
Она знает, что наш брат
всё врет о высоких чувствах — ему нужно
только тело, и потому он простит
все гадости, а уродливого, безвкусного, дурного тона костюма не простит.
Ведь если откинуть
только ту привычку к этому безобразию, которая стала для нас второй природой, а взглянуть на жизнь наших высших классов как она есть, со
всем ее бесстыдством, ведь это один сплошной дом терпимости.
Ведь вы поймите, что если женятся по Домострою, как говорил этот старик, то пуховики, приданое, постель —
всё это
только подробности, сопутствующие таинству.
Но у нас, когда из десяти брачущихся едва ли есть один, которой не
только не верит в таинство, но не верит даже в то, что то, что он делает, есть некоторое обязательство, когда из ста мужчин едва ли один есть уже неженатый прежде и из пятидесяти один, который вперед не готовился бы изменять своей жене при всяком удобном случае, когда большинство смотрит на поездку в церковь
только как на особенное условие обладания известной женщиной, — подумайте, какое ужасное значение получают при этом
все эти подробности.
Я не знал еще тогда, что это общая участь, но что
все так же, как я, думают, что это их исключительное несчастье, скрывают это исключительное, постыдное свое несчастие не
только от других, но и от самих себя, сами себе не признаются в этом.
В глубине души я с первых же недель почувствовал, что я попался, что вышло не то, чего я ожидал, что женитьба не
только не счастье, но нечто очень тяжелое, но я, как и
все, не хотел признаться себе (я бы не признался себе и теперь, если бы не конец) и скрывал не
только от других, но от себя.
И вот для женщины
только два выхода: один — сделать из себя урода, уничтожить или уничтожать в себе по мере надобности способность быть женщиной, т. е. матерью, для того чтобы мужчина мог спокойно и постоянно наслаждаться; или другой выход, даже не выход, а простое, грубое, прямое нарушение законов природы, который совершается во
всех так называемых честных семьях.
Уж не говорю про то, что если
только следовать их указаниям, то, благодаря заразам везде, во
всём, людям надо не итти к единению, а к разъединению:
всем надо, по их учению, сидеть врозь и не выпускать изо рта спринцовки с карболовой кислотой (впрочем, открыли, что и она не годится).
Но не в этом дело. Я
только говорил про то, что она прекрасно сама кормила детей, и что это ношение и кормление детей одно спасало меня от мук ревности. Если бы не это,
всё случилось бы раньше. Дети спасали меня и ее. В восемь лет у ней родилось пять человек детей. И
всех она кормила сама.
Как вспомню
только, даже теперь, жизнь и состояние жены в первое время, когда было трое, четверо детей, и она
вся была поглощена ими, — ужас берет.
И это не ее исключительная вера, а это вера
всех женщин ее круга, и со
всех сторон она слышит
только это: у Екатерины Семеновны умерло двое, потому что не позвали во-время Ивана Захарыча, а у Марьи Ивановны Иван Захарыч спас старшую девочку; а вот у Петровых во-время, по совету доктора, разъехались по гостиницам и остались живы, а не разъехались — и померли дети.
А что скажет Иван Захарыч, никто не знает, менее
всего он сам, потому что он очень хорошо знает, что он ничего не знает и ничему помочь не может, а сам
только виляет как попало, чтобы
только не перестали верить, что он что-то знает.
Она бы думала, что жизнь и смерть как
всех людей, так и ее детей, вне власти людей, а во власти
только Бога, и тогда бы она не мучалась тем, что в ее власти было предотвратить болезни и смерти детей, а она этого не сделала.
— «Тебе хорошо, — не
только думала, но и говорила она, — а я
всю ночь не спала с ребенком».
Отец его — помещик, сосед моего отца. Он — отец — разорился, и дети — три было мальчика —
все устроились; один
только, меньшой этот, отдан был к своей крестной матери в Париж. Там его отдали в консерваторию, потому что был талант к музыке, и он вышел оттуда скрипачом и играл в концертах. Человек он был… — Очевидно, желая сказать что-то дурное про него, он воздержался и быстро сказал: — Ну, уж там я не знаю, как он жил, знаю
только, что в этот год он явился в Россию и явился ко мне.
Она в том же, еще худшем положении, нарочно перетолковывает всякое твое слово, придавая ему ложное значение; каждое же ее слово пропитано ядом; где
только она знает, чтò мне больное
всего, туда-то она и колет.
Он, глядя на жену так, как смотрят
все блудники на красивых женщин, делал вид, что его интересует
только предмет разговора, именно то, что уже совсем не интересовало его.
Он был, разумеется, гораздо сильное жены и помогал ей и вместе с тем учтиво хвалил ее игру. Он держал себя очень хорошо. Жена казалась заинтересованной
только одной музыкой и была очень проста и естественна. Я же, хотя и притворялся заинтересованным музыкой,
весь вечер не переставая мучался ревностью.
Весь вопрос был в том, чтобы
только не помешал несносный муж.
Мучался я особенно том, что я видел несомненно, что ко мне у ней не было другого чувства, кроме постоянного раздражения,
только изредка прерываемого привычной чувственностью, а что этот человек, и по своей внешней элегантности и новизне и, главное, по несомненному большому таланту к музыке, по сближению, возникающему из совместной игры, по влиянию, производимому на впечатлительные натуры музыкой, особенно скрипкой, что этот человек должен был не то что нравиться, а несомненно без малейшего колебания должен был победить, смять, перекрутить ее, свить из нее веревку, сделать из нее
всё, что захочет.
«Как я мог уехать? — говорил я себе, вспоминая их лица, — разве не ясно было, что между ними
всё совершилось в этот вечер? и разве не видно было, что уже в этот вечер между ними не
только не было никакой преграды, но что они оба, главное она, испытывали некоторый стыд после того, что случилось с ними?» Помню, как она слабо, жалобно и блаженно улыбалась, утирая пот с раскрасневшегося лица, когда я подошел к фортепиано.
Вошел кондуктор и, заметив, что свеча наша догорела, потушил ее, не вставляя новой. На дворе начинало светать. Позднышев молчал, тяжело вздыхая,
всё время, пока в вагоне был кондуктор. Он продолжал свой рассказ,
только когда вышел кондуктор, и в полутемном вагоне послышался
только треск стекол двигающегося вагона и равномерный храп приказчика. В полусвете зари мне совсем уже не видно его было. Слышен был
только его
всё более и более взволнованный, страдающий голос.
Оттого ли, что, сев в вагон, я живо представил себя уже приехавшим, или оттого, что железная дорога так возбуждающе действует на людей, но
только с тех пор, как я сел в вагон, я уже не мог владеть своим воображением, и оно не переставая с необычайной яркостью начало рисовать мне разжигающие мою ревность картины, одну за другой и одну циничнее другой, и
всё о том же, о том, что происходило там, без меня, как она изменяла мне.
Я не мог продохнуть и не мог остановить трясущихся челюстей. «Да, стало быть, не так, как я думал: то прежде я думал — несчастье, а оказывалось
всё хорошо, по-старому. Теперь же вот не по-старому, а вот оно
всё то, что я представлял себе и думал, что
только представлял, а вот оно
всё в действительности. Вот оно
всё…
Я знал
только, что теперь
всё кончено, что сомнений в ее невинности не может быть, и что я сейчас накажу ее и кончу мои отношения с нею.
Услыхавшая шум няня стояла в дверях. Я
всё стоял, ожидая и не веря. Но тут из-под ее корсета хлынула кровь. Тут
только я понял, что поправить нельзя, и тотчас же решил, что и не нужно, что я этого самого и хочу, и это самое и должен был сделать. Я подождал, пока она упала, и няня с криком: «батюшки!» подбежала к ней, и тогда
только бросил кинжал прочь и пошел из комнаты.
— Прости?
Всё это вздор!..
Только бы не умереть!.. — вскрикнула она, приподнялась, и лихорадочно блестящие глаза ее устремились на меня. — Да, ты добился своего!.. Ненавижу! Ай! Ах! — очевидно в бреду, пугаясь чего-то, закричала она. — Ну, убивай, убивай, я не боюсь…
Только всех,
всех, и его. Ушел, ушел!
— Я начал понимать
только тогда, когда увидал ее в гробу… — Он всхлипнул, но тотчас же торопливо продолжал: —
только тогда, когда я увидал ее мертвое лицо, я понял
всё, что я сделал. Я понял, что я, я убил ее, что от меня сделалось то, что она была живая, движущаяся, теплая, а теперь стала неподвижная, восковая, холодная, и что поправить этого никогда, нигде, ничем нельзя. Тот, кто не пережил этого, тот не может понять… У! у! у!… — вскрикнул он несколько раз и затих.