Неточные совпадения
Ему даже казалось, что она, истощенная, состаревшаяся, уже некрасивая женщина и
ничем не замечательная, простая, только добрая мать семейства, по чувству справедливости должна
быть снисходительна.
Но ведь пока она
была у нас в доме, я
не позволял себе
ничего.
Степан Аркадьич
ничего не ответил и только в зеркало взглянул на Матвея; во взгляде, которым они встретились в зеркале, видно
было, как они понимают друг друга. Взгляд Степана Аркадьича как будто спрашивал: «это зачем ты говоришь? разве ты
не знаешь?»
«Ах да!» Он опустил голову, и красивое лицо его приняло тоскливое выражение. «Пойти или
не пойти?» говорил он себе. И внутренний голос говорил ему, что ходить
не надобно, что кроме фальши тут
ничего быть не может, что поправить, починить их отношения невозможно, потому что невозможно сделать ее опять привлекательною и возбуждающею любовь или его сделать стариком, неспособным любить. Кроме фальши и лжи,
ничего не могло выйти теперь; а фальшь и ложь
были противны его натуре.
Казалось бы,
ничего не могло
быть проще того, чтобы ему, хорошей породы, скорее богатому, чем бедному человеку, тридцати двух лет, сделать предложение княжне Щербацкой; по всем вероятностям, его тотчас признали бы хорошею партией. Но Левин
был влюблен, и поэтому ему казалось, что Кити
была такое совершенство во всех отношениях, такое существо превыше всего земного, а он такое земное низменное существо, что
не могло
быть и мысли о том, чтобы другие и она сама признали его достойным ее.
В глазах родных он
не имел никакой привычной, определенной деятельности и положения в свете, тогда как его товарищи теперь, когда ему
было тридцать два года,
были уже — который полковник и флигель-адъютант, который профессор, который директор банка и железных дорог или председатель присутствия, как Облонский; он же (он знал очень хорошо, каким он должен
был казаться для других)
был помещик, занимающийся разведением коров, стрелянием дупелей и постройками, то
есть бездарный малый, из которого
ничего не вышло, и делающий, по понятиям общества, то самое, что делают никуда негодившиеся люди.
Ничего, казалось,
не было особенного ни в ее одежде, ни в ее позе; но для Левина так же легко
было узнать ее в этой толпе, как розан в крапиве.
—
Не могу, — отвечал Левин. — Ты постарайся, войди в в меня, стань на точку зрения деревенского жителя. Мы в деревне стараемся привести свои руки в такое положение, чтоб удобно
было ими работать; для этого обстригаем ногти, засучиваем иногда рукава. А тут люди нарочно отпускают ногти, насколько они могут держаться, и прицепляют в виде запонок блюдечки, чтоб уж
ничего нельзя
было делать руками.
— Я? — сказал Степан Аркадьич, — я
ничего так
не желал бы, как этого,
ничего. Это лучшее, что могло бы
быть.
— О моралист! Но ты пойми,
есть две женщины: одна настаивает только на своих правах, и права эти твоя любовь, которой ты
не можешь ей дать; а другая жертвует тебе всем и
ничего не требует. Что тебе делать? Как поступить? Тут страшная драма.
Князь
был на стороне Левина, говорил, что он
ничего не желает лучшего для Кити.
Она уже подходила к дверям, когда услыхала его шаги. «Нет! нечестно. Чего мне бояться? Я
ничего дурного
не сделала. Что
будет, то
будет! Скажу правду. Да с ним
не может
быть неловко. Вот он, сказала она себе, увидав всю его сильную и робкую фигуру с блестящими, устремленными на себя глазами. Она прямо взглянула ему в лицо, как бы умоляя его о пощаде, и подала руку.
— Константин Дмитрич, — сказала она ему, — растолкуйте мне, пожалуйста, что такое значит, — вы всё это знаете, — у нас в Калужской деревне все мужики и все бабы всё пропили, что у них
было, и теперь
ничего нам
не платят. Что это значит? Вы так хвалите всегда мужиков.
Несмотря на то, что он
ничего не сказал ей такого, чего
не мог бы сказать при всех, он чувствовал, что она всё более и более становилась в зависимость от него, и чем больше он это чувствовал, тем ему
было приятнее, и его чувство к ней становилось нежнее.
Кити чувствовала, что Анна
была совершенно проста и
ничего не скрывала, но что в ней
был другой какой-то, высший мир недоступных для нее интересов, сложных и поэтических.
Когда старая княгиня пред входом в залу хотела оправить на ней завернувшуюся ленту пояса, Кити слегка отклонилась. Она чувствовала, что всё само собою должно
быть хорошо и грациозно на ней и что поправлять
ничего не нужно.
Во время кадрили
ничего значительного
не было сказано, шел прерывистый разговор то о Корсунских, муже и жене, которых он очень забавно описывал, как милых сорокалетних детей, то о будущем общественном театре, и только один раз разговор затронул ее за живое, когда он спросил о Левине, тут ли он, и прибавил, что он очень понравился ему.
— Да расскажи мне, что делается в Покровском? Что, дом всё стоит, и березы, и наша классная? А Филипп садовник, неужели жив? Как я помню беседку и диван! Да смотри же,
ничего не переменяй в доме, но скорее женись и опять заведи то же, что
было. Я тогда приеду к тебе, если твоя жена
будет хорошая.
— Да ты думаешь, она
ничего не понимает? — сказал Николай. — Она всё это понимает лучше всех нас. Правда, что
есть в ней что-то хорошее, милое?
— Да разве я
не вижу, батюшка? Пора мне господ знать. Сызмальства в господах выросла.
Ничего, батюшка.
Было бы здоровье, да совесть чиста.
Но в том напряжении и тех грезах, которые наполняли ее воображение,
не было ничего неприятного и мрачного; напротив,
было что-то радостное, жгучее и возбуждающее.
Анна
ничего не слышала об этом положении, и ей стало совестно, что она так легко могла забыть о том, что для него
было так важно.
Она знала тоже, что действительно его интересовали книги политические, философские, богословские, что искусство
было по его натуре совершенно чуждо ему, но что, несмотря на это, или лучше вследствие этого, Алексей Александрович
не пропускал
ничего из того, что делало шум в этой области, и считал своим долгом всё читать.
Он с особенным удовольствием, казалось, настаивал на том, что девичья стыдливость
есть только остаток варварства и что нет
ничего естественнее, как то, чтоб еще
не старый мужчина ощупывал молодую обнаженную девушку.
— Определить, как вы знаете, начало туберкулезного процесса мы
не можем; до появления каверн нет
ничего определенного. Но подозревать мы можем. И указание
есть: дурное питание, нервное возбуждение и пр. Вопрос стоит так: при подозрении туберкулезного процесса что нужно сделать, чтобы поддержать питание?
— Ах, можно ли так подкрадываться? Как вы меня испугали, — отвечала она. —
Не говорите, пожалуйста, со мной про оперу, вы
ничего не понимаете в музыке. Лучше я спущусь до вас и
буду говорить с вами про ваши майолики и гравюры. Ну, какое там сокровище купили вы недавно на толкучке?
— Только
не изменяйте
ничего. Оставьте всё как
есть, — сказал он дрожащим голосом. — Вот ваш муж.
Левин
был благодарен Облонскому за то, что тот со своим всегдашним тактом, заметив, что Левин боялся разговора о Щербацких,
ничего не говорил о них; но теперь Левину уже хотелось узнать то, что его так мучало, но он
не смел заговорить.
Человек, отец которого вылез из
ничего пронырством, мать которого Бог знает с кем
не была в связи…
Мать Вронского, узнав о его связи, сначала
была довольна — и потому, что
ничто, по ее понятиям,
не давало последней отделки блестящему молодому человеку, как связь в высшем свете, и потому, что столь понравившаяся ей Каренина, так много говорившая о своем сыне,
была всё-таки такая же, как и все красивые и порядочные женщины, по понятиям графини Вронской.
— Первое дело
быть спокойным пред ездой, — сказал он, —
не будьте не в духе и
ничем не расстраивайтесь.
Это
не человек, а машина, и злая машина, когда рассердится, — прибавила она, вспоминая при этом Алексея Александровича со всеми подробностями его фигуры, манеры говорить и его характера и в вину ставя ему всё, что только могла она найти в нем нехорошего,
не прощая ему
ничего зa ту страшную вину, которою она
была пред ним виновата.
Всё это она говорила весело, быстро и с особенным блеском в глазах; но Алексей Александрович теперь
не приписывал этому тону ее никакого значения. Он слышал только ее слова и придавал им только тот прямой смысл, который они имели. И он отвечал ей просто, хотя и шутливо. Во всем разговоре этом
не было ничего особенного, но никогда после без мучительной боли стыда Анна
не могла вспомнить всей этой короткой сцены.
Был промежуток между скачками, и потому
ничто не мешало разговору. Генерал-адъютант осуждал скачки. Алексей Александрович возражал, защищая их. Анна слушала его тонкий, ровный голос,
не пропуская ни одного слова, и каждое слово его казалось ей фальшиво и болью резало ее ухо.
Лицо ее
было бледно и строго. Она, очевидно,
ничего и никого
не видела, кроме одного. Рука ее судорожно сжимала веер, и она
не дышала. Он посмотрел на нее и поспешно отвернулся, оглядывая другие лица.
Все громко выражали свое неодобрение, все повторяли сказанную кем-то фразу: «недостает только цирка с львами», и ужас чувствовался всеми, так что, когда Вронский упал и Анна громко ахнула, в этом
не было ничего необыкновенного. Но вслед затем в лице Анны произошла перемена, которая
была уже положительно неприлична. Она совершенно потерялась. Она стала биться, как пойманная птица: то хотела встать и итти куда-то, то обращалась к Бетси.
Анна,
не отвечая мужу, подняла бинокль и смотрела на то место, где упал Вронский; но
было так далеко, и там столпилось столько народа, что
ничего нельзя
было разобрать. Она опустила бинокль и хотела итти; но в это время подскакал офицер и что-то докладывал Государю. Анна высунулась вперед, слушая.
— Я уже просил вас держать себя в свете так, чтоб и злые языки
не могли
ничего сказать против вас.
Было время, когда я говорил о внутренних отношениях; я теперь
не говорю про них. Теперь я говорю о внешних отношениях. Вы неприлично держали себя, и я желал бы, чтоб это
не повторялось.
Теперь, когда над ним висело открытие всего, он
ничего так
не желал, как того, чтоб она, так же как прежде, насмешливо ответила ему, что его подозрения смешны и
не имеют основания. Так страшно
было то, что он знал, что теперь он
был готов поверить всему. Но выражение лица ее, испуганного и мрачного, теперь
не обещало даже обмана.
Она
не интересовалась теми, кого знала, чувствуя, что от них
ничего уже
не будет нового.
Она всегда казалась занятою делом, в котором
не могло
быть сомнения, и потому, казалось,
ничем посторонним
не могла интересоваться.
Кити еще более стала умолять мать позволить ей познакомиться с Варенькой. И, как ни неприятно
было княгине как будто делать первый шаг в желании познакомиться с г-жею Шталь, позволявшею себе чем-то гордиться, она навела справки о Вареньке и, узнав о ней подробности, дававшие заключить, что
не было ничего худого, хотя и хорошего мало, в этом знакомстве, сама первая подошла к Вареньке и познакомилась с нею.
— Ах, напротив, я
ничем не занята, — отвечала Варенька, но в ту же минуту должна
была оставить своих новых знакомых, потому что две маленькие русские девочки, дочери больного, бежали к ней.
Кити с гордостью смотрела на своего друга. Она восхищалась и ее искусством, и ее голосом, и ее лицом, но более всего восхищалась ее манерой, тем, что Варенька, очевидно,
ничего не думала о своем пении и
была совершенно равнодушна к похвалам; она как будто спрашивала только: нужно ли еще
петь или довольно?
— Нет, я всегда хожу одна, и никогда со мной
ничего не бывает, — сказала она, взяв шляпу. И, поцеловав ещё раз Кити и так и
не сказав, что
было важно, бодрым шагом, с нотами под мышкой, скрылась в полутьме летней ночи, унося с собой свою тайну о том, что важно и что даёт ей это завидное спокойствие и достоинство.
Она нашла это утешение в том, что ей, благодаря этому знакомству, открылся совершенно новый мир,
не имеющий
ничего общего с её прошедшим, мир возвышенный, прекрасный, с высоты которого можно
было спокойно смотреть на это прошедшее.
Жизнь эта открывалась религией, но религией,
не имеющею
ничего общего с тою, которую с детства знала Кити и которая выражалась в обедне и всенощной во Вдовьем Доме, где можно
было встретить знакомых, и в изучении с батюшкой наизусть славянских текстов; это
была религия возвышенная, таинственная, связанная с рядом прекрасных мыслей и чувств, в которую
не только можно
было верить, потому что так велено, но которую можно
было любить.
Но зато Варенька, одинокая, без родных, без друзей, с грустным разочарованием,
ничего не желавшая,
ничего не жалевшая,
была тем самым совершенством, о котором только позволяла себе мечтать Кити.
Всё это
было хорошо, и княгиня
ничего не имела против этого, тем более что жена Петрова
была вполне порядочная женщина и что принцесса, заметившая деятельность Кити, хвалила её, называя ангелом-утешителем.
Для Константина Левина деревня
была тем хороша, что она представляла поприще для труда несомненно полезного; для Сергея Ивановича деревня
была особенно хороша тем, что там можно и должно
ничего не делать.