Пусть будет гроза

Мари Шартр, 2016

Когда однажды утром у ворот лицея Мозеса сбивает с ног черноволосый здоровяк, он и не подозревает, что встретил друга, в котором так нуждался. Ведь именно он – новый одноклассник, индеец Ратсо – помогает Мозесу заново обрести смысл жизни. Почему заново? Да потому что 16-летний подросток опустошен и раздавлен после автокатастрофы, которая покалечила ему ногу. Костыль, хромота, проблемная кожа, ссоры в семье – всё это погружает Мозеса в беспросветное отчаяние. Но, разговорившись с Ратсо, он понимает, что у того тоже есть свои причины для гнева и печали. И, пока Мозес пытается в них разобраться, индеец неожиданно приглашает его поехать вместе на день рождения своей сестры, к себе на родину, в резервацию Пайн-Ридж… Но что ждет их на этом пути? Поможет ли поездка найти то, что оба так искренне ищут? Французская писательница Мари Шартр написала трогательную и вместе с тем слегка ироничную историю о путешествии двух подростков по американскому хайвею, о дружбе, поиске себя, обиде на жизнь и бунте против безразличия мира и отчаяния. Затронув тему непростого положения индейцев в резервациях, писательница оставляет читателю возможность самому расставить акценты и решить, как можно выбраться из того, что кажется непреодолимым. Мари Шартр живет в Брюсселе, работает в книжном магазине и пишет романы для детей и молодежи.

Я — чeрная дыра

Отец ждал меня у ворот: руки на руле, двигатель работает, он даже не успел его выключить. Взгляд, устремленный куда-то вдаль, сфокусирован на невидимой точке.

В небе росли большие фиолетовые и черные тучи, гроза, которую утром предсказывали по радио, была действительно уже близко. Без устали хлестал сумасшедший дождь, я видел, как с небес, сверкая, падают крошечные жидкие астероиды. Я поежился и попытался ускорить шаг, но у меня, ясное дело, ничего не вышло, и я почувствовал себя ужасно глупо. Мама меня бы выручила, она бы решительно въехала на заднем ходу во двор лицея, неистово размахивая руками и выразительно артикулируя, кричала бы мне из-за стекла: «Я подъ-ез-жа-ю, не дви-гай-ся!» Но сейчас ее здесь не было, и это избавило меня от привычной бури противоречивых эмоций: с одной стороны, я был рад маме, с другой — чувствовал себя ужасно виноватым.

Я знаю, это полный идиотизм, но — как жаль, что нельзя было посмотреть видео с пандами прямо сейчас. Вместо этого я открыл дверь машины, и… Ну, начали! Часы умолкли, все стихло.

— Привет, — набравшись смелости, произнес я.

— Здоров, — ответил отец.

Мы поцеловались, поцелуем коротким и сухим, как поспешно захлопнутая книжка. Его губы были жесткими, как будто накрахмаленными. Он схватился за руль и включил первую передачу. Резко подался всем туловищем к лобовому стеклу, но там ничего не было видно, даже в метре от нас. Я смотрел на его скрюченные руки и на черное небо. Я в этой машине задыхался.

— Может, лучше подождать? Дождь сильный, — сказал я, стирая конденсат со стекла рядом с пассажирским креслом.

— Да нет, сейчас прольет и закончится, — сухо отозвался отец.

Я растерянно умолк. Мне было не по себе, и я попытался напустить на себя задорную веселость, которой совсем не ощущал, — к тому же она в любом случае мало соответствовала эмоциям, которые я испытывал. Когда я вижу пустоту, я часто думаю, что должен до краев ее наполнить, и обычно использую для этого что ни попадя — всякую чушь.

— Найти бы, где у них кран закручивается! — глупо пошутил я.

И довершил фразу судорожным «ха-ха».

Казалось, мой мозг, будто рыба, пускает пузырьки: я так и слышал, как в пустоте лопаются мои мысли. Я презирал себя. Хлоп, хлоп.

Отец попытался продвинуться на несколько метров, но тщетно: видимость была нулевая, пейзаж перешел в жидкое состояние. Я боялся, как бы мы на кого-нибудь или что-нибудь не наехали. Я смотрел на отцовские руки, вцепившиеся в руль, кисти у него были тонкие и испещренные синими венами, похожими на нитки, как будто кто-то его зашил — наскоро и небрежно. Мне становилось все страшнее, накатывала паника вроде той, что охватывает собаку, когда она боится потерять косточку.

Мимо нас проплывали размытые тени, будто водой несло утопленников — не то людей, не то вырванные с корнем деревья. Мне сдавило грудь, и я закричал:

— Осторожно, папа! Нет, остановись! Пожалуйста! Давай постоим!

Он обернулся ко мне, и я схватился руками за ногу, ее пронзила резкая боль, такая же острая и невыносимая, как в тот день. В тот короткий день, когда произошла авария. В тот первый день, когда боль была нестерпимой. Когда мне показалось, что машина сейчас взорвется и разлетится на части, как в видеоигре. Я помню кровь на приборной панели, но самое яркое воспоминание — это звук, с которым спасатели извлекали нас из машины. Похожий на грохот кастрюль и сковородок на кухне ресторана, а еще — на скрежет, с которым врезается в сталь консервный нож. И еще я помню маму, ее лицо цвета красной герани, ее раны, расцветавшие прямо у меня на глазах. Рот, из которого шли пузыри. Такое даже представить себе страшно.

Когда у человека перед глазами происходит настоящий ужас — думаю, сразу он его не видит и осознаёт лишь много времени спустя, когда герань и пузыри рассеиваются. Вот бы глаза могли лгать — как бы это было хорошо, как утешительно. Со страхом — то же самое.

Моя нога дрожала, ладони — тоже. Я продолжал смотреть на руки отца, но боялся взглянуть ему в лицо. Его поведение казалось мне необъяснимым и нелогичным. От психиатра уместнее было бы ждать совсем другого: он мог бы поговорить со мной, объяснить все четко и по делу — но ничего подобного. Его молчание сбивало с толку, казалось, он сам в нем теряется. Эта загадка с самого дня аварии не давала мне покоя. Я твердо сказал:

— Папа, я хочу выйти. Мне страшно. Хочу выйти из машины.

— Нет, ты записан к врачу, и я должен тебя отвезти. Я делаю это для тебя. Хоть это я должен сделать! Я не разрешаю тебе выходить, — ответил отец. — К тому же там дождь, куда ты пойдешь в такую погоду?

— Я заметил, что там дождь, но я не хочу, чтобы ты сейчас вел машину. Я не хочу сейчас находиться в этой машине!

Я осознал, что кричу.

— А ну успокойся! Что это за истерика?

— Я не знаю! — Я продолжал кричать.

Тут я зарыдал, долгие всхлипывания вырывались откуда-то из самого нутра.

— Меня пугают твои руки! Я не хочу их видеть, — сказал я.

— Мозес, что ты такое говоришь! Что не так с моими руками? Ты городишь полную чушь и начинаешь выводить меня из себя, я ничего не понимаю. Как только подумаю, что… как только подумаю, что…

— Как только подумаешь про что?

— Ведь все из-за тебя, Мозес! Все это, все, что случилось, это все — твоя вина! И по-моему, уж лучш…

— Что значит — из-за меня? — проорал я, не дав ему договорить.

— Все из-за тебя, из-за тебя одного! — закричал он в ответ. — Во всем виноват ты, ты! Ну почему всё так? Ведь мама могла бы сейчас ходить! — захлебываясь, выкрикнул отец.

Он ударил ладонями по рулю, а моя голова тем временем несколько раз ударилась о приборную панель.

Я нарочно делал себе больно. В тот момент мне казалось, что только так я смогу выдрать из собственного тела отцовский голос и его упреки. Я себя не узнавал. Казалось, я весь — из дерева и это дерево трещит, а может, даже вспыхивает. Во мне пылал огонь и тут же плескалось море.

Откуда-то издалека донесся голос отца:

— Мозес, прекрати, ты поранишься! Ты с ума сошел, что ты творишь?!

Легкие отказывались наполняться воздухом. Я схватил себя за горло одной рукой, а другой стал бешено размахивать.

Я почувствовал себя ужасно грязным. Я орал и чувствовал, что вот-вот взорвусь.

— Я себя ненавижу! — крикнул я.

— Возьми себя в руки! — рявкнул в ответ отец. — Надо как-то сдерживаться, Мозес!

Отец не переставая колотил кулаками по рулю, это был жест бессилия, жест безграничной ярости и усталости — они копились в нем, должно быть, лет сто. Я представил себе, как эти руки сдавливают мне голову, будто это не голова, а боксерская груша. И подумал, что, возможно, сейчас это было бы даже очень кстати: мне стало бы спокойнее, если бы меня ударили, пнули, избили и оставили валяться в углу. На руках у отца пульсировали синие вены, и я угадывал в них медленно текущую кровь.

Он развернулся ко мне лицом и сказал:

— Дыши, у тебя психосоматический криз. Прости, меня занесло, я погорячился. Это… это настолько…

Ему не удалось закончить фразу, а может, я просто не услышал.

Дышать так и не получалось. Я слышал темные, глубоко въевшиеся в память отголоски этой дурманящей и ядовитой фразы: «Ведь все из-за тебя, Мозес!», она обволакивала меня плотной пеленой, как будто бы отец залепил мне рот целлофановой пленкой и ее ни за что не сорвать.

— Отвези меня домой, я не хочу ехать к врачу. Пожалуйста.

— Мозес, мне не нравится, в каком ты состоянии. Ты меня беспокоишь. Смотри, у тебя опять кровь на лбу.

Я оттолкнул его руку. Не хотел, чтобы он меня трогал, не хотел с ним разговаривать, даже видеть его больше не хотел.

Конец ознакомительного фрагмента.