Неточные совпадения
Дарья Александровна между тем, успокоив ребенка и по звуку кареты поняв, что он уехал, вернулась опять в спальню. Это
было единственное убежище ее от домашних забот, которые обступали ее, как только она выходила. Уже и теперь, в то короткое время, когда она выходила в детскую, Англичанка и Матрена Филимоновна успели сделать ей несколько вопросов, не терпевших отлагательства и
на которые она одна могла ответить: что надеть детям
на гулянье? давать ли молоко? не
послать ли за другим поваром?
Он извинился и
пошел было в вагон, но почувствовал необходимость еще раз взглянуть
на нее — не потому, что она
была очень красива, не по тому изяществу и скромной грации, которые видны
были во всей ее фигуре, но потому, что в выражении миловидного лица, когда она прошла мимо его,
было что-то особенно ласковое и нежное.
«Ну, всё кончено, и
слава Богу!»
была первая мысль, пришедшая Анне Аркадьевне, когда она простилась в последний раз с братом, который до третьего звонка загораживал собою дорогу в вагоне. Она села
на свой диванчик, рядом с Аннушкой, и огляделась в полусвете спального вагона. «
Слава Богу, завтра увижу Сережу и Алексея Александровича, и
пойдет моя жизнь, хорошая и привычная, по старому».
Левин сердито махнул рукой,
пошел к амбарам взглянуть овес и вернулся к конюшне. Овес еще не испортился. Но рабочие пересыпали его лопатами, тогда как можно
было спустить его прямо в нижний амбар, и, распорядившись этим и оторвав отсюда двух рабочих для посева клевера, Левин успокоился от досады
на приказчика. Да и день
был так хорош, что нельзя
было сердиться.
Василий указал
на метку ногой, и Левин
пошел, как умел, высевать землю с семенами. Ходить
было трудно, как по болоту, и Левин, пройдя леху, запотел и, остановившись, отдал севалку.
—
Пошли ко мне
на дом, чтобы закладывали поскорей коляску тройкой, — сказал он слуге, подававшему ему бифстек
на серебряном горячем блюде, и, придвинув блюдо, стал
есть.
Переодевшись без торопливости (он никогда не торопился и не терял самообладания), Вронский велел ехать к баракам. От бараков ему уже
были видны море экипажей, пешеходов, солдат, окружавших гипподром, и кипящие народом беседки.
Шли, вероятно, вторые скачки, потому что в то время, как он входил в барак, он слышал звонок. Подходя к конюшне, он встретился с белоногим рыжим Гладиатором Махотина, которого в оранжевой с синим попоне с кажущимися огромными, отороченными синим ушами вели
на гипподром.
Он чувствовал, что лошадь
шла из последнего запаса; не только шея и плечи ее
были мокры, но
на загривке,
на голове,
на острых ушах каплями выступал пот, и она дышала резко и коротко.
Народ, доктор и фельдшер, офицеры его полка, бежали к нему. К своему несчастию, он чувствовал, что
был цел и невредим. Лошадь сломала себе спину, и решено
было ее пристрелить. Вронский не мог отвечать
на вопросы, не мог говорить ни с кем. Он повернулся и, не подняв соскочившей с головы фуражки,
пошел прочь от гипподрома, сам не зная куда. Он чувствовал себя несчастным. В первый раз в жизни он испытал самое тяжелое несчастие, несчастие неисправимое и такое, в котором виною сам.
На выходе из беседки Алексей Александрович, так же как всегда, говорил со встречавшимися, и Анна должна
была, как и всегда, отвечать и говорить; но она
была сама не своя и как во сне
шла под-руку с мужем.
Несмотря
на испытываемое им чувство гордости и как бы возврата молодости, когда любимая дочь
шла с ним под руку, ему теперь как будто неловко и совестно
было за свою сильную походку, за свои крупные, облитые жиром члены. Он испытывал почти чувство человека неодетого в обществе.
— Да что же интересного? Все они довольны, как медные гроши; всех победили. Ну, а мне-то чем же довольным
быть? Я никого не победил, а только сапоги снимай сам, да еще за дверь их сам выставляй. Утром вставай, сейчас же одевайся,
иди в салон чай скверный
пить. То ли дело дома! Проснешься не торопясь, посердишься
на что-нибудь, поворчишь, опомнишься хорошенько, всё обдумаешь, не торопишься.
— А знаешь, я о тебе думал, — сказал Сергей Иванович. — Это ни
на что не похоже, что у вас делается в уезде, как мне порассказал этот доктор; он очень неглупый малый. И я тебе говорил и говорю: нехорошо, что ты не ездишь
на собрания и вообще устранился от земского дела. Если порядочные люди
будут удаляться, разумеется, всё
пойдет Бог знает как. Деньги мы платим, они
идут на жалованье, а нет ни школ, ни фельдшеров, ни повивальных бабок, ни аптек, ничего нет.
Тит освободил место, и Левин
пошел за ним. Трава
была низкая, придорожная, и Левин, давно не косивший и смущенный обращенными
на себя взглядами, в первые минуты косил дурно, хотя и махал сильно. Сзади его послышались голоса...
На втором приеме
было то же. Тит
шел мах за махом, не останавливаясь и не уставая. Левин
шел за ним, стараясь не отставать, и ему становилось всё труднее и труднее: наступала минута, когда, он чувствовал, у него не остается более сил, но в это самое время Тит останавливался и точил.
Так они прошли первый ряд. И длинный ряд этот показался особенно труден Левину; но зато, когда ряд
был дойден, и Тит, вскинув
на плечо косу, медленными шагами
пошел заходить по следам, оставленным его каблуками по прокосу, и Левин точно так же
пошел по своему прокосу. Несмотря
на то, что пот катил градом по его лицу и капал с носа и вся спина его
была мокра, как вымоченная в воде, — ему
было очень хорошо. В особенности радовало его то, что он знал теперь, что выдержит.
Сзади Левина
шел молодой Мишка. Миловидное, молодое лицо его, обвязанное по волосам жгутом свежей травы, всё работало от усилий; но как только взглядывали
на него, он улыбался. Он, видимо, готов
был умереть скорее, чем признаться, что ему трудно.
И молодые и старые как бы наперегонку косили. Но, как они ни торопились, они не портили травы, и ряды откладывались так же чисто и отчетливо. Остававшийся в углу уголок
был смахнут в пять минут. Еще последние косцы доходили ряды, как передние захватили кафтаны
на плечи и
пошли через дорогу к Машкину Верху.
После короткого совещания — вдоль ли, поперек ли ходить — Прохор Ермилин, тоже известный косец, огромный, черноватый мужик,
пошел передом. Он прошел ряд вперед, повернулся назад и отвалил, и все стали выравниваться за ним, ходя под гору по лощине и
на гору под самую опушку леса. Солнце зашло за лес. Роса уже пала, и косцы только
на горке
были на солнце, а в низу, по которому поднимался пар, и
на той стороне
шли в свежей, росистой тени. Работа кипела.
Машкин Верх скосили, доделали последние ряды, надели кафтаны и весело
пошли к дому. Левин сел
на лошадь и, с сожалением простившись с мужиками, поехал домой. С горы он оглянулся; их не видно
было в поднимавшемся из низу тумане;
были слышны только веселые грубые голоса, хохот и звук сталкивающихся кос.
— Ну,
иди,
иди, и я сейчас приду к тебе, — сказал Сергей Иванович, покачивая головой, глядя
на брата. —
Иди же скорей, — прибавил он улыбаясь и, собрав свои книги, приготовился итти. Ему самому вдруг стало весело и не хотелось расставаться с братом. — Ну, а во время дождя где ты
был?
А я ведь хотел
было прийти
на покос посмотреть
на тебя, но жара
была такая невыносимая, что я не
пошел дальше леса.
Гриша плакал, говоря, что и Николинька свистал, но что вот его не наказали и что он не от пирога плачет, — ему всё равно, — но о том, что с ним несправедливы. Это
было слишком уже грустно, и Дарья Александровна решилась, переговорив с Англичанкой, простить Гришу и
пошла к ней. Но тут, проходя чрез залу, она увидала сцену, наполнившую такою радостью ее сердце, что слезы выступили ей
на глаза, и она сама простила преступника.
Воз
был увязан. Иван спрыгнул и повел за повод добрую, сытую лошадь. Баба вскинула
на воз грабли и бодрым шагом, размахивая руками,
пошла к собравшимся хороводом бабам. Иван, выехав
на дорогу, вступил в обоз с другими возами. Бабы с граблями
на плечах, блестя яркими цветами и треща звонкими, веселыми голосами,
шли позади возов. Один грубый, дикий бабий голос затянул песню и допел ее до повторенья, и дружно, в раз, подхватили опять с начала ту же песню полсотни разных, грубых и тонких, здоровых голосов.
— Кто это
идет? — сказал вдруг Вронский, указывая
на шедших навстречу двух дам. — Может
быть, знают нас, — и он поспешно направился, увлекая ее за собою,
на боковую дорожку.
Он
посылал скосить клевер
на сено, выбрав плохие десятины, проросшие травой и полынью, негодные
на семена, — ему скашивали под ряд лучшие семенные десятины, оправдываясь тем, что так приказал приказчик, и утешали его тем, что сено
будет отличное; но он знал, что это происходило оттого, что эти десятины
было косить легче.
Он
посылал сеноворошилку трясти сено, — ее ломали
на первых рядах, потому что скучно
было мужику сидеть
на козлах под махающими над ним крыльями.
Он
послал седло без ответа и с сознанием, что он сделал что то стыдное,
на другой же день, передав всё опостылевшее хозяйство приказчику, уехал в дальний уезд к приятелю своему Свияжскому, около которого
были прекрасные дупелиные болота и который недавно писал ему, прося исполнить давнишнее намерение побывать у него.
— Я пожалуюсь? Да ни за что в свете! Разговоры такие
пойдут, что и не рад жалобе! Вот
на заводе — взяли задатки, ушли. Что ж мировой судья? Оправдал. Только и держится всё волостным судом да старшиной. Этот отпорет его по старинному. А не
будь этого — бросай всё! Беги
на край света!
— Но я всё-таки не знаю, что вас удивляет. Народ стоит
на такой низкой степени и материального и нравственного развития, что, очевидно, он должен противодействовать всему, что ему чуждо. В Европе рациональное хозяйство
идет потому, что народ образован; стало
быть, у нас надо образовать народ, — вот и всё.
«Да, я должен
был сказать ему: вы говорите, что хозяйство наше нейдет потому, что мужик ненавидит все усовершенствования и что их надо вводить властью; но если бы хозяйство совсем не
шло без этих усовершенствований, вы бы
были правы; но оно
идет, и
идет только там, где рабочий действует сообразно с своими привычками, как у старика
на половине дороги.
Исполнение плана Левина представляло много трудностей; но он бился, сколько
было сил, и достиг хотя и не того, чего он желал, но того, что он мог, не обманывая себя, верить, что дело это стоит работы. Одна из главных трудностей
была та, что хозяйство уже
шло, что нельзя
было остановить всё и начать всё сначала, а надо
было на ходу перелаживать машину.
Правда, что
на скотном дворе дело
шло до сих пор не лучше, чем прежде, и Иван сильно противодействовал теплому помещению коров и сливочному маслу, утверждая, что корове
на холоду потребуется меньше корму и что сметанное масло спорее, и требовал жалованья, как и в старину, и нисколько не интересовался тем, что деньги, получаемые им,
были не жалованье, а выдача вперед доли барыша.
Непогода к вечеру разошлась еще хуже, крупа так больно стегала всю вымокшую, трясущую ушами и головой лошадь, что она
шла боком; но Левину под башлыком
было хорошо, и он весело поглядывал вокруг себя то
на мутные ручьи, бежавшие по колеям, то
на нависшие
на каждом оголенном сучке капли, то
на белизну пятна нерастаявшей крупы
на досках моста, то
на сочный, еще мясистый лист вяза, который обвалился густым слоем вокруг раздетого дерева.
После наряда, то
есть распоряжений по работам завтрашнего дня, и приема всех мужиков, имевших до него дела, Левин
пошел в кабинет и сел за работу. Ласка легла под стол; Агафья Михайловна с чулком уселась
на своем месте.
— Это
было рано-рано утром. Вы, верно, только проснулись. Maman ваша спала в своем уголке. Чудное утро
было. Я
иду и думаю: кто это четверней в карете? Славная четверка с бубенчиками, и
на мгновенье вы мелькнули, и вижу я в окно — вы сидите вот так и обеими руками держите завязки чепчика и о чем-то ужасно задумались, — говорил он улыбаясь. — Как бы я желал знать, о чем вы тогда думали. О важном?
Присутствие княгини Тверской, и по воспоминаниям, связанным с нею, и потому, что он вообще не любил ее,
было неприятно Алексею Александровичу, и он
пошел прямо в детскую. В первой детской Сережа, лежа грудью
на столе и положив ноги
на стул, рисовал что-то, весело приговаривая. Англичанка, заменившая во время болезни Анны француженку, с вязаньем миньярдиз сидевшая подле мальчика, поспешно встала, присела и дернула Сережу.
В столовой он позвонил и велел вошедшему слуге
послать опять за доктором. Ему досадно
было на жену за то, что она не заботилась об этом прелестном ребенке, и в этом расположении досады
на нее не хотелось итти к ней, не хотелось тоже и видеть княгиню Бетси; но жена могла удивиться, отчего он, по обыкновению, не зашел к ней, и потому он, сделав усилие над собой,
пошел в спальню. Подходя по мягкому ковру к дверям, он невольно услыхал разговор, которого не хотел слышать.
— Я уйду, я
на кухню
пойду, — выговорила она. — Они рады
будут. Они слышали, и их знают и помнят за границей.
После обеда однако Кити встала и
пошла, как всегда, с работой к больному. Он строго посмотрел
на нее, когда она вошла, и презрительно улыбнулся, когда она сказала, что
была больна. В этот день он беспрестанно сморкался и жалобно стонал.
— Мама! Она часто ходит ко мне, и когда придет… — начал
было он, но остановился, заметив, что няня шопотом что — то сказала матери и что
на лице матери выразились испуг и что-то похожее
на стыд, что так не
шло к матери.
Одеваясь, она занялась больше, чем все эти дни, своим туалетом, как будто он мог, разлюбив ее, опять полюбить за то, что
на ней
будет то платье и та прическа, которые больше
шли к ней.
Зная, что что-то случилось, но не зная, что именно, Вронский испытывал мучительную тревогу и, надеясь узнать что-нибудь,
пошел в ложу брата. Нарочно выбрав противоположный от ложи Анны пролет партера, он, выходя, столкнулся с бывшим полковым командиром своим, говорившим с двумя знакомыми. Вронский слышал, как
было произнесено имя Карениных, и заметил, как поспешил полковой командир громко назвать Вронского, значительно взглянув
на говоривших.
Левин не сел в коляску, а
пошел сзади. Ему
было немного досадно
на то, что не приехал старый князь, которого он чем больше знал, тем больше любил, и
на то, что явился этот Васенька Весловский, человек совершенно чужой и лишний. Он показался ему еще тем более чуждым и лишним, что, когда Левин подошел к крыльцу, у которого собралась вся оживленная толпа больших и детей, он увидал, что Васенька Весловский с особенно ласковым и галантным видом целует руку Кити.
— Как же мы
пойдем? Болото отличное, я вижу, и ястреба̀, — сказал Степан Аркадьич, указывая
на двух вившихся над осокой больших птиц. — Где ястреба̀, там наверное и дичь
есть.
Он хотел
быть спокойным, но
было то же. Палец его прижимал гашетку прежде, чем он брал
на цель птицу. Всё
шло хуже и хуже.
Несмотря
на нечистоту избы, загаженной сапогами охотников и грязными, облизывавшимися собаками,
на болотный и пороховой запах, которым она наполнилась, и
на отсутствие ножей и вилок, охотники напились чаю и поужинали с таким вкусом, как
едят только
на охоте. Умытые и чистые, они
пошли в подметенный сенной сарай, где кучера приготовили господам постели.
— Может
быть, — сухо сказал Левин и повернулся
на бок. — Завтра рано надо итти, и я не бужу никого, а
иду на рассвете.
«Завтра
пойду рано утром и возьму
на себя не горячиться. Бекасов пропасть. И дупеля
есть. А приду домой, записка от Кити. Да, Стива, пожалуй, и прав: я не мужествен с нею, я обабился… Но что ж делать! Опять отрицательно!»
В саду они наткнулись
на мужика, чистившего дорожку. И уже не думая о том, что мужик видит ее заплаканное, а его взволнованное лицо, не думая о том, что они имеют вид людей, убегающих от какого-то несчастья, они быстрыми шагами
шли вперед, чувствуя, что им надо высказаться и разубедить друг друга,
побыть одним вместе и избавиться этим от того мучения, которое оба испытывали.