Неточные совпадения
Vicomte [Виконт] рассказал очень мило о том ходившем тогда анекдоте, что герцог Энгиенский тайно ездил в Париж для свидания с m-llе George, [актрисой Жорж,] и что там он встретился с Бонапарте, пользовавшимся тоже милостями знаменитой актрисы, и что там, встретившись с герцогом, Наполеон случайно упал в тот обморок, которому он
был подвержен, и находился во
власти герцога, которою герцог не воспользовался, но что Бонапарте впоследствии за это-то великодушие и отмстил смертью герцогу.
— Он бы не мог этого сделать. Народ отдал ему
власть только затем, чтоб он избавил его от Бурбонов, и потому, что народ видел в нем великого человека. Революция
была великое дело, — продолжал мсье Пьер, выказывая этим отчаянным и вызывающим вводным предложением свою великую молодость и желание всё поскорее высказать.
Пьер опустил глаза, опять поднял их и снова хотел увидеть ее такою дальнею, чужою для себя красавицею, какою он видал ее каждый день прежде; но он не мог уже этого сделать. Не мог, как не может человек, прежде смотревший в тумане на былинку бурьяна и видевший в ней дерево, увидав былинку, снова увидеть в ней дерево. Она
была страшно близка ему. Она имела уже
власть над ним. И между ним и ею не
было уже никаких преград, кроме преград его собственной воли.
В пятом часу вечера сражение
было проиграно на всех пунктах. Более ста орудий находилось уже во
власти французов.
Долохов серьезно стал метать. О, как ненавидел Ростов в эту минуту эти руки, красноватые с короткими пальцами и с волосами, видневшимися из под рубашки, имевшие его в своей
власти… Десятка
была дана.
«О! это ужасно чувствовать себя так во
власти этого человека», — — думал Ростов. Ростов понимал, какой удар он нанесет отцу, матери объявлением этого проигрыша; он понимал, какое бы
было счастье избавиться от всего этого, и понимал, что Долохов знает, что может избавить его от этого стыда и горя, и теперь хочет еще играть с ним, как кошка с мышью.
— Ежели бы Его не
было, — сказал он тихо, — мы бы с вами не говорили о Нем, государь мой. О чем, о ком мы говорили? Кого ты отрицал? — вдруг сказал он с восторженною строгостью и
властью в голосе. — Кто Его выдумал, ежели Его нет? Почему явилось в тебе предположение, что
есть такое непонятное существо? Почему ты и весь мир предположили существование такого непостижимого существа, существа всемогущего, вечного и бесконечного во всех своих свойствах?… — Он остановился и долго молчал.
Ты, может
быть, не видал, а я видел как хорошие люди, воспитанные в этих преданиях неограниченной
власти, с годами, когда они делаются раздражительнее, делаются жестоки, грубы, знают это, не могут удержаться и всё делаются несчастнее и несчастнее.
Всё
было так, всё
было хорошо, но одно смущало князя Андрея: это
был холодный, зеркальный, не пропускающий к себе в душу взгляд Сперанского, и его белая, нежная рука, на которую невольно смотрел князь Андрей, как смотрят обыкновенно на руки людей, имеющих
власть.
Тогда только орден наш
будет иметь
власть — нечувствительно вязать руки покровителям беспорядка и управлять ими так, чтоб они того не примечали.
Буфетчик Фока
был самый сердитый человек из всего дома. Наташа над ним любила пробовать свою
власть. Он не поверил ей и пошел спросить, правда ли?
Тоже не могло бы
быть войны, ежели бы не
было интриг Англии и не
было бы принца Ольденбургского, и чувства оскорбления в Александре, и не
было бы самодержавной
власти в России, и не
было бы французской революции и последовавших диктаторства и империи, и всего того, что̀ произвело французскую революцию, и так далее.
Необычайно странно
было Балашеву после близости к высшей
власти и могуществу, после разговора три часа тому назад с государем и вообще привыкшему по своей службе к почестям, видеть тут, на русской земле, это враждебное, а главное непочтительное отношение к себе грубой силы.
А нужен не какой-нибудь Барклай, а человек как Бенигсен, который показал уже себя в 1807-м году, которому отдал справедливость сам Наполеон, и такой человек, за которым бы охотно признавали
власть, а такой
есть только один Бенигсен».
Люди этой партии говорили и думали, что всё дурное происходит преимущественно от присутствия государя с военным двором при армии, что в армию перенесена та неопределенная, условная и колеблющаяся шаткость отношений, которая удобна при дворе, но вредна в армии; что государю нужно царствовать, а не управлять войском, что единственный выход из этого положения
есть отъезд государя с его двором из армии; что одно присутствие государя парализирует 50 тысяч войска, нужных для обеспечения его личной безопасности; что самый плохой, но независимый главнокомандующий
будет лучше самого лучшего, но связанного присутствием и
властью государя.
Кроме того, написав по этой же азбуке слова quarante deux, [сорок два] т. е. предел, который
был положен зверю глаголати велика и хульна, сумма этих чисел, изображающих quarante deux, опять равна 666-ти, из чего выходит, что предел
власти Наполеона наступил в 1812-м году, в котором французскому императору минуло 42 года.
Государь уезжает из армии для того, чтобы не стеснять единство
власти главнокомандующего, и надеется, что
будут приняты более решительные меры; но положение начальства армий еще более путается и ослабевает.
— Allez donc, il у voit assez, [Э, вздор, он достаточно видит, поверьте,] — сказал князь Василий своим басистым, быстрым голосом с покашливанием, тем голосом и с тем покашливанием, которым он разрешал все трудности. — Allez, il у voit assez, — повторил он. — И чему я рад, — продолжал он, — это тому, что государь дал ему полную
власть над всеми армиями, над всем краем —
власть, которой никогда не
было ни у какого главнокомандующего. Это другой самодержец, — заключил он с победоносною улыбкой.
— Я говорила с ним. Он надеется, что мы успеем уехать завтра; но я думаю, что теперь лучше бы
было остаться здесь, — сказала m-lle Bourienne. — Потому что, согласитесь, chère Marie попасть в руки солдат или бунтующих мужиков на дороге —
было бы ужасно. M-lle Bourienne достала из ридикюля объявление (не на русской обыкновенной бумаге) французского генерала Рамо о том, чтобы жители не покидали своих домов, что им оказано
будет должное покровительство французскими
властями, и подала его княжне.
— Да, это благополучно… хорошо благополучие! Мне нынче Варвара Ивановна порассказала, как войска наши отличаются. Уж точно можно чести приписать. Да и народ совсем взбунтовался, слушать перестают; девка моя, и та грубить стала. Этак скоро и нас бить станут. По улицам ходить нельзя. А главное, нынче-завтра французы
будут, что́ ж нам ждать! Я об одном прошу, mon cousin, — сказала княжна, — прикажите свезти меня в Петербург: какая я ни
есть, а я под Бонапартовскою
властью жить не могу.
Теперь наступила решительная минута сражения, которая должна
была или уничтожить Кутузова и передать
власть Бенигсену, или, ежели бы даже Кутузов выиграл сражение, дать почувствовать, что всё сделано Бенигсеном.
— Да, да, — рассеянно сказал князь Андрей. — Одно, что бы я сделал, ежели бы имел
власть, — начал он опять, — я не брал бы пленных. Что такое пленные? Это рыцарство. Французы разорили мой дом и идут разорить Москву, оскорбили и оскорбляют меня всякую секунду. Они враги мои, они преступники все по моим понятиям. И так же думает Тимохин и вся армия. Надо их казнить. Ежели они враги мои, то не могут
быть друзьями, как бы они там ни разговаривали в Тильзите.
Долголетним военным опытом он знал и старческим умом понимал, что руководить сотнями тысяч человек, борющихся с смертью, нельзя одному человеку, и знал, что решают участь сраженья не распоряжения главнокомандующего, не место, на котором стоят войска, не количество пушек и убитых людей, а та неуловимая сила, называемая духом войска, и он следил за этою силой и руководил ею, насколько это
было в его
власти.
Он, предназначенный Провидением на печальную, несвободную роль палача народов, уверял себя, что цель его поступков
была благо народов и что он мог руководить судьбами миллионов и путем
власти делать благодеяния!
А мало того, что он любил
власть, привык к ней (почет, отдаваемый князю Прозоровскому, при котором он состоял в Турции, дразнил его), он
был убежден, что ему
было предназначено спасение России, и потому только, против воли государя и по воле народа, он
был избран главнокомандующим.
— Eh bien, messieurs! Je vois que c’est moi qui payerai les pots cassés, — [Итак, господа, стало
быть мне платить за перебитые горшки,] сказал он. И, медленно приподнявшись, он подошел к столу. — Господа, я слышал ваши мнения. Некоторые
будут несогласны со мной. Но я (он остановился)
властью, врученною мне моим государем и отечеством, я — приказываю отступление.
Элен понимала, что дело
было очень просто и легко с духовной точки зрения, но что ее руководители делали затруднения только потому, что они опасались, каким образом светская
власть посмотрит на это дело.
Первый подвиг ее, стоивший ей огромных усилий и давший ей
власть,
была укладка ковров.
Последние слова
были прочтены чтецом в совершенном молчании. Высокий малый грустно опустил голову. Очевидно
было, что никто не понял этих последних слов. В особенности слова: «я приеду завтра к обеду» видимо даже огорчили и чтеца и слушателей. Понимание народа
было настроено на высокий лад, а это
было слишком просто и ненужно-понятно; это
было то самое, что̀ каждый из них мог бы сказать и что̀ поэтому не мог говорить указ, исходящий от высшей
власти.
Это
было то чувство, вследствие которого охотник-рекрут пропивает последнюю копейку, запивший человек перебивает зеркала и стекла без всякой видимой причины и зная, что это
будет сто̀ить ему его последних денег; то чувство, вследствие которого человек, совершая (в пошлом смысле) безумные дела, как бы пробует свою личную
власть и силу, заявляя присутствие высшего, стоящего вне человеческих условий, суда над жизнью.
Между тем с фронта другая колонна должна
была напасть на французов, но при этой колонне
был Кутузов. Он знал хорошо, что ничего кроме путаницы не выйдет из этого против его воли начатого сражения и, насколько то
было в его
власти, удерживал войска. Он не двигался.
Он не только не сделал ничего этого, но, напротив, употребил свою
власть на то, чтоб из всех представлявшихся ему путей деятельности выбрать то, что
было глупее и пагубнее всего.
Между пленными и конвойными произошло радостное смятение и ожидание чего-то счастливого и торжественного. Со всех сторон послышались крики команды, и с левой стороны, рысью объезжая пленных, показались кавалеристы хорошо одетые, на хороших лошадях. На всех лицах
было выражение напряженности, которая бывает у людей при близости высших
властей. Пленные сбились в кучу, их столкнули с дороги; конвойные построились.
Такое бедственное положение беспрестанно усиливается и заставляет опасаться, что если не
будут приняты быстрые меры для предотвращения зла, мы скоро не
будем иметь войска в своей
власти в случае сражения.
Вся деятельность Кутузова, как это
было под Тарутиным и под Вязьмой,
была направлена только к тому, чтобы, — на сколько то
было в его
власти, — не останавливать этого гибельного для французов движения (как хотели в Петербурге и в армии русские генералы), а содействовать ему и облегчить движение своих войск.
Старый человек, столь же опытный в придворном деле, как и в военном, тот Кутузов, который в августе того же года
был выбран главнокомандующим против воли государя, тот, который удалил наследника и великого князя из армии, тот, который своею
властью, в противность воле государя предписал оставление Москвы, этот Кутузов теперь тотчас же понял, что время его кончено, что роль его сыграна и что этой мнимой
власти у него уже нет больше.
«Он должен
был поступить так-то и так-то. В таком случае он поступил хорошо, в таком дурно. Он прекрасно вел себя в начале царствования и во время 12-го года; но он поступил дурно, дав конституцию Польше, сделав Священный Союз, дав
власть Аракчееву, поощряя Голицына и мистицизм, потом поощряя Шишкова и Фотия. Он сделал дурно, занимаясь фронтовою частью армии; он поступил дурно, раскассировав Семеновский полк и т. д.»
В том, что такое историческое лицо, как Александр I, лицо, стоявшее на высшей возможной ступени человеческой
власти, как бы в фокусе ослепляющего света всех сосредоточивающихся на нем исторических лучей; лицо, подлежавшее тем сильнейшим в мире влияниям интриг, обманов, лести, самообольщения, которые неразлучны с
властью; лицо, чувствовавшее на себе, всякую минуту своей жизни, ответственность за всё совершавшееся в Европе, и лицо не выдуманное, а живое, имеющее как и каждый человек, свои личные привычки, страсти, стремления к добру, красоте, истине, — что это лицо, пятьдесят лет тому назад, не то что не
было добродетельно (за это историки не упрекают), а не имело тех воззрений на благо человечества, которые имеет теперь профессор, смолоду занимающийся наукой, т. е. читанием книжек, лекций и списыванием этих книжек и лекций в одну тетрадку.
Его вталкивают в заседание правителей. Испуганный, он хочет бежать, считая себя погибшим; притворяется, что падает в обморок; говорит бессмысленные вещи, которые должны бы погубить его. Но правители Франции, прежде сметливые и гордые, теперь, чувствуя, что роль их сыграна, смущены еще более чем он, говорят не те слова, которые им нужно бы
было говорить, для того чтоб удержать
власть и погубить его.
Сам Наполеон не имеет больше смысла; все действия его очевидно жалки и гадки; но опять совершается необъяснимая случайность: союзники ненавидят Наполеона, в котором они видят причину своих бедствий; лишенный силы и
власти, изобличенный в злодействах и коварствах, он бы должен
был представляться им таким, каким он представлялся им десять лет тому назад, и год после, — разбойником вне закона.
Жить
было дешевле потому, что жизнь
была связана: той самой дорогой роскоши, состоящей в таком роде жизни, что всякую минуту можно изменить его, Пьер не имел уже, да и не желал иметь более. Он чувствовал, что образ жизни его определен теперь раз навсегда до смерти, что изменить его не в его
власти, и потому этот образ жизни
был дешев.
Казалось бы, что отвергнув верования древних о подчинении людей Божеству и об определенной цели, к которой ведутся народы, новая наука должна бы
была изучать не проявления
власти, а причины, образующие ее. Но она не сделала этого. Отвергнув в теории воззрения прежних историков, она следует им на практике.
Ежели бы история удержала старое воззрение, она бы сказала: Божество, в награду или в наказание своему народу, дало Наполеону
власть и руководило его волей для достижения своих божественных целей. И ответ
был бы полный и ясный. Можно
было веровать или не веровать в божественное значение Наполеона; но для верующего в него, во всей истории этого времени, всё бы
было понятно и не могло бы
быть ни одного противоречия.
Всё это очень может
быть, и человечество готово на это согласиться; но оно не об этом спрашивает. Всё это могло бы
быть интересно, если бы мы признавали божественную
власть, основанную на самой себе и всегда одинаковую, управляющею своими народами через Наполеонов, Людовиков и писателей; но
власти этой мы не признаем и потому, прежде чем говорить о Наполеонах, Людовиках и писателях, надо показать существующую связь между этими лицами и движением народов.
Тьер, бонапартист, говорит, что
власть Наполеона
была основана на его добродетели и гениальности; Lanfrey, республиканец, говорит, что она
была основана на его мошенничестве и на обмане народа.
По этому воззрению
власть исторических лиц, представляясь произведением многих сил, казалось бы, не может уже
быть рассматриваема, как сила, сама по себе производящая события.
По их изложению то историческое лицо
есть произведение своего времени, и
власть его
есть только произведение различных сил; то
власть его
есть сила, производящая события.
Деревенские жители, не имея ясного понятия о причинах дождя, говорят, смотря по тому, хочется ли им дождя или вёдра: ветер разогнал тучи и ветер нагнал тучи. Так точно общие историки: иногда, когда им этого хочется, когда это подходит к их теории, они говорят, что
власть есть результат событий; а иногда когда нужно доказать другое, — они говорят, что
власть производит события.
Возможно понять, что Наполеон имел
власть, и потому совершилось событие; с некоторою уступчивостью можно еще понять, что Наполеон, вместе с другими влияниями,
был причиной события; но каким образом книга Contrat Social [Общественный договор] сделала то, что французы стали топить друг друга, — не может
быть понято без объяснения причинной связи этой новой силы с событием.
Но не говоря о внутреннем достоинстве этого рода историй (может
быть, они для кого-нибудь или для чего-нибудь и нужны), истории культуры, к которым начинают более и более сводиться все общие истории, знаменательны тем, что они, подробно и серьезно разбирая различные религиозные, философские, политические учения, как причины событий, всякий раз, как им только приходится описать действительное историческое событие, как например поход 12-го года, описывают его невольно, как произведение
власти, прямо говоря, что поход этот
есть произведение воли Наполеона.