Неточные совпадения
Марья Ивановна говорила, что из девочки надо сделать работницу,
хорошую горничную, и потому была требовательна, наказывала и даже бивала девочку, когда бывала
не в духе.
То, что
не было ответа, было отчасти
хорошим признаком.
То же, что труд его в суде, состоящий в том, чтобы приводить людей к присяге над Евангелием, в котором прямо запрещена присяга, был труд нехороший, никогда
не приходило ему в голову, и он
не только
не тяготился этим, но любил это привычное занятие, часто при этом знакомясь с
хорошими господами.
Когда же Нехлюдов, поступив в гвардию, с своими высокопоставленными товарищами прожил и проиграл столько, что Елена Ивановна должна была взять деньги из капитала, она почти
не огорчилась, считая, что это естественно и даже хорошо, когда эта оспа прививается в молодости и в
хорошем обществе.
В глубине души он знал, что ему надо ехать, и что
не за чем теперь оставаться у теток, знал, что ничего из этого
не могло выйти
хорошего, но было так радостно и приятно, что он
не говорил этого себе и оставался.
Черная, гладкая, блестящая головка, белое платье с складками, девственно охватывающее ее стройный стан и невысокую грудь, и этот румянец, и эти нежные, чуть-чуть от бессонной ночи косящие глянцовитые черные глаза, и на всем ее существе две главные черты: чистота девственности любви
не только к нему, — он знал это, — но любви ко всем и ко всему,
не только
хорошему, что только есть в мире, — к тому нищему, с которым она поцеловалась.
Нехлюдов молча вышел. Ему даже
не было стыдно. Он видел по выражению лица Матрены Павловны, что она осуждает его, и права, осуждая его, знал, что то, что он делает, — дурно, но животное чувство, выпроставшееся из-за прежнего чувства
хорошей любви к ней, овладело им и царило одно, ничего другого
не признавая. Он знал теперь, что надо делать для удовлетворения чувства, и отыскивал средство сделать это.
— Самый
хороший, — отвечала Китаева, — девушка образованный и шикарна. Он воспитывался в
хороший семейство, и по-французски могли читать. Он пил иногда немного лишнего, но никогда
не забывался. Совсем
хороший девушка.
Член в золотых очках ничего
не сказал и мрачно и решительно смотрел перед собой,
не ожидая ни от своей жены ни от жизни ничего
хорошего.
Старшина думал, что он
не понимает, и объяснил ему, что по всему несомненно, что Картинкин и Бочкова виновны, но артельщик отвечал, что он понимает, но что всё
лучше пожалеть. «Мы сами
не святые», — сказал он и так и остался при своем мнении.
Он вспомнил об обеде Корчагиных и взглянул на часы. Было еще
не поздно, и он мог поспеть к обеду. Мимо звонила конка. Он пустился бежать и вскочил в нее. На площади он соскочил, взял
хорошего извозчика и через десять минут был у крыльца большого дома Корчагиных.
Нехлюдов приехал сюда, чтобы развлечься, и всегда ему в этом доме бывало приятно,
не только вследствие того
хорошего тона роскоши, которая приятно действовала на его чувства, но и вследствие той атмосферы льстивой ласки, которая незаметно окружала его.
Мисси очень хотела выйти замуж, и Нехлюдов был
хорошая партия. Кроме того, он нравился ей, и она приучила себя к мысли, что он будет ее (
не она будет его, а он ее), и она с бессознательной, но упорной хитростью, такою, какая бывает у душевно больных, достигала своей цели. Она заговорила с ним теперь, чтобы вызвать его на объяснение.
—
Не поправляйтесь, а
лучше скажите, чем же мы так дурны, — сказала Катерина Алексеевна, играя словами и как бы
не замечая серьезности Нехлюдова.
«Ведь уже пробовал совершенствоваться и быть
лучше, и ничего
не вышло, — говорил в душе его голос искусителя, — так что же пробовать еще раз?
— А уйдет, нас с собой
не возьмет, — сказала Кораблева. — А ты
лучше вот что скажи, — обратилась она к Масловой, — что тебе аблакат сказал об прошении, ведь теперь подавать надо?
— Знаю, что
не пропаду, да всё-таки обидно.
Не такую бы мне судьбу надо, как я привыкла к
хорошей жизни.
Все жили только для себя, для своего удовольствия, и все слова о Боге и добре были обман. Если же когда поднимались вопросы о том, зачем на свете всё устроено так дурно, что все делают друг другу зло и все страдают, надо было
не думать об этом. Станет скучно — покурила или выпила или, что
лучше всего, полюбилась с мужчиной, и пройдет.
— Надо
не пожалеть денег,
хорошего, — сказала она.
На обоих лицах было то выражение, какое бывает на лицах людей, только что сделавших выгодное, но
не совсем
хорошее дело.
—
Не знаю, либерал ли я или что другое, — улыбаясь, сказал Нехлюдов, всегда удивлявшийся на то, что все его причисляли к какой-то партии и называли либералом только потому, что он, судя человека, говорил, что надо прежде выслушать его, что перед судом все люди равны, что
не надо мучать и бить людей вообще, а в особенности таких, которые
не осуждены. —
Не знаю, либерал ли я или нет, но только знаю, что теперешние суды, как они ни дурны, всё-таки
лучше прежних.
Ужасны были, очевидно, невинные страдания Меньшова — и
не столько его физические страдания, сколько то недоумение, то недоверие к добру и к Богу, которые он должен был испытывать, видя жестокость людей, беспричинно мучающих его; ужасно было опозорение и мучения, наложенные на эти сотни ни в чем неповинных людей только потому, что в бумаге
не так написано; ужасны эти одурелые надзиратели, занятые мучительством своих братьев и уверенные, что они делают и
хорошее и важное дело.
— Тем
лучше, я и эту возьму, — слышался с другой стороны игривый голос мужчины и игривый смех женщины, что-то
не дававшей ему.
— Ну, так вот что, — сказала она. — Вы меня оставьте, это я вам верно говорю.
Не могу я. Вы это совсем оставьте, — сказала она дрожащими губами и замолчала. — Это верно.
Лучше повешусь.
— Шикарный немец, — говорил поживший в городе и читавший романы извозчик. Он сидел, повернувшись вполуоборот к седоку, то снизу, то сверху перехватывая длинное кнутовище, и, очевидно, щеголял своим образованием, — тройку завел соловых, выедет с своей хозяйкой — так куда годишься! — продолжал он. — Зимой, на Рождестве, елка была в большом доме, я гостей возил тоже; с еклектрической искрой. В губернии такой
не увидишь! Награбил денег — страсть! Чего ему: вся его власть. Сказывают,
хорошее имение купил.
— Я-то думаю: кто пришел? А это сам барин, золотой ты мой, красавчик ненаглядный! — говорила старуха. — Куда зашел,
не побрезговал. Ах ты, брильянтовый! Сюда садись, ваше сиятельство, вот сюда на коник, — говорила она, вытирая коник занавеской. — А я думаю, какой чорт лезет, ан это сам ваше сиятельство, барин
хороший, благодетель, кормилец наш. Прости ты меня, старую дуру, — слепа стала.
Я ведь ее после к какому месту
хорошему приставила;
не хотела покориться, обругала барина.
— Ребеночка, батюшка мой, я тогда хорошо обдумала. Она дюже трудна была,
не чаяла ей подняться. Я и окрестила мальчика, как должно, и в воспитательный представила. Ну, ангельскую душку что ж томить, когда мать помирает. Другие так делают, что оставят младенца,
не кормят, — он и сгаснет; но я думаю: что ж так,
лучше потружусь, пошлю в воспитательный. Деньги были, ну и свезли.
На это Нехлюдов возразил, что дело идет
не о дележе в одном обществе, а о дележе земли вообще по разным губерниям. Если землю даром отдать крестьянам, то за что же одни будут владеть
хорошей, а другие плохой землей? Все захотят на
хорошую землю.
А так, чтобы тот, кто будет владеть
хорошей, платил бы тем, которые
не владеют землею, то, что его земля стоит, — сам себе отвечал Нехлюдов.
— Дюфар-француз, может слыхали. Он в большом театре на ахтерок парики делает. Дело
хорошее, ну и нажился. У нашей барышни купил всё имение. Теперь он нами владеет. Как хочет, так и ездит на нас. Спасибо, сам человек
хороший. Только жена у него из русских, — такая-то собака, что
не приведи Бог. Грабит народ. Беда. Ну, вот и тюрьма. Вам куда, к подъезду?
Не пущают, я чай.
— Ну, да это
лучше не апрофондировать. Так я вас довезу, — сказал адвокат, когда они вышли на крыльцо, и прекрасная извозчичья карета, взятая адвокатом, подъехала к крыльцу. — Вам ведь к барону Воробьеву?
И он точно
не сомневался в этом
не потому, что это было так, а потому, что если бы это было
не так, ему бы надо было признать себя
не почтенным героем, достойно доживающим
хорошую жизнь, а негодяем, продавшим и на старости лет продолжающим продавать свою совесть.
— Уж позволь мне знать
лучше тебя, — продолжала тетка. — Видите ли, — продолжала она, обращаясь к Нехлюдову, — всё вышло оттого, что одна личность просила меня приберечь на время его бумаги, а я,
не имея квартиры, отнесла ей. А у ней в ту же ночь сделали обыск и взяли и бумаги и ее и вот держали до сих пор, требовали, чтоб она сказала, от кого получила.
Несмотря на эти свойства, он был близкий человек ко двору и любил царя и его семью и умел каким-то удивительным приемом, живя в этой высшей среде, видеть в ней одно
хорошее и
не участвовать ни в чем дурном и нечестном.
Хотя он и
не ожидал ничего
хорошего от своей поездки, Нехлюдов всё-таки, по совету Богатырева, поехал к Топорову, к тому лицу, от которого зависело дело о сектантах.
— Отвратительна животность зверя в человеке, — думал он, — но когда она в чистом виде, ты с высоты своей духовной жизни видишь и презираешь ее, пал ли или устоял, ты остаешься тем, чем был; но когда это же животное скрывается под мнимо-эстетической, поэтической оболочкой и требует перед собой преклонения, тогда, обоготворяя животное, ты весь уходишь в него,
не различая уже
хорошего от дурного.
И как
не было успокаивающей, дающей отдых темноты на земле в эту ночь, а был неясный, невеселый, неестественный свет без своего источника, так и в душе Нехлюдова
не было больше дающей отдых темноты незнания. Всё было ясно. Ясно было, что всё то, что считается важным и
хорошим, всё это ничтожно или гадко, и что весь этот блеск, вся эта роскошь прикрывают преступления старые, всем привычные,
не только
не наказуемые, но торжествующие и изукрашенные всею тою прелестью, которую только могут придумать люди.
— А умный, так и того
лучше, — сказал старик. — А вот этим
не займается? — прибавил он, указывая глазами на парочку — мужа с женой, очевидно фабричных, сидевших на другой стороне прохода.
Тарас говорил про себя, что когда он
не выпьет, у него слов нет, а что у него от вина находятся слова
хорошие, и он всё сказать может. И действительно, в трезвом состоянии Тарас больше молчал; когда же выпивал, что случалось с ним редко и и только в особенных случаях, то делался особенно приятно разговорчив. Он говорил тогда и много и хорошо, с большой простотою, правдивостью и, главное, ласковостью, которая так и светилась из его добрых голубых глаз и
не сходящей с губ приветливой улыбки.
Лучше, думаю, умру, да
не стану».
Не говоря о том, что политические
лучше помещались,
лучше питались, подвергались меньшим грубостям, перевод Масловой к политическим улучшил ее положение тем, что прекратились эти преследования мужчин, и можно было жить без того, чтобы всякую минуту ей
не напоминали о том ее прошедшем, которое она так хотела забыть теперь.
Переходы от двадцати до тридцати верст пешком при
хорошей пище, дневном отдыхе после двух дней ходьбы физически укрепили ее; общение же с новыми товарищами открыло ей такие интересы в жизни, о которых она
не имела никакого понятия.
Узнав их ближе, Нехлюдов убедился, что это
не были сплошные злодеи, как их представляли себе одни, и
не были сплошные герои, какими считали их другие, а были обыкновенные люди, между которыми были, как и везде,
хорошие и дурные и средние люди.
— Разумеется, есть всякие. Разумеется, жалеешь. Другие ничего
не спускают, а я, где могу, стараюсь облегчить. Пускай
лучше я пострадаю, да
не они. Другие, как чуть что, сейчас по закону, а то — стрелять, а я жалею. — Прикажете? Выкушайте, — сказал он, наливая еще чаю. Она кто, собственно, — женщина, какую видеть желаете? — спросил он.
Общество дало одобрение, что человек
хороший, и худого ничего
не заметно.
Если бы ее муж
не был тем человеком, которого она считала самым
хорошим, самым умным из всех людей на свете, она бы
не полюбила его, а
не полюбив,
не вышла бы замуж.
— Как это ты
не хочешь в другом видеть ничего
хорошего, — вдруг разгорячившись, сказала Марья Павловна (она была на «ты» со всеми).
— И гораздо
лучше не говорить, — сказал Нехлюдов.
В чувстве этом было и то, что предложение Симонсона разрушило исключительность его поступка, уменьшало в глазах своих и чужих людей цену жертвы, которую он приносил: если человек, и такой
хороший, ничем
не связанный с ней, желал соединить с ней судьбу, то его жертва уже
не была так значительна.