Неточные совпадения
«Да, да, как это было? — думал
он, вспоминая сон. — Да, как это было? Да! Алабин давал обед в Дармштадте; нет, не в Дармштадте, а что-то американское. Да, но там Дармштадт был в Америке. Да, Алабин давал обед на стеклянных столах, да, — и столы пели: Il mio tesoro, [Мое сокровище,] и не Il mio tesoro, a что-то лучше, и какие-то маленькие графинчики, и
они же
женщины», вспоминал
он.
Ему даже казалось, что она, истощенная, состаревшаяся, уже некрасивая
женщина и ничем не замечательная, простая, только добрая мать семейства, по чувству справедливости должна быть снисходительна.
Слыхал
он, что
женщины часто любят некрасивых, простых людей, но не верил этому, потому что судил по себе, так как сам
он мог любить только красивых, таинственных и особенных
женщин.
— Приеду когда-нибудь, — сказал
он. — Да, брат,
женщины, — это винт, на котором всё вертится. Вот и мое дело плохо, очень плохо. И всё от
женщин. Ты мне скажи откровенно, — продолжал
он, достав сигару и держась одною рукой зa бокал, — ты мне дай совет.
— Ах перестань! Христос никогда бы не сказал этих слов, если бы знал, как будут злоупотреблять
ими. Изо всего Евангелия только и помнят эти слова. Впрочем, я говорю не то, что думаю, а то, что чувствую. Я имею отвращение к падшим
женщинам. Ты пауков боишься, а я этих гадин. Ты ведь, наверно, не изучал пауков и не знаешь
их нравов: так и я.
Княгиня же, со свойственною
женщинам привычкой обходить вопрос, говорила, что Кити слишком молода, что Левин ничем не показывает, что имеет серьезные намерения, что Кити не имеет к
нему привязанности, и другие доводы; но не говорила главного, того, что она ждет лучшей партии для дочери, и что Левин несимпатичен ей, и что она не понимает
его.
Это была сухая, желтая, с черными блестящими глазами, болезненная и нервная
женщина. Она любила Кити, и любовь ее к ней, как и всегда любовь замужних к девушкам, выражалась в желании выдать Кити по своему идеалу счастья замуж, и потому желала выдать ее за Вронского. Левин, которого она в начале зимы часто у
них встречала, был всегда неприятен ей. Ее постоянное и любимое занятие при встрече с
ним состояло в том, чтобы шутить над
ним.
Вронский никогда не знал семейной жизни. Мать
его была в молодости блестящая светская
женщина, имевшая во время замужества, и в особенности после, много романов, известных всему свету. Отца своего
он почти не помнил и был воспитан в Пажеском Корпусе.
Ты не поверишь, но я до сих пор думала, что я одна
женщина, которую
он знал.
Я видела только
его и то, что семья расстроена; мне
его жалко было, но, поговорив с тобой, я, как
женщина, вижу другое; я вижу твои страдания, и мне, не могу тебе сказать, как жаль тебя!
— Я больше тебя знаю свет, — сказала она. — Я знаю этих людей, как Стива, как
они смотрят на это. Ты говоришь, что
он с ней говорил об тебе. Этого не было. Эти люди делают неверности, но свой домашний очаг и жена — это для
них святыня. Как-то у
них эти
женщины остаются в презрении и не мешают семье.
Они какую-то черту проводят непроходимую между семьей и этим. Я этого не понимаю, но это так.
— Долли, постой, душенька. Я видела Стиву, когда
он был влюблен в тебя. Я помню это время, когда
он приезжал ко мне и плакал, говоря о тебе, и какая поэзия и высота была ты для
него, и я знаю, что чем больше
он с тобой жил, тем выше ты для
него становилась. Ведь мы смеялись бывало над
ним, что
он к каждому слову прибавлял: «Долли удивительная
женщина». Ты для
него божество всегда была и осталась, а это увлечение не души
его…
— Ах, много! И я знаю, что
он ее любимец, но всё-таки видно, что это рыцарь… Ну, например, она рассказывала, что
он хотел отдать всё состояние брату, что
он в детстве еще что-то необыкновенное сделал, спас
женщину из воды. Словом, герой, — сказала Анна, улыбаясь и вспоминая про эти двести рублей, которые
он дал на станции.
Вспоминал
он, как брат в университете и год после университета, несмотря на насмешки товарищей, жил как монах, в строгости исполняя все обряды религии, службы, посты и избегая всяких удовольствий, в особенности
женщин; и потом как вдруг
его прорвало,
он сблизился с самыми гадкими людьми и пустился в самый беспутный разгул.
Константин Левин заглянул в дверь и увидел, что говорит с огромной шапкой волос молодой человек в поддевке, а молодая рябоватая
женщина, в шерстяном платье без рукавчиков и воротничков, сидит на диване. Брата не видно было. У Константина больно сжалось сердце при мысли о том, в среде каких чужих людей живет
его брат. Никто не услыхал
его, и Константин, снимая калоши, прислушивался к тому, что говорил господин в поддевке.
Он говорил о каком-то предприятии.
Увидав, что
женщина, стоявшая в дверях, двинулась было итти,
он крикнул ей: «Постой, я сказал».
— А эта
женщина, — перебил
его Николай Левин, указывая на нее, — моя подруга жизни, Марья Николаевна. Я взял ее из дома, — и
он дернулся шеей, говоря это. — Но люблю ее и уважаю и всех, кто меня хочет знать, — прибавил
он, возвышая голос и хмурясь, — прошу любить и уважать ее. Она всё равно что моя жена, всё равно. Так вот, ты знаешь, с кем имеешь дело. И если думаешь, что ты унизишься, так вот Бог, а вот порог.
Левин едва помнил свою мать. Понятие о ней было для
него священным воспоминанием; и будущая жена
его должна была быть в
его воображении повторением того прелестного, святого идеала
женщины, каким была для
него мать.
Любовь к
женщине он не только не мог себе представить без брака, но
он прежде представлял себе семью, а потом уже ту
женщину, которая даст
ему семью.
Его понятия о женитьбе поэтому не были похожи на понятия большинства
его знакомых, для которых женитьба была одним из многих общежитейских дел; для Левина это было главным делом жизни, от которогo зависело всё ее счастье. И теперь от этого нужно было отказаться!
Она вспомнила, как она рассказала почти признание, которое ей сделал в Петербурге молодой подчиненный ее мужа, и как Алексей Александрович ответил, что, живя в свете, всякая
женщина может подвергнуться этому, но что
он доверяется вполне ее такту и никогда не позволит себе унизить ее и себя до ревности.
Один низший сорт: пошлые, глупые и, главное, смешные люди, которые веруют в то, что одному мужу надо жить с одною женой, с которою
он обвенчан, что девушке надо быть невинною,
женщине стыдливою, мужчине мужественным, воздержным и твердым, что надо воспитывать детей, зарабатывать свой хлеб, платить долги, — и разные тому подобные глупости.
И доктор пред княгиней, как пред исключительно умною
женщиной, научно определил положение княжны и заключил наставлением о том, как пить те воды, которые были не нужны. На вопрос, ехать ли за границу, доктор углубился в размышления, как бы разрешая трудный вопрос. Решение наконец было изложено: ехать и не верить шарлатанам, а во всем обращаться к
нему.
Он знал очень хорошо, что в глазах этих лиц роль несчастного любовника девушки и вообще свободной
женщины может быть смешна; но роль человека, приставшего к замужней
женщине и во что бы то ни стало положившего свою жизнь на то, чтобы вовлечь ее в прелюбодеянье, что роль эта имеет что-то красивое, величественное и никогда не может быть смешна, и поэтому
он с гордою и веселою, игравшею под
его усами улыбкой, опустил бинокль и посмотрел на кузину.
— Может быть. Едут на обед к товарищу, в самом веселом расположении духа. И видят, хорошенькая
женщина обгоняет
их на извозчике, оглядывается и,
им по крайней мере кажется, кивает
им и смеется.
Они, разумеется, зa ней. Скачут во весь дух. К удивлению
их, красавица останавливается у подъезда того самого дома, куда
они едут. Красавица взбегает на верхний этаж.
Они видят только румяные губки из-под короткого вуаля и прекрасные маленькие ножки.
Титулярный советник опять смягчается: «Я согласен, граф, и я готов простить, но понимаете, что моя жена, моя жена, честная
женщина, подвергается преследованиям, грубостям и дерзостям каких-нибудь мальчишек, мерз…» А вы понимаете, мальчишка этот тут, и мне надо примирять
их.
— Да что же? У Гримма есть басня: человек без тени, человек лишен тени. И это
ему наказанье за что-то. Я никогда не мог понять, в чем наказанье. Но
женщине должно быть неприятно без тени.
Левин слушал молча, и, несмотря на все усилия, которые
он делал над собой,
он никак не мог перенестись в душу своего приятеля и понять
его чувства и прелести изучения таких
женщин.
Большинство молодых
женщин, завидовавших Анне, которым уже давно наскучило то, что ее называют справедливою, радовались тому, что̀
они предполагали, и ждали только подтверждения оборота общественного мнения, чтоб обрушиться на нее всею тяжестью своего презрения.
Они приготавливали уже те комки грязи, которыми
они бросят в нее, когда придет время. Большинство пожилых людей и люди высокопоставленные были недовольны этим готовящимся общественным скандалом.
Мать Вронского, узнав о
его связи, сначала была довольна — и потому, что ничто, по ее понятиям, не давало последней отделки блестящему молодому человеку, как связь в высшем свете, и потому, что столь понравившаяся ей Каренина, так много говорившая о своем сыне, была всё-таки такая же, как и все красивые и порядочные
женщины, по понятиям графини Вронской.
Они чувствуют, что это что-то другое, что это не игрушка, эта
женщина дороже для меня жизни.
Но она ошибалась в том, что
он понял значение известия так, как она,
женщина,
его понимала.
Когда она думала о сыне и
его будущих отношениях к бросившей
его отца матери, ей так становилось страшно за то, что она сделала, что она не рассуждала, а, как
женщина, старалась только успокоить себя лживыми рассуждениями и словами, с тем чтобы всё оставалось по старому и чтобы можно было забыть про страшный вопрос, что будет с сыном.
«Я дурная
женщина, я погибшая
женщина, — думала она, — но я не люблю лгать, я не переношу лжи, а
его (мужа) пища — это ложь.
Мадам Шталь, про которую одни говорили, что она замучала своего мужа, а другие говорили, что
он замучал её своим безнравственным поведением, была всегда болезненная и восторженная
женщина.
Приятнее же всего Дарье Александровне было то, что она ясно видела, как все эти
женщины любовались более всего тем, как много было у нее детей и как
они хороши.
— Ах, гордость и гордость! — сказала Дарья Александровна, как будто презирая
его зa низость этого чувства в сравнении с тем, другим чувством, которое знают одни
женщины.
Они не знают, как
он восемь лет душил мою жизнь, душил всё, что было во мне живого, что
он ни разу и не подумал о том, что я живая
женщина, которой нужна любовь.
Он не верит и в мою любовь к сыну или презирает (как
он всегда и подсмеивался), презирает это мое чувство, но
он знает, что я не брошу сына, не могу бросить сына, что без сына не может быть для меня жизни даже с тем, кого я люблю, но что, бросив сына и убежав от
него, я поступлю как самая позорная, гадкая
женщина, — это
он знает и знает, что я не в силах буду сделать этого».
Она чувствовала, что то положение в свете, которым она пользовалась и которое утром казалось ей столь ничтожным, что это положение дорого ей, что она не будет в силах променять
его на позорное положение
женщины, бросившей мужа и сына и соединившейся с любовником; что, сколько бы она ни старалась, она не будет сильнее самой себя.
Действительно, за чаем, который
им принесли на столике — подносе в прохладную маленькую гостиную, между двумя
женщинами завязался a cosy chat, какой и обещала княгиня Тверская до приезда гостей.
Они пересуживали тех, кого ожидали, и разговор остановился на Лизе Меркаловой.
Отношения к обществу тоже были ясны. Все могли знать, подозревать это, но никто не должен был сметь говорить. В противном случае
он готов был заставить говоривших молчать и уважать несуществующую честь
женщины, которую
он любил.
Ровесник Вронскому и однокашник,
он был генерал и ожидал назначения, которое могло иметь влияние на ход государственных дел, а Вронский был, хоть и независимый, и блестящий, и любимый прелестною
женщиной, но был только ротмистром, которому предоставляли быть независимым сколько
ему угодно.
— Она дружна с Варей, и это единственные
женщины петербургские, с которыми мне приятно видеться, — улыбаясь ответил Вронский.
Он улыбался тому, что предвидел тему, на которую обратится разговор, и это было
ему приятно.
Да, — сказал
он, нежно, как
женщина, улыбаясь
ему.
— Ты сказал, чтобы всё было, как было. Я понимаю, что это значит. Но послушай: мы ровесники, может быть, ты больше числом знал
женщин, чем я. — Улыбка и жесты Серпуховского говорили, что Вронский не должен бояться, что
он нежно и осторожно дотронется до больного места. — Но я женат, и поверь, что, узнав одну свою жену (как кто-то писал), которую ты любишь, ты лучше узнаешь всех
женщин, чем если бы ты знал
их тысячи.
Они погубили свои карьеры из-за
женщин.
— Тем хуже, чем прочнее положение
женщины в свете, тем хуже. Это всё равно, как уже не то что тащить fardeau руками, а вырывать
его у другого.
— Может быть. Но ты вспомни, что я сказал тебе. И еще:
женщины все материальнее мужчин. Мы делаем из любви что-то огромное, а
они всегда terre-à-terre. [будничны.]
— Алексей Александрович, — сказала она, взглядывая на
него и не опуская глаз под
его устремленным на ее прическу взором, — я преступная
женщина, я дурная
женщина, но я то же, что я была, что я сказала вам тогда, и приехала сказать вам, что я не могу ничего переменить.
В женском вопросе
он был на стороне крайних сторонников полной свободы
женщин и в особенности
их права на труд, но жил с женою так, что все любовались
их дружною бездетною семейною жизнью, и устроил жизнь своей жены так, что она ничего не делала и не могла делать, кроме общей с мужем заботы, как получше и повеселее провести время.