Неточные совпадения
— Царь указал обижать народ! Ах они окаянные! Да
кто они
такие? Как вы их, разбойников, не перевяжете!
— Да, боярин, кабы не ты, то висеть бы мне вместо их! А все-таки послушай мово слова, отпусти их; жалеть не будешь, как приедешь на Москву. Там, боярин, не то, что прежде, не те времена! Кабы всех их перевешать, я бы не прочь, зачем бы не повесить! А то и без этих довольно их на Руси останется; а тут еще человек десять ихних ускакало;
так если этот дьявол, Хомяк, не воротится на Москву, они не на
кого другого, а прямо на тебя покажут!
Дом Морозова был чаша полная. Слуги боялись и любили боярина. Всяк,
кто входил к нему, был принимаем с радушием. И свои и чужие хвалились его ласкою; всех дарил он и словами приветными, и одежей богатою, и советами мудрыми. Но никого
так не ласкал, никого
так не дарил он, как свою молодую жену, Елену Дмитриевну. И жена отвечала за ласку ласкою, и каждое утро, и каждый вечер долго стояла на коленях в своей образной и усердно молилась за его здравие.
Так и начнешь валять,
кого направо,
кого налево, смотреть даже весело!
—
Кто этот отрок, что сидит по правую руку царя,
такой бледный и пасмурный?
А уж если казнить
кого,
так вели меня казнить, не давай я, дурак, напиваться сыну допьяна!
—
Так вот
кто тебя с толку сбил! — вскричал Малюта, и без того озлобленный на Серебряного, —
так вот
кто тебя с толку сбил! Попадись он мне только в руки, не скорою смертью издохнет он у меня, собака!
— Замолчи, отец! — сказал, вставая, Максим, — не возмущай мне сердца
такою речью!
Кто из тех,
кого погубил ты, умышлял на царя?
Кто из них замутил государство? Не по винам, а по злобе своей сечешь ты боярские головы! Кабы не ты, и царь был бы милостивее. Но вы ищете измены, вы пытками вымучиваете изветы, вы, вы всей крови заводчики! Нет, отец, не гневи бога, не клевещи на бояр, а скажи лучше, что без разбора хочешь вконец извести боярский корень!
— Максимушка, — сказал он, — на
кого же я денежки-то копил? На
кого тружусь и работаю? Не уезжай от меня, останься со мною. Ты еще молод, не поспел еще в ратный строй. Не уезжай от меня! Вспомни, что я тебе отец! Как посмотрю на тебя,
так и прояснится на душе, словно царь меня похвалил или к руке пожаловал, а обидь тебя
кто, —
так, кажется, и съел бы живого!
— Да не
кто другой. Вот, примерно, тянулось раз судишко на бичеве из-под Астрахани вверх по матушке-Волге. На судишке-то народу было немало: всё купцы молодцы с пищалями, с саблями, кафтаны нараспашку, шапки набекрень, не хуже нашего брата. А грузу-то: золота, каменьев самоцветных, жемчугу, вещиц астраханских и всякой дряни; еще, али полно! Берег-то высокий, бичевник-то узенький, а среди Волги остров: скала голая, да супротив теченья, словно ножом угол вышел,
такой острый, что боже упаси.
Скачет Малюта во дремучем лесу с своими опричниками. Он торопит их к Поганой Луже, поправляет башлык на царевиче, чтоб не узнали опричники,
кого везут на смерть. Кабы узнали они, отступились бы от Малюты, схоронились бы больший за меньшего. Но думают опричники, что скачет простой человек меж Хомяка и Малюты, и только дивятся, что везут его казнить
так далеко.
— Как? — сказал он, — это сам царевич? Сын государев?
Так вот за
кого бог привел постоять!
Так вот
кого они, собаки, связамши везли!
—
Кого это господь принес в
такую пору? — сказал старик, кашляя
так тяжело, как будто бы готовился выкашлять душу.
— Ну нет
так нет! — сказал Перстень. — Подождем утра, авось что другое придумаем, утро вечера мудренее! А теперь, ребятушки, пора бы и соснуть!
Кто может богу молиться, молись, а
кто не может,
так ложись!
— Сам ты дурень, — отвечал слепой, выкатив на опричника белки свои, — где мне видеть, коли глаз нетути. Вот ты — дело другое; у тебя без двух четыре,
так видишь ты и дале и шире; скажи,
кто передо мной,
так буду знать!
— Какова сказка, — отвечал слепой, — и
кому сказывать. Вот мы ономнясь рассказали старицкому воеводе сказку про козу косматую, да на свою шею: коза-то, вишь, вышла сама воеводша,
так он нас со двора и велел согнать, накостылявши затылок. Вперед не расскажем.
— Вишь, атаман, — сказал он, — довольно я людей перегубил на своем веку, что и говорить! Смолоду полюбилась красная рубашка! Бывало, купец ли заартачится, баба ли запищит, хвачу ножом в бок — и конец. Даже и теперь, коли б случилось
кого отправить — рука не дрогнет! Да что тут! не тебя уверять стать; я чай, и ты довольно народу на тот свет спровадил; не в диковинку тебе,
так ли?
Добро ж, говорю, не дает бог корысти,
так теперь
кто б ни прошел, будь он хоть отец родной, дочиста оберу!
Так, глядя на зелень, на небо, на весь божий мир, Максим пел о горемычной своей доле, о золотой волюшке, о матери сырой дуброве. Он приказывал коню нести себя в чужедальнюю сторону, что без ветру сушит, без морозу знобит. Он поручал ветру отдать поклон матери. Он начинал с первого предмета, попадавшегося на глаза, и высказывал все, что приходило ему на ум; но голос говорил более слов, а если бы
кто услышал эту песню, запала б она тому в душу и часто, в минуту грусти, приходила бы на память…
— Сын мой! — сказал игумен, глядя с участием на Максима, — должно быть, сатанинское наваждение помрачило твой рассудок; ты клевещешь на себя. Того быть не может, чтобы ты возненавидел царя. Много тяжких преступников исповедовал я в этом храме: были и церковные тати, и смертные убойцы, а не бывало
такого,
кто повинился бы в нелюбви к государю!
— Ребята, — продолжал Никита Романович, —
кто из нас богу не грешен!
Так искупим же теперь грехи наши, заслужим себе прощение от господа, ударим все, как мы есть, на врагов церкви и земли Русской!
—
Так вы только передовые!
Кто ведет вас?
Еще и не знал я,
кто ты таков, а уж полюбился ты мне, и очи у тебя не
так глядят, как у них, и речь звучит иначе.
Не дивись, князь, моей глупой речи, — прибавил Максим, потупя очи, — я не набиваюсь к тебе на дружбу, знаю,
кто ты и
кто я; только что ж мне делать, коли не могу слов удержать; сами рвутся наружу, сердце к тебе само
так и мечется!
— Слушай, — вскричал Басманов, хватая его за полу кафтана, — кабы на меня
кто другой
так посмотрел, я, видит бог, не спустил бы ему, но с тобой ссориться не хочу; больно хорошо татар рубишь!
— Да
так. После обеда привяжем татарина шагах во сто:
кто первый в сердце попадет. А что не в сердце, то не в почет. Околеет, другого привяжем.
— Ну
так велим ему бежать:
кто первый на бегу свалит.
—
Кто тебя разберет, Федор Алексеич! Я никогда
таких не видывал. Может, и вправду ты лучше, чем кажешься. Не знаю, что про тебя и думать, но бог свел нас на ратном поле, а потому: во здравие твое!
Голос показался Вяземскому знаком, но колесо шумело
так сильно, что он остался в недоумении,
кто именно был говоривший.
Когда он накануне проводил его задним крыльцом, он поступил
так не с тем, чтобы скрыть от царя его посещение (это было бы слишком опасно), но чтобы
кто из слободских не предупредил Иоанна и, как первый известитель, не настроил бы его против самого Годунова.
Вправду ли Иоанн не ведал о смерти Серебряного или притворился, что не ведает, чтоб этим показать, как мало он дорожит теми,
кто не ищет его милости, бог весть! Если же в самом деле он только теперь узнал о его участи, то пожалел ли о нем или нет, это также трудно решить; только на лице Иоанна не написалось сожаления. Он, по-видимому, остался
так же равнодушен, как и до полученного им ответа.