Неточные совпадения
Он
говорил на
том изысканном французском языке, на котором не только
говорили, но и думали наши деды, и
с теми тихими, покровительственными интонациями, которые свойственны состаревшемуcя в свете и при дворе значительному человеку. Он подошел к Анне Павловне, поцеловал ее руку, подставив ей свою надушенную и сияющую лысину, и покойно уселся на диване.
Кто
говорил с ней и видел при каждом слове ее светлую улыбочку и блестящие белые зубы, которые виднелись беспрестанно,
тот думал, что он особенно нынче любезен.
Из-за самоуверенности,
с которою он
говорил, никто не мог понять, очень ли умно или очень глупо
то, что́ он сказал. Он был в темнозеленом фраке, в панталонах цвета cuisse de nymphe effrayée, [тела испуганной нимфы,] как он сам
говорил, в чулках и башмаках.
— Этого не обещаю. Вы не знаете, как осаждают Кутузова
с тех пор, как он назначен главнокомандующим. Он мне сам
говорил, что все московские барыни сговорились отдать ему всех своих детей в адъютанты.
Они вошли в изящно, заново, богато отделанную столовую. Всё, от салфеток до серебра, фаянса и хрусталя, носило на себе
тот особенный отпечаток новизны, который бывает в хозяйстве молодых супругов. В середине ужина князь Андрей облокотился и, как человек, давно имеющий что-нибудь на сердце и вдруг решающийся высказаться,
с выражением нервного раздражения, в каком Пьер никогда еще не видал своего приятеля, начал
говорить...
— Моя жена, — продолжал князь Андрей, — прекрасная женщина. Это одна из
тех редких женщин,
с которою можно быть покойным за свою честь; но, Боже мой, чего бы я не дал теперь, чтобы не быть женатым! Это я тебе одному и первому
говорю, потому что я люблю тебя.
— Ну, ну, Митенька, смотри, чтобы всё было хорошо. Так, так, —
говорил он,
с удовольствием оглядывая огромный раздвинутый стол. — Главное — сервировка. То-то… — И он уходил, самодовольно вздыхая, опять в гостиную.
— Я уж вам
говорил, папенька, — сказал сын, — что, ежели вам не хочется меня отпустить, я останусь. Но я знаю, что никуда не гожусь, кроме как в военную службу; я не дипломат, не чиновник, не умею скрывать
того, что́ чувствую, —
говорил он, всё поглядывая
с кокетством красивой молодости на Соню и гостью-барышню.
В кабинете, полном дыма, шел разговор о войне, которая была объявлена манифестом, о наборе. Манифеста еще никто не читал, но все знали о его появлении. Граф сидел на отоманке между двумя курившими и разговаривавшими соседями. Граф сам не курил и не
говорил, а наклоняя голову,
то на один бок,
то на другой,
с видимым удовольствием смотрел на куривших и слушал разговор двух соседей своих, которых он стравил между собой.
Берг
с нежною улыбкой
говорил с Верой о
том, что любовь есть чувство не земное, а небесное.
Николай сидел далеко от Сони, подле Жюли Карагиной, и опять
с тою же невольною улыбкой что-то
говорил с ней.
— Connaissez vous le proverbe: [Знаете пословицу:] «Ерема, Ерема, сидел бы ты дома, точил бы свои веретена», — сказал Шиншин, морщась и улыбаясь. — Cela nous convient à merveille. [Это к нам идет удивительно.] Уж на что́ Суворова — и
того расколотили, à plate couture, [в дребезги,] а где у нас Суворовы теперь? Je vous demande un peu, [Я вас спрашиваю,] — беспрестанно перескакивая
с русского на французский язык,
говорил он.
— Ничего, всё
то же; я только пришел
поговорить с тобой, Катишь, о деле, — проговорил князь, устало садясь на кресло,
с которого она встала. — Как ты нагрела, однако, — сказал он, — ну, садись сюда, causons. [
Поговорим.]
— Я знаю, что завещание написано; но знаю тоже, что оно недействительно, и вы меня, кажется считаете за совершенную дуру, mon cousin, — сказала княжна
с тем выражением,
с которым
говорят женщины, полагающие, что они сказали нечто остроумное и оскорбительное.
— Я пришел к тебе не за
тем, чтобы пикироваться
с тобой, а за
тем, чтобы как
с родною, хорошею, доброю, истинною родной,
поговорить о твоих же интересах.
Я тебе
говорю десятый раз, что ежели письмо к государю и завещание в пользу Пьера есть в бумагах графа,
то ты, моя голубушка, и
с сестрами, не наследница.
Ежели ты мне не веришь,
то поверь людям знающим: я сейчас
говорил с Дмитрием Онуфриичем (это был адвокат дома), он
то же сказал.
Она
говорила, что граф умер так, как и она желала бы умереть, что конец его был не только трогателен, но и назидателен; последнее же свидание отца
с сыном было до
того трогательно, что она не могла вспомнить его без слез, и что она не знает, — кто лучше вел себя в эти страшные минуты: отец ли, который так всё и всех вспомнил в последние минуты и такие трогательные слова сказал сыну, или Пьер, на которого жалко было смотреть, как он был убит и как, несмотря на это, старался скрыть свою печаль, чтобы не огорчить умирающего отца.
— Mais c’est un palais, — сказала она мужу, оглядываясь кругом,
с тем выражением,
с каким
говорят похвалы хозяину бала. — Allons, vite, vite!… [Да это дворец! Ну, скорее, скорей!..] — Она, оглядываясь, улыбалась и Тихону, и мужу, и официанту, провожавшему их.
— Non, non, de grâce… Vous êtes m-lle Bourienne, je vous connais déjà par l’amitié que vous porte ma belle-soeur, —
говорила княгиня, целуясь
с нею. — Elle ne nous attend pas! [Нет, нет, пожалуйста… Вы мамзель Бурьен; я уже знакома
с вами по
той дружбе, какую имеет к вам моя невестка. Она не ожидает нас!]
— Одно, чтó тяжело для меня, — я тебе по правде скажу, André, — это образ мыслей отца в религиозном отношении. Я не понимаю, как человек
с таким огромным умом не может видеть
того, чтó ясно, как день, и может так заблуждаться? Вот это составляет одно мое несчастие. Но и тут в последнее время я вижу тень улучшения. В последнее время его насмешки не так язвительны, и есть один монах, которого он принимал и долго
говорил с ним.
Точно
ту же фразу о графине Зубовой и
тот же смех уже раз пять слышал при посторонних князь Андрей от своей жены. Он тихо вошел в комнату. Княгиня, толстенькая, румяная,
с работой в руках, сидела на кресле и без умолку
говорила, перебирая петербургские воспоминания и даже фразы. Князь Андрей подошел, погладил ее по голове и спросил, отдохнула ли она от дороги. Она ответила и продолжала
тот же разговор.
— За
то, что не просрочиваешь, за бабью юбку не держишься. Служба прежде всего. Спасибо, спасибо! — И он продолжал писать, так что брызги летели
с трещавшего пера. — Ежели нужно сказать чтò,
говори. Эти два дела могу делать вместе, — прибавил он.
Кутузов и австрийский генерал о чем-то тихо
говорили, и Кутузов слегка улыбнулся, в
то время как, тяжело ступая, он опускал ногу
с подножки, точно как будто и не было этих 2000 людей, которые не дыша смотрели на него и на полкового командира.
— Бунапарте стоит! ишь врет, дура! Чего не знает! Теперь пруссак бунтует. Австрияк его, значит, усмиряет. Как он замирится, тогда и
с Бунапартом война откроется. А
то,
говорит, в Брунове Бунапарте стоит! То-то и видно, что дурак. Ты слушай больше.
Генерал нахмурился. Хотя и не было положительных известий о поражении австрийцев, но было слишком много обстоятельств, подтверждавших общие невыгодные слухи; и потому предположение Кутузова о победе австрийцев было весьма похоже на насмешку. Но Кутузов кротко улыбался, всё
с тем же выражением, которое
говорило, что он имеет право предполагать это. Действительно, последнее письмо, полученное им из армии Мака, извещало его о победе и о самом выгодном стратегическом положении армии.
— Я никому не позволю себе
говорить, что я лгу! — вскрикнул Ростов. — Он сказал мне, что я лгу, а я сказал ему, что он лжет. Так
с тем и останется. На дежурство может меня назначать хоть каждый день и под арест сажать, а извиняться меня никто не заставит, потому что ежели он, как полковой командир, считает недостойным себя дать мне удовлетворение, так…
— Как оно пролетит мимо меня, дяденька, ядро-то, —
говорил, едва удерживаясь от смеха,
с огромным ртом молодой солдат, — я так и обмер. Право, ей-Богу, так испужался, беда! —
говорил этот солдат, как будто хвастаясь
тем, что он испугался.
— И что́ становятся? Порядку-то нет! —
говорили солдаты. — Куда прешь? Чорт! Нет
того, чтобы подождать. Хуже
того будет, как он мост подожжет. Вишь, и офицера-то приперли, —
говорили с разных сторон остановившиеся толпы, оглядывая друг друга, и всё жались вперед к выходу.
— Прогонял бы тебя
с ранцем перехода два, шнурки-то бы повытерлись, — обтирая рукавом грязь
с лица,
говорил пехотинец; — а
то не человек, а птица сидит!
Князь Андрей не только после своего путешествия, но и после всего похода, во время которого он был лишен всех удобств чистоты и изящества жизни, испытывал приятное чувство отдыха среди
тех роскошных условий жизни, к которым он привык
с детства. Кроме
того ему было приятно после австрийского приема
поговорить хоть не по-русски (они
говорили по-французски), но
с русским человеком, который, он предполагал, разделял общее русское отвращение (теперь особенно живо испытываемое) к австрийцам.
Князь Андрей отвечал. После этого вопроса следовали другие, столь же простые вопросы: «здоров ли Кутузов? как давно выехал он из Кремса?» и т. п. Император
говорил с таким выражением, как будто вся цель его состояла только в
том, чтобы сделать известное количество вопросов. Ответы же на эти вопросы, как было слишком очевидно, не могли интересовать его.
Князь Андрей видел, что офицер находился в
том пьяном припадке беспричинного бешенства, в котором люди не помнят, что́
говорят. Он видел, что его заступничество за лекарскую жену в кибиточке исполнено
того, чего он боялся больше всего в мире,
того, что́ называется ridicule, [[смешным],] но инстинкт его
говорил другое. Не успел офицер договорить последних слов, как князь Андрей
с изуродованным от бешенства лицом подъехал к нему и поднял нагайку...
В
то время как он
говорил, будто невидимою рукой потянулся справа налево, от поднявшегося ветра, полог дыма, скрывавший лощину, и противоположная гора
с двигающимися по ней французами открылась перед ними.
Он не
говорил себе, например: «Этот человек теперь в силе, я должен приобрести его доверие и дружбу и через него устроить себе выдачу единовременного пособия», или он не
говорил себе: «Вот Пьер богат, я должен заманить его жениться на дочери и занять нужные мне 40 тысяч»; но человек в силе встречался ему, и в
ту же минуту инстинкт подсказывал ему, что этот человек может быть полезен, и князь Василий сближался
с ним и при первой возможности, без приготовления, по инстинкту, льстил, делался фамильярен,
говорил о
том, о чем нужно было.
Вернувшись домой, Пьер долго не мог заснуть, думая о
том, чтó
с ним случилось. Что́ же случилось
с ним? Ничего. Он только понял, что женщина, которую он знал ребенком, про которую он рассеянно
говорил: «да, хороша», когда ему
говорили, что Элен красавица, он понял, что эта женщина может принадлежать ему.
Но несмотря на
то, что, когда князь Василий оставался для Пьера (как он это
говорил), он не
говорил с ним двух слов, Пьер не чувствовал себя в силах обмануть его ожидания.
— Au moins changez de coiffure, — сказала маленькая княгиня. — Je vous disais, —
с упреком сказала она, обращаясь к m-lle Bourienne, — Marie a une de ces figures, auxquelles ce genre de coiffure ne va pas du tout. Mais du tout, du tout. Changez de grâce. [По крайней мере, перемените прическу. Я вам
говорила, — что у Мари одно из
тех лиц, которым этот род прически совсем нейдет. Перемените, пожалуйста.]
— Ах, Наташа! — сказала Соня, восторженно и серьезно глядя на свою подругу, как будто она считала ее недостойною слышать
то, что̀ она намерена была сказать, и как будто она
говорила это кому-то другому,
с кем нельзя шутить. — Я полюбила раз твоего брата, и, что̀ бы ни случилось
с ним, со мной, я никогда не перестану любить его во всю жизнь.
Сначала он слышал звуки равнодушных речей, потом один звук голоса Анны Михайловны, говорившей длинную речь, потом вскрик, потом молчание, потом опять оба голоса вместе
говорили с радостными интонациями, и потом шаги, и Анна Михайловна отворила ему дверь. На лице Анны Михайловны было гордое выражение оператора, окончившего трудную ампутацию и вводящего публику для
того, чтоб она могла оценить его искусство.
Как странно, необычайно, радостно ей было, что сын ее —
тот сын, который чуть заметно крошечными членами шевелился в ней самой двадцать лет
тому назад,
тот сын, за которого она ссорилась
с баловником-графом,
тот сын, который выучился
говорить прежде: «груша», а потом «баба», что этот сын теперь там, в чужой земле, в чужой среде, мужественный воин, один, без помощи и руководства, делает там какое-то свое мужское дело.
— Ах вы, полотеры проклятые! Чистенькие, свеженькие, точно
с гулянья, не
то, что̀ мы грешные, армейщина, —
говорил Ростов
с новыми для Бориса баритонными звуками в голосе и армейскими ухватками, указывая на свои забрызганные грязью рейтузы.
В
то время, как взошел Борис, князь Андрей, презрительно прищурившись (
с тем особенным видом учтивой усталости, которая ясно
говорит, что, коли бы не моя обязанность, я бы минуты
с вами не стал разговаривать), выслушивал старого русского генерала в орденах, который почти на цыпочках, на вытяжке,
с солдатским подобострастным выражением багрового лица что-то докладывал князю Андрею.
— Очень хорошо, извольте подождать, — сказал он генералу по-русски,
тем французским выговором, которым он
говорил, когда хотел
говорить презрительно, и, заметив Бориса, не обращаясь более к генералу (который
с мольбою бегал за ним, прося еще что-то выслушать), князь Андрей
с веселою улыбкой, кивая ему, обратился к Борису.
Но вот что́ мы сделаем: у меня есть хороший приятель, генерал-адъютант и прекрасный человек, князь Долгоруков; и хотя вы этого можете не знать, но дело в
том, что теперь Кутузов
с его штабом и мы все ровно ничего не значим: всё теперь сосредоточивается у государя; так вот мы пойдемте-ка к Долгорукову, мне и надо сходить к нему, я уж ему
говорил про вас; так мы и посмотрим; не найдет ли он возможным пристроить вас при себе, или где-нибудь там, поближе к солнцу.
— Что́ он может писать? Традиридира и т. п., всё только
с целью выиграть время. Я вам
говорю, что он у нас в руках; это верно! Но что́ забавнее всего, — сказал он, вдруг добродушно засмеявшись, — это
то, что никак не могли придумать, как ему адресовать ответ? Ежели не консулу, само собою разумеется не императору,
то генералу Буонапарту, как мне казалось.
Он, видимо, так был занят, что забывал даже быть почтительным
с главнокомандующим: он перебивал его,
говорил быстро, неясно, не глядя в лицо собеседника, не отвечая на делаемые ему вопросы, был испачкан грязью и имел вид жалкий, измученный, растерянный и вместе
с тем самонадеянный и гордый.
О, как бы я охранял его, как бы я
говорил ему всю правду, как бы я изобличал его обманщиков!» И Ростов, для
того, чтобы живо представить себе свою любовь и преданность государю, представлял себе врага или обманщика-немца, которого он
с наслаждением не только убивал, но по щекам бил в глазах государя.
Ростов, продолжая оглядываться на огни и крики, поехал
с унтер-офицером навстречу нескольким верховым, ехавшим по линии. Один был на белой лошади. Князь Багратион
с князем Долгоруковым и адъютантами выехали посмотреть на странное явление огней и криков в неприятельской армии. Ростов, подъехав к Багратиону, рапортовал ему и присоединился к адъютантам, прислушиваясь к
тому, что́
говорили генералы.
Хотя никто из колонных начальников не подъезжал к рядам и не
говорил с солдатами (колонные начальники, как мы видели на военном совете, были не в духе и недовольны предпринимаемым делом и потому только исполняли приказания и не заботились о
том, чтобы повеселить солдат), несмотря на
то, солдаты шли весело, как и всегда, идя в дело, в особенности в наступательное.