Неточные совпадения
И чем более пью,
тем более и
чувствую.
…Он бежит подле лошадки, он забегает вперед, он видит, как ее секут по глазам, по самым глазам! Он плачет. Сердце в нем поднимается, слезы текут. Один из секущих задевает его по лицу; он не
чувствует, он ломает свои руки, кричит, бросается к седому старику с седою бородой, который качает головой и осуждает все это. Одна баба берет его за руку и хочет увесть; но он вырывается и опять бежит к лошадке.
Та уже при последних усилиях, но еще раз начинает лягаться.
Он встал на ноги, в удивлении осмотрелся кругом, как бы дивясь и
тому, что зашел сюда, и пошел на Т—в мост. Он был бледен, глаза его горели, изнеможение было во всех его членах, но ему вдруг стало дышать как бы легче. Он
почувствовал, что уже сбросил с себя это страшное бремя, давившее его так долго, и на душе его стало вдруг легко и мирно. «Господи! — молил он, — покажи мне путь мой, а я отрекаюсь от этой проклятой… мечты моей!»
Возвратясь с Сенной, он бросился на диван и целый час просидел без движения. Между
тем стемнело; свечи у него не было, да и в голову не приходило ему зажигать. Он никогда не мог припомнить: думал ли он о чем-нибудь в
то время? Наконец он
почувствовал давешнюю лихорадку, озноб, и с наслаждением догадался, что на диване можно и лечь… Скоро крепкий, свинцовый сон налег на него, как будто придавил.
Он нарочно пошевелился и что-то погромче пробормотал, чтоб и виду не подать, что прячется; потом позвонил в третий раз, но тихо, солидно и без всякого нетерпения. Вспоминая об этом после, ярко, ясно, эта минута отчеканилась в нем навеки; он понять не мог, откуда он взял столько хитрости,
тем более что ум его как бы померкал мгновениями, а тела своего он почти и не
чувствовал на себе… Мгновение спустя послышалось, что снимают запор.
Старуха взглянула было на заклад, но тотчас же уставилась глазами прямо в глаза незваному гостю. Она смотрела внимательно, злобно и недоверчиво. Прошло с минуту; ему показалось даже в ее глазах что-то вроде насмешки, как будто она уже обо всем догадалась. Он
чувствовал, что теряется, что ему почти страшно, до
того страшно, что, кажется, смотри она так, не говори ни слова еще с полминуты,
то он бы убежал от нее.
— Ишь лохмотьев каких набрал и спит с ними, ровно с кладом… — И Настасья закатилась своим болезненно-нервическим смехом. Мигом сунул он все под шинель и пристально впился в нее глазами. Хоть и очень мало мог он в
ту минуту вполне толково сообразить, но
чувствовал, что с человеком не так обращаться будут, когда придут его брать. «Но… полиция?»
— Да и вы в присутствии, — вскрикнул Раскольников, — а кроме
того, что кричите, папиросу курите, стало быть, всем нам манкируете. — Проговорив это, Раскольников
почувствовал невыразимое наслаждение.
Письмоводитель смотрел на него с снисходительною улыбкой сожаления, а вместе с
тем и некоторого торжества, как на новичка, которого только что начинают обстреливать: «Что, дескать, каково ты теперь себя
чувствуешь?» Но какое, какое было ему теперь дело до заемного письма, до взыскания!
Но в
ту минуту, как он стоял у перил и все еще бессмысленно и злобно смотрел вслед удалявшейся коляске, потирая спину, вдруг он
почувствовал, что кто-то сует ему в руки деньги.
Раскольников молчал и не сопротивлялся, несмотря на
то, что
чувствовал в себе весьма достаточно сил приподняться и усидеть на диване безо всякой посторонней помощи, и не только владеть руками настолько, чтобы удержать ложку или чашку, но даже, может быть, и ходить.
— «Как же ты мог испугаться
того, коли ты
чувствуешь себя ни в чем не виновным?..»
Он только
чувствовал и знал, что надо, чтобы все переменилось, так или этак, «хоть как бы
то ни было», повторял он с отчаянною, неподвижною самоуверенностью и решимостью.
Пульхерия Александровна, вся встревоженная мыслию о своем Роде, хоть и
чувствовала, что молодой человек очень уж эксцентричен и слишком уж больно жмет ей руку, но так как в
то же время он был для нее провидением,
то и не хотела замечать всех этих эксцентрических подробностей.
Оба замолчали. Разумихин был более чем в восторге, и Раскольников с отвращением это
чувствовал. Тревожило его и
то, что Разумихин сейчас говорил о Порфирии.
Он поднял глаза, вдумчиво посмотрел на всех, улыбнулся и взял фуражку. Он был слишком спокоен сравнительно с
тем, как вошел давеча, и
чувствовал это. Все встали.
— В восьмом, — отвечал Раскольников, неприятно
почувствовав в
ту же секунду, что мог бы этого и не говорить.
Все в
том, что я действительно принес несколько хлопот и неприятностей многоуважаемой вашей сестрице; стало быть,
чувствуя искреннее раскаяние, сердечно желаю, — не откупиться, не заплатить за неприятности, а просто-запросто сделать для нее что-нибудь выгодное, на
том основании, что не привилегию же в самом деле взял я делать одно только злое.
Ему еще в передней пришла было мысль: не снимать пальто и уехать и
тем строго и внушительно наказать обеих дам, так чтобы разом дать все
почувствовать.
Напоминая теперь с горечью Дуне о
том, что он решился взять ее, несмотря на худую о ней молву, Петр Петрович говорил вполне искренно и даже
чувствовал глубокое негодование против такой «черной неблагодарности».
Тут являлось даже несколько более
того, о чем он мечтал: явилась девушка гордая, характерная, добродетельная, воспитанием и развитием выше его (он
чувствовал это), и такое-то существо будет рабски благодарно ему всю жизнь за его подвиг и благоговейно уничтожится перед ним, а он-то будет безгранично и всецело владычествовать!..
Затем Раскольников передал (довольно сухо) разговор свой с Свидригайловым, пропустив о призраках Марфы Петровны, чтобы не вдаваться в излишнюю материю, и
чувствуя отвращение заводить какой бы
то ни было разговор, кроме самого необходимого.
Он вышел. Соня смотрела на него как на помешанного; но она и сама была как безумная и
чувствовала это. Голова у ней кружилась. «Господи! как он знает, кто убил Лизавету? Что значили эти слова? Страшно это!» Но в
то же время мысль не приходила ей в голову. Никак! Никак!.. «О, он должен быть ужасно несчастен!.. Он бросил мать и сестру. Зачем? Что было? И что у него в намерениях? Что это он ей говорил? Он ей поцеловал ногу и говорил… говорил (да, он ясно это сказал), что без нее уже жить не может… О господи!»
Мне надо быть на похоронах
того самого раздавленного лошадьми чиновника, про которого вы… тоже знаете… — прибавил он, тотчас же рассердившись за это прибавление, а потом тотчас же еще более раздражившись, — мне это все надоело-с, слышите ли, и давно уже… я отчасти от этого и болен был… одним словом, — почти вскрикнул он,
почувствовав, что фраза о болезни еще более некстати, — одним словом: извольте или спрашивать меня, или отпустить сейчас же… а если спрашивать,
то не иначе как по форме-с!
Сама Амалия Ивановна приглашена была тоже с большим почетом, несмотря на все бывшие неприятности, а потому хозяйничала и хлопотала теперь, почти
чувствуя от этого наслаждение, а сверх
того была вся разодета хоть и в траур, но во все новое, в шелковое, в пух и прах, и гордилась этим.
Катерина Ивановна нарочно положила теперь пригласить эту даму и ее дочь, которых «ноги она будто бы не стоила»,
тем более что до сих пор, при случайных встречах,
та высокомерно отвертывалась, — так вот, чтобы знала же она, что здесь «благороднее мыслят и
чувствуют и приглашают, не помня зла», и чтобы видели они, что Катерина Ивановна и не в такой доле привыкла жить.
В раздумье остановился он перед дверью с странным вопросом: «Надо ли сказывать, кто убил Лизавету?» Вопрос был странный, потому что он вдруг, в
то же время,
почувствовал, что не только нельзя не сказать, но даже и отдалить эту минуту, хотя на время, невозможно.
— Что, Соня? — сказал он и вдруг
почувствовал, что голос его дрожит, — ведь все дело-то упиралось на «общественное положение и сопричастные
тому привычки». Поняли вы давеча это?
Эта минута была ужасно похожа, в его ощущении, на
ту, когда он стоял за старухой, уже высвободив из петли топор, и
почувствовал, что уже «ни мгновения нельзя было терять более».
Я сама на себе
чувствую, что если б у меня было такое великое горе,
то я бы тоже ушла от всех.
Но дело в
том, что он в последнее время, хоть и всегда почти был один, никак не мог
почувствовать, что он один.
По крайней мере, он
почувствовал, что если не теперь,
то впоследствии он в состоянии это сделать.
Порфирий Петрович приостановился с достоинством. Раскольников
почувствовал прилив какого-то нового испуга. Мысль о
том, что Порфирий считает его за невинного, начала вдруг пугать его.
К
тому же он
чувствовал беспредельную нравственную усталость, хотя рассудок его в это утро работал лучше, чем во все эти последние дни.
— Сильно подействовало! — бормотал про себя Свидригайлов, нахмурясь. — Авдотья Романовна, успокойтесь! Знайте, что у него есть друзья. Мы его спасем, выручим. Хотите, я увезу его за границу? У меня есть деньги; я в три дня достану билет. А насчет
того, что он убил,
то он еще наделает много добрых дел, так что все это загладится; успокойтесь. Великим человеком еще может быть. Ну, что с вами? Как вы себя
чувствуете?
Он перекрестился несколько раз. Соня схватила свой платок и накинула его на голову. Это был зеленый драдедамовый платок, вероятно
тот самый, про который упоминал тогда Мармеладов, «фамильный». У Раскольникова мелькнула об этом мысль, но он не спросил. Действительно, он уже сам стал
чувствовать, что ужасно рассеян и как-то безобразно встревожен. Он испугался этого. Его вдруг поразило и
то, что Соня хочет уйти вместе с ним.
Но он все-таки шел. Он вдруг
почувствовал окончательно, что нечего себе задавать вопросы. Выйдя на улицу, он вспомнил, что не простился с Соней, что она осталась среди комнаты, в своем зеленом платке, не смея шевельнуться от его окрика, и приостановился на миг. В
то же мгновение вдруг одна мысль ярко озарила его, — точно ждала, чтобы поразить его окончательно.
Они положили ждать и терпеть. Им оставалось еще семь лет; а до
тех пор столько нестерпимой муки и столько бесконечного счастия! Но он воскрес, и он знал это,
чувствовал вполне всем обновившимся существом своим, а она — она ведь и жила только одною его жизнью!
Неточные совпадения
Почтмейстер. Сам не знаю, неестественная сила побудила. Призвал было уже курьера, с
тем чтобы отправить его с эштафетой, — но любопытство такое одолело, какого еще никогда не
чувствовал. Не могу, не могу! слышу, что не могу! тянет, так вот и тянет! В одном ухе так вот и слышу: «Эй, не распечатывай! пропадешь, как курица»; а в другом словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!» И как придавил сургуч — по жилам огонь, а распечатал — мороз, ей-богу мороз. И руки дрожат, и все помутилось.
Стародум(с важным чистосердечием). Ты теперь в
тех летах, в которых душа наслаждаться хочет всем бытием своим, разум хочет знать, а сердце
чувствовать. Ты входишь теперь в свет, где первый шаг решит часто судьбу целой жизни, где всего чаще первая встреча бывает: умы, развращенные в своих понятиях, сердца, развращенные в своих чувствиях. О мой друг! Умей различить, умей остановиться с
теми, которых дружба к тебе была б надежною порукою за твой разум и сердце.
Правдин. А кого он невзлюбит,
тот дурной человек. (К Софье.) Я и сам имею честь знать вашего дядюшку. А, сверх
того, от многих слышал об нем
то, что вселило в душу мою истинное к нему почтение. Что называют в нем угрюмостью, грубостью,
то есть одно действие его прямодушия. Отроду язык его не говорил да, когда душа его
чувствовала нет.
Стародум(целуя сам ее руки). Она в твоей душе. Благодарю Бога, что в самой тебе нахожу твердое основание твоего счастия. Оно не будет зависеть ни от знатности, ни от богатства. Все это прийти к тебе может; однако для тебя есть счастье всего этого больше. Это
то, чтоб
чувствовать себя достойною всех благ, которыми ты можешь наслаждаться…
Попеременно они
то трепещут,
то торжествуют, и чем сильнее дает себя
чувствовать унижение,
тем жестче и мстительнее торжество.