Неточные совпадения
— Я помню про детей и поэтому всё в мире сделала бы, чтобы спасти их; но я сама не знаю,
чем я спасу их: тем ли,
что увезу от отца, или тем,
что оставлю с развратным отцом, —
да, с развратным отцом… Ну, скажите, после того…
что было, разве возможно нам жить вместе? Разве это возможно? Скажите
же, разве это возможно? — повторяла она, возвышая голос. — После того как мой муж, отец моих детей, входит в любовную связь с гувернанткой своих детей…
— Хорошо, хорошо, поскорей, пожалуйста, — отвечал Левин, с трудом удерживая улыбку счастья, выступавшую невольно на его лице. «
Да, — думал он, — вот это жизнь, вот это счастье! Вместе, сказала она, давайте кататься вместе. Сказать ей теперь? Но ведь я оттого и боюсь сказать,
что теперь я счастлив, счастлив хоть надеждой… А тогда?… Но надо
же! надо, надо! Прочь слабость!»
—
Да, и пропал, — продолжал Облонский. — Но
что же делать?
—
Да нет, Маша, Константин Дмитрич говорит,
что он не может верить, — сказала Кити, краснея за Левина, и Левин понял это и, еще более раздражившись, хотел отвечать, но Вронский со своею открытою веселою улыбкой сейчас
же пришел на помощь разговору, угрожавшему сделаться неприятным.
—
Да, вот вам кажется! А как она в самом деле влюбится, а он столько
же думает жениться, как я?… Ох! не смотрели бы мои глаза!.. «Ах, спиритизм, ах, Ницца, ах, на бале»… — И князь, воображая,
что он представляет жену, приседал на каждом слове. — А вот, как сделаем несчастье Катеньки, как она в самом деле заберет в голову…
—
Да, я понимаю,
что положение его ужасно; виноватому хуже,
чем невинному, — сказала она, — если он чувствует,
что от вины его всё несчастие. Но как
же простить, как мне опять быть его женою после нее? Мне жить с ним теперь будет мученье, именно потому,
что я люблю свою прошедшую любовь к нему…
— Ну, хорошо, хорошо!…
Да что ж ужин? А, вот и он, — проговорил он, увидав лакея с подносом. — Сюда, сюда ставь, — проговорил он сердито и тотчас
же взял водку, налил рюмку и жадно выпил. — Выпей, хочешь? — обратился он к брату, тотчас
же повеселев.
—
Да расскажи мне,
что делается в Покровском?
Что, дом всё стоит, и березы, и наша классная? А Филипп садовник, неужели жив? Как я помню беседку и диван!
Да смотри
же, ничего не переменяй в доме, но скорее женись и опять заведи то
же,
что было. Я тогда приеду к тебе, если твоя жена будет хорошая.
—
Да кто
же тебе это сказал? Никто этого не говорил. Я уверена,
что он был влюблен в тебя и остался влюблен, но…
«
Да наконец, — спрашивал он себя пред поворотом в кабинет, —
что же случилось?
— О
чем же переговорить?
Да вы садитесь.
— Твой брат был здесь, — сказал он Вронскому. — Разбудил меня, чорт его возьми, сказал,
что придет опять. — И он опять, натягивая одеяло, бросился на подушку. —
Да оставь
же, Яшвин, — говорил он, сердясь на Яшвина, тащившего с него одеяло. — Оставь! — Он повернулся и открыл глаза. — Ты лучше скажи,
что выпить; такая гадость во рту,
что…
«
Да, я не прощу ему, если он не поймет всего значения этого. Лучше не говорить, зачем испытывать?» думала она, всё так
же глядя на него и чувствуя,
что рука ее с листком всё больше и больше трясется.
—
Да в
чем же стыдно? — сказала она. — Ведь вы не могли сказать человеку, который равнодушен к вам,
что вы его любите?
— Я не об вас, совсем не об вас говорю. Вы совершенство.
Да,
да, я знаю,
что вы все совершенство; но
что же делать,
что я дурная? Этого бы не было, если б я не была дурная. Так пускай я буду какая есть, но не буду притворяться.
Что мне зa дело до Анны Павловны! Пускай они живут как хотят, и я как хочу. Я не могу быть другою… И всё это не то, не то!..
— Можете себе представить, мы чуть было не раздавили двух солдат, — тотчас
же начала она рассказывать, подмигивая, улыбаясь и назад отдергивая свой хвост, который она сразу слишком перекинула в одну сторону. — Я ехала с Васькой… Ах,
да, вы не знакомы. — И она, назвав его фамилию, представила молодого человека и, покраснев, звучно засмеялась своей ошибке, то есть тому,
что она незнакомой назвала его Васькой.
Что?
Что такое страшное я видел во сне?
Да,
да. Мужик — обкладчик, кажется, маленький, грязный, со взъерошенною бородой, что-то делал нагнувшись и вдруг заговорил по-французски какие-то странные слова.
Да, больше ничего не было во сне, ― cказал он себе. ― Но отчего
же это было так ужасно?» Он живо вспомнил опять мужика и те непонятные французские слова, которые призносил этот мужик, и ужас пробежал холодом по его спине.
—
Да, но
что же делать девушке, у которой нет семьи? — вступился Степан Аркадьич, вспоминая о Чибисовой, которую он всё время имел в виду, сочувствуя Песцову и поддерживая его.
— Ах, какой вздор! — продолжала Анна, не видя мужа. —
Да дайте мне ее, девочку, дайте! Он еще не приехал. Вы оттого говорите,
что не простит,
что вы не знаете его. Никто не знал. Одна я, и то мне тяжело стало. Его глаза, надо знать, у Сережи точно такие
же, и я их видеть не могу от этого. Дали ли Сереже обедать? Ведь я знаю, все забудут. Он бы не забыл. Надо Сережу перевести в угольную и Mariette попросить с ним лечь.
—
Да уж я сказала, так
что же повторять? — вдруг перебила его Анна с раздражением, которое она не успела удержать.
—
Да, но
что же в таком случае? Как объяснить… как узнать ее желание?
—
Да уж это ты говорил. Дурно, Сережа, очень дурно. Если ты не стараешься узнать того,
что нужнее всего для христианина, — сказал отец вставая, — то
что же может занимать тебя? Я недоволен тобой, и Петр Игнатьич (это был главный педагог) недоволен тобой… Я должен наказать тебя.
—
Да я не хочу знать! — почти вскрикнула она. — Не хочу. Раскаиваюсь я в том,
что сделала? Нет, нет и нет. И если б опять то
же, сначала, то было бы то
же. Для нас, для меня и для вас, важно только одно: любим ли мы друг друга. А других нет соображений. Для
чего мы живем здесь врозь и не видимся? Почему я не могу ехать? Я тебя люблю, и мне всё равно, — сказала она по-русски, с особенным, непонятным ему блеском глаз взглянув на него, — если ты не изменился. Отчего ты не смотришь на меня?
— Но не так, как с Николенькой покойным… вы полюбили друг друга, — докончил Левин. — Отчего не говорить? — прибавил он. — Я иногда упрекаю себя: кончится тем,
что забудешь. Ах, какой был ужасный и прелестный человек…
Да, так о
чем же мы говорили? — помолчав, сказал Левин.
— То есть как тебе сказать?… Я по душе ничего не желаю, кроме того, чтобы вот ты не споткнулась. Ах,
да ведь нельзя
же так прыгать! — прервал он свой разговор упреком за то,
что она сделала слишком быстрое движение, переступая через лежавший на тропинке сук. — Но когда я рассуждаю о себе и сравниваю себя с другими, особенно с братом, я чувствую,
что я плох.
—
Да нет, Костя,
да постой,
да послушай! — говорила она, с страдальчески-соболезнующим выражением глядя на него. — Ну,
что же ты можешь думать? Когда для меня нет людей, нету, нету!… Ну хочешь ты, чтоб я никого не видала?
— Почему
же ты думаешь,
что мне неприятна твоя поездка?
Да если бы мне и было это неприятно, то тем более мне неприятно,
что ты не берешь моих лошадей, — говорил он. — Ты мне ни разу не сказала,
что ты решительно едешь. А нанимать на деревне, во-первых, неприятно для меня, а главное, они возьмутся, но не довезут. У меня лошади есть. И если ты не хочешь огорчить меня, то ты возьми моих.
Услыхав голос Анны, нарядная, высокая, с неприятным лицом и нечистым выражением Англичанка, поспешно потряхивая белокурыми буклями, вошла в дверь и тотчас
же начала оправдываться, хотя Анна ни в
чем не обвиняла ее. На каждое слово Анны Англичанка поспешно несколько раз приговаривала: «yes, my lady». [
да, сударыня.]
—
Да, разумеется, я это понимаю. Но
что же может Анна? — спросила Дарья Александровна.
Нынче скачки, его лошади скачут, он едет. Очень рада. Но ты подумай обо мне, представь себе мое положение…
Да что говорить про это! — Она улыбнулась. — Так о
чем же он говорил с тобой?
—
Да всё так
же, в убыток, — с покорной улыбкой, но с выражением спокойствия и убеждения,
что это так и надо, отвечал помещик, останавливаясь подле.
—
Да, но вы себя не считаете. Вы тоже ведь чего-нибудь стóите? Вот я про себя скажу. Я до тех пор, пока не хозяйничал, получал на службе три тысячи. Теперь я работаю больше,
чем на службе, и, так
же как вы, получаю пять процентов, и то дай Бог. А свои труды задаром.
―
Да, я в тот
же день уехал. Мы только
что говорили об вашей лошади. Поздравляю вас, ― сказал Левин. ― Это очень быстрая езда.
― Ну, как
же! Ну, князь Чеченский, известный. Ну, всё равно. Вот он всегда на бильярде играет. Он еще года три тому назад не был в шлюпиках и храбрился. И сам других шлюпиками называл. Только приезжает он раз, а швейцар наш… ты знаешь, Василий? Ну, этот толстый. Он бонмотист большой. Вот и спрашивает князь Чеченский у него: «ну
что, Василий, кто
да кто приехал? А шлюпики есть?» А он ему говорит: «вы третий».
Да, брат, так-то!
И увидав,
что, желая успокоить себя, она совершила опять столько раз уже пройденный ею круг и вернулась к прежнему раздражению, она ужаснулась на самое себя. «Неужели нельзя? Неужели я не могу взять на себя? — сказала она себе и начала опять сначала. — Он правдив, он честен, он любит меня. Я люблю его, на-днях выйдет развод.
Чего же еще нужно? Нужно спокойствие, доверие, и я возьму на себя.
Да, теперь, как он приедет, скажу,
что я была виновата, хотя я и не была виновата, и мы уедем».
«А я сама,
что же я буду делать? — подумала она. —
Да, я поеду к Долли, это правда, а то я с ума сойду.
Да, я могу еще телеграфировать». И она написала депешу...
«
Да, на
чем я остановилась? На том,
что я не могу придумать положения, в котором жизнь не была бы мученьем,
что все мы созданы затем, чтобы мучаться, и
что мы все знаем это и все придумываем средства, как бы обмануть себя. А когда видишь правду,
что же делать?»
«
Да, очень беспокоит меня, и на то дан разум, чтоб избавиться; стало быть, надо избавиться. Отчего
же не потушить свечу, когда смотреть больше не на
что, когда гадко смотреть на всё это? Но как? Зачем этот кондуктор пробежал по жердочке, зачем они кричат, эти молодые люди в том вагоне? Зачем они говорят, зачем они смеются? Всё неправда, всё ложь, всё обман, всё зло!..»
—
Да нельзя
же! — отвечала княгиня. — Правда,
что от нас отправлено уж восемьсот? Мне не верил Мальвинский.
—
Да ничего особенного. Как всегда, занимаюсь хозяйством, — отвечал Левин. —
Что же ты, надолго? Мы так давно ждали.
—
Да вот спросите у него. Он ничего не знает и не думает, — сказал Левин. — Ты слышал, Михайлыч, об войне? — обратился он к нему. — Вот
что в церкви читали? Ты
что же думаешь? Надо нам воевать за христиан?