Неточные совпадения
Несмотря на
то, что Степан Аркадьич был кругом виноват перед женой и сам
чувствовал это, почти все в доме, даже нянюшка, главный друг Дарьи Александровны, были на его стороне.
Кроме
того, она
чувствовала, что если здесь, в своем доме, она едва успевала ухаживать за своими пятью детьми,
то им будет еще хуже там, куда она поедет со всеми ими.
Левин вдруг покраснел, но не так, как краснеют взрослые люди, — слегка, сами
того не замечая, но так, как краснеют мальчики, —
чувствуя, что они смешны своей застенчивостью и вследствие
того стыдясь и краснея еще больше, почти до слез. И так странно было видеть это умное, мужественное лицо в таком детском состоянии, что Облонский перестал смотреть на него.
Ужасно
то, что мы — старые, уже с прошедшим… не любви, а грехов… вдруг сближаемся с существом чистым, невинным; это отвратительно, и поэтому нельзя не
чувствовать себя недостойным.
— Ах перестань! Христос никогда бы не сказал этих слов, если бы знал, как будут злоупотреблять ими. Изо всего Евангелия только и помнят эти слова. Впрочем, я говорю не
то, что думаю, а
то, что
чувствую. Я имею отвращение к падшим женщинам. Ты пауков боишься, а я этих гадин. Ты ведь, наверно, не изучал пауков и не знаешь их нравов: так и я.
Кити
чувствовала, как после
того, что произошло, любезность отца была тяжела Левину. Она видела также, как холодно отец ее наконец ответил на поклон Вронского и как Вронский с дружелюбным недоумением посмотрел на ее отца, стараясь понять и не понимая, как и за что можно было быть к нему недружелюбно расположенным, и она покраснела.
Несмотря на
то, что он ничего не сказал ей такого, чего не мог бы сказать при всех, он
чувствовал, что она всё более и более становилась в зависимость от него, и чем больше он это
чувствовал,
тем ему было приятнее, и его чувство к ней становилось нежнее.
Но хотя Вронский и не подозревал
того, что говорили родители, он, выйдя в этот вечер от Щербацких,
почувствовал, что
та духовная тайная связь, которая существовала между ним и Кити, утвердилась нынешний вечер так сильно, что надо предпринять что-то.
Вронский в это последнее время, кроме общей для всех приятности Степана Аркадьича,
чувствовал себя привязанным к нему еще
тем, что он в его воображении соединялся с Кити.
— Я не знаю, — отвечал Вронский, — отчего это во всех Москвичах, разумеется, исключая
тех, с кем говорю, — шутливо вставил он, — есть что-то резкое. Что-то они всё на дыбы становятся, сердятся, как будто всё хотят дать
почувствовать что-то…
Вронский, стоя рядом с Облонским, оглядывал вагоны и выходивших и совершенно забыл о матери.
То, что он сейчас узнал про Кити, возбуждало и радовало его. Грудь его невольно выпрямлялась, и глаза блестели. Он
чувствовал себя победителем.
Он извинился и пошел было в вагон, но
почувствовал необходимость еще раз взглянуть на нее — не потому, что она была очень красива, не по
тому изяществу и скромной грации, которые видны были во всей ее фигуре, но потому, что в выражении миловидного лица, когда она прошла мимо его, было что-то особенно ласковое и нежное.
И странно
то, что хотя они действительно говорили о
том, как смешон Иван Иванович своим французским языком, и о
том, что для Елецкой можно было бы найти лучше партию, а между
тем эти слова имели для них значение, и они
чувствовали это так же, как и Кити.
Левин
чувствовал, что брат Николай в душе своей, в самой основе своей души, несмотря на всё безобразие своей жизни, не был более неправ, чем
те люди, которые презирали его. Он не был виноват в
том, что родился с своим неудержимым характером и стесненным чем-то умом. Но он всегда хотел быть хорошим. «Всё выскажу ему, всё заставлю его высказать и покажу ему, что я люблю и потому понимаю его», решил сам с собою Левин, подъезжая в одиннадцатом часу к гостинице, указанной на адресе.
Дорогой, в вагоне, он разговаривал с соседями о политике, о новых железных дорогах, и, так же как в Москве, его одолевала путаница понятий, недовольство собой, стыд пред чем-то; но когда он вышел на своей станции, узнал кривого кучера Игната с поднятым воротником кафтана, когда увидал в неярком свете, падающем из окон станции, свои ковровые сани, своих лошадей с подвязанными хвостами, в сбруе с кольцами и мохрами, когда кучер Игнат, еще в
то время как укладывались, рассказал ему деревенские новости, о приходе рядчика и о
том, что отелилась Пава, — он
почувствовал, что понемногу путаница разъясняется, и стыд и недовольство собой проходят.
Это он
почувствовал при одном виде Игната и лошадей; но когда он надел привезенный ему тулуп, сел закутавшись в сани и поехал, раздумывая о предстоящих распоряжениях в деревне и поглядывая на пристяжную, бывшую верховою, Донскую, надорванную, но лихую лошадь, он совершенно иначе стал понимать
то, что с ним случилось.
Он считал переделку экономических условий вздором, но он всегда
чувствовал несправедливость своего избытка в сравнении с бедностью народа и теперь решил про себя, что, для
того чтобы
чувствовать себя вполне правым, он, хотя прежде много работал и нероскошно жил, теперь будет еще больше работать и еще меньше будет позволять себе роскоши.
Потому ли, что дети непостоянны или очень чутки и
почувствовали, что Анна в этот день совсем не такая, как в
тот, когда они так полюбили ее, что она уже не занята ими, — но только они вдруг прекратили свою игру с тетей и любовь к ней, и их совершенно не занимало
то, что она уезжает.
Но в
ту минуту, когда она выговаривала эти слова, она
чувствовала, что они несправедливы; она не только сомневалась в себе, она
чувствовала волнение при мысли о Вронском и уезжала скорее, чем хотела, только для
того, чтобы больше не встречаться с ним.
Еще в
то время, как он подходил к Анне Аркадьевне сзади, он заметил с радостью, что она
чувствовала его приближение и оглянулась было и, узнав его, опять обратилась к мужу.
— Она так жалка, бедняжка, так жалка, а ты не
чувствуешь, что ей больно от всякого намека на
то, что причиной. Ах! так ошибаться в людях! — сказала княгиня, и по перемене ее тона Долли и князь поняли, что она говорила о Вронском. — Я не понимаю, как нет законов против таких гадких, неблагородных людей.
— Что, что ты хочешь мне дать
почувствовать, что? — говорила Кити быстро. —
То, что я была влюблена в человека, который меня знать не хотел, и что я умираю от любви к нему? И это мне говорит сестра, которая думает, что… что… что она соболезнует!.. Не хочу я этих сожалений и притворств!
То свое унижение, которое она всегда
чувствовала, особенно больно отозвалось в ней, когда о нем напомнила ей сестра.
Теперь же, хотя убеждение его о
том, что ревность есть постыдное чувство и что нужно иметь доверие, и не было разрушено, он
чувствовал, что стоит лицом к лицу пред чем-то нелогичным и бестолковым, и не знал, что надо делать.
Он стал думать о ней, о
том, что она думает и
чувствует.
«Вопросы о ее чувствах, о
том, что делалось и может делаться в ее душе, это не мое дело, это дело ее совести и подлежит религии», сказал он себе,
чувствуя облегчение при сознании, что найден
тот пункт узаконений, которому подлежало возникшее обстоятельство.
— Позволь, дай договорить мне. Я люблю тебя. Но я говорю не о себе; главные лица тут — наш сын и ты сама. Очень может быть, повторяю, тебе покажутся совершенно напрасными и неуместными мои слова; может быть, они вызваны моим заблуждением. В таком случае я прошу тебя извинить меня. Но если ты сама
чувствуешь, что есть хоть малейшие основания,
то я тебя прошу подумать и, если сердце тебе говорит, высказать мне…
Но каждый раз, как он начинал говорить с ней, он
чувствовал, что
тот дух зла и обмана, который владел ею, овладевал и им, и он говорил с ней совсем не
то и не
тем тоном, каким хотел говорить.
Он же
чувствовал то, что должен
чувствовать убийца, когда видит тело, лишенное им жизни.
Она
чувствовала, что в эту минуту не могла выразить словами
того чувства стыда, радости и ужаса пред этим вступлением в новую жизнь и не хотела говорить об этом, опошливать это чувство неточными словами.
У всех было
то же отношение к его предположениям, и потому он теперь уже не сердился, но огорчался и
чувствовал себя еще более возбужденным для борьбы с этою какою-то стихийною силой, которую он иначе не умел назвать, как «что Бог даст», и которая постоянно противопоставлялась ему.
Левин
чувствовал себя столь твердым и спокойным, что никакой ответ, он думал, не мог бы взволновать его. Но он никак не ожидал
того, что отвечал Степан Аркадьич.
Он смутно
чувствовал, что в этом что-то есть оскорбительное для него, и сердился теперь не на
то, что расстроило его, а придирался ко всему, что представлялось ему.
— Да на кого ты? Я с тобой согласен, — говорил Степан Аркадьич искренно и весело, хотя
чувствовал, что Левин под именем
тех, кого можно купить зa двугривенный, разумел и его. Оживление Левина ему искренно нравилось. — На кого ты? Хотя многое и неправда, что ты говоришь про Вронского, но я не про
то говорю. Я говорю тебе прямо, я на твоем месте поехал бы со мной в Москву и…
Вронский сознавал этот взгляд на себя товарищей и кроме
того, что любил эту жизнь,
чувствовал себя обязанным поддерживать установившийся на него взгляд.
Вронский уважал и любил его в особенности за
то, что
чувствовал, что Яшвин любит его не зa его имя и богатство, а за него самого.
Он
чувствовал, что Яшвин один, несмотря на
то, что, казалось, презирал всякое чувство, — один, казалось Вронскому, мог понимать
ту сильную страсть, которая теперь наполнила всю его жизнь.
Pluck,
то есть энергии и смелости, Вронский не только
чувствовал в себе достаточно, но, что гораздо важнее, он был твердо убежден, что ни у кого в мире не могло быть этого pluck больше, чем у него.
Он
чувствовал, что любовь, связывавшая его с Анной, не была минутное увлечение, которое пройдет, как проходят светские связи не оставив других следов в жизни
того и другого, кроме приятных или неприятных воспоминаний.
Он
чувствовал всю мучительность своего и её положения, всю трудность при
той выставленности для глаз всего света, в которой они находились, скрывать свою любовь, лгать и обманывать; и лгать, обманывать, хитрить и постоянно думать о других тогда, когда страсть, связывавшая их, была так сильна, что они оба забывали оба всем другом, кроме своей любви.
Действительно, мальчик
чувствовал, что он не может понять этого отношения, и силился и не мог уяснить себе
то чувство, которое он должен иметь к этому человеку. С чуткостью ребенка к проявлению чувства он ясно видел, что отец, гувернантка, няня — все не только не любили, но с отвращением и страхом смотрели на Вронского, хотя и ничего не говорили про него, а что мать смотрела на него как на лучшего друга.
При этом известии он с удесятеренною силой
почувствовал припадок этого странного, находившего на него чувства омерзения к кому-то; но вместе с
тем он понял, что
тот кризис, которого он желал, наступит теперь, что нельзя более скрывать от мужа, и необходимо так или иначе paзорвать скорее это неестественное положение.
Гладиатор и Диана подходили вместе, и почти в один и
тот же момент: раз-раз, поднялись над рекой и перелетели на другую сторону; незаметно, как бы летя, взвилась за ними Фру-Фру, но в
то самое время, как Вронский
чувствовал себя на воздухе, он вдруг увидал, почти под ногами своей лошади, Кузовлева, который барахтался с Дианой на
той стороне реки (Кузовлев пустил поводья после прыжка, и лошадь полетела с ним через голову).
Вронский
чувствовал эти направленные на него со всех сторон глаза, но он ничего не видел, кроме ушей и шеи своей лошади, бежавшей ему навстречу земли и крупа и белых ног Гладиатора, быстро отбивавших такт впереди его и остававшихся всё в одном и
том же расстоянии.
Следующие два препятствия, канава и барьер, были перейдены легко, но Вронский стал слышать ближе сап и скок Гладиатора. Он послал лошадь и с радостью
почувствовал, что она легко прибавила ходу, и звук копыт Гладиатора стал слышен опять в
том же прежнем расстоянии.
Ему хотелось оглянуться назад, но он не смел этого сделать и старался успокоивать себя и не посылать лошади, чтобы приберечь в ней запас, равный
тому, который, он
чувствовал, оставался в Гладиаторе.
Она говорила очень просто и естественно, но слишком много и слишком скоро. Она сама
чувствовала это,
тем более что в любопытном взгляде, которым взглянул на нее Михаил Васильевич, она заметила, что он как будто наблюдал ее.
— Ну, так до свиданья. Ты заедешь чай пить, и прекрасно! — сказала она и вышла, сияющая и веселая. Но, как только она перестала видеть его, она
почувствовала то место на руке, к которому прикоснулись его губы, и с отвращением вздрогнула.
Она еще издалека
почувствовала приближение мужа и невольно следила за ним в
тех волнах толпы, между которыми он двигался.
Она не интересовалась
теми, кого знала,
чувствуя, что от них ничего уже не будет нового.