Неточные совпадения
— Батюшка боярин, — сказал он, — оно тово, может быть, этот молодец и правду
говорит: неравно староста отпустит этих разбойников. А уж коли
ты их, по мягкосердечию твоему, от петли помиловал, за что бог и
тебя, батюшка, не оставит, то дозволь, по крайности, перед отправкой-то, на всяк случай, влепить им по полсотенке плетей, чтоб вперед-то не душегубствовали, тетка их подкурятина!
«Прости, князь,
говорил ему украдкою этот голос, я буду за
тебя молиться!..» Между тем незнакомцы продолжали петь, но слова их не соответствовали размышлениям боярина.
— Вишь, боярин, — сказал незнакомец, равняясь с князем, — ведь
говорил я
тебе, что вчетвером веселее ехать, чем сам-друг! Теперь дай себя только до мельницы проводить, а там простимся. В мельнице найдешь ночлег и корм лошадям. Дотудова будет версты две, не боле, а там скоро и Москва!
— Батюшка, не кричи, бога ради не кричи, всё испортишь! Я
тебе говорил уже, дело боится шуму, а проезжих прогнать я не властен. Да они же нам и не мешают; они спят теперь, коли
ты, родимый, не разбудил их!
— Что ж
ты молчишь, старик? али нет у
тебя зелья, али нет корня какого приворотить ее?
Говори, высчитывай, какие есть чародейные травы? Да
говори же, колдун!
— Будет
тебе удача в ратном деле, боярин, будет счастье на службе царской! Только смотри, смотри еще,
говори, что видишь?
Виновата ли была Елена Дмитриевна, что образ этого витязя преследовал ее везде, и дома, и в церкви, и днем, и ночью, и с упреком
говорил ей: «Елена!
Ты не сдержала своего слова,
ты не дождалась моего возврата,
ты обманула меня!..»
— Ах
ты мошенник! — вскричал Михеич, забывая осторожность, с которою начал было
говорить, — да разве мой господин знается с изменниками!
—
Ты не можешь меня любить, князь, —
говорила она, — не написано
тебе любить меня! Но обещай мне, что не проклянешь меня; скажи, что прощаешь меня в великой вине моей.
Извини, Никита Романыч, извини, захлопотался,
говорил вот жене, чтобы велела
тебе кушать подать поскорее.
— Боярин, вспомни, что
ты сам
говорил про Курбского. Нечестно русскому боярину прятаться от царя своего.
«Ну,
говорит, не быть же боле
тебе, неучу, при моем саадаке, а из чужого лука стрелять не стану!» С этого дня пошел Борис в гору, да посмотри, князь, куда уйдет еще!
— Полно, правду ли
ты говоришь, детинушка, — сказал он, пронзая Хомяка насквозь орлиным оком, — не закачено ль у
тебя в голове? Не у браги ль
ты добыл увечья?
— Так это
ты, Максимушка, охаиваешь суд мой, — сказал Иоанн, посматривая с недоброю улыбкой то на отца, то на сына. — Ну,
говори, Максимушка, почему суд мой
тебе не по сердцу?
— Я сравняю
тебя с начальными людьми. Будет
тебе идти корм и всякий обиход противу начальных людей. Да у
тебя, я вижу, что-то на языке мотается,
говори без зазору, проси чего хочешь! — Государь! не заслужил я твоей великой милости, недостоин одежи богатой, есть постарше меня. Об одном прошу, государь. Пошли меня воевать с Литвой, пошли в Ливонскую землю. Или, государь, на Рязань пошли, татар колотить!
— Ну, что, батюшка? — сказала Онуфревна, смягчая свой голос, — что с
тобой сталось? Захворал, что ли? Так и есть, захворал! Напугала же я
тебя! Да нужды нет, утешься, батюшка, хоть и велики грехи твои, а благость-то божия еще больше! Только покайся, да вперед не греши. Вот и я молюсь, молюсь о
тебе и денно и нощно, а теперь и того боле стану молиться. Что тут
говорить? Уж лучше сама в рай не попаду, да
тебя отмолю!
— Гриша, — сказал он, положив обе руки на плеча Скуратова, — как бишь
ты сейчас
говорил? Я рублю сучья да ветки, а ствол-то стоит здоровешенек? Гриша, — продолжал царь, медленно выговаривая каждое слово и смотря на Малюту с какой-то страшной доверчивостью, — берешься ли
ты вырвать с корнем измену?
— Слышь
ты, с
тобой говорят! — сказал один из них, толкая его под бок.
— Воля твоя, атаман,
ты про него
говоришь, как про чудо какое, а нам что-то не верится. Уж молодцеватее
тебя мы не видывали!
— Так, Борис Федорыч, когда
ты говоришь, оно выходит гладко, а на деле не то. Опричники губят и насилуют земщину хуже татар. Нет на них никакого суда. Вся земля от них гибнет!
Ты бы сказал царю. Он бы
тебе поверил!
— Никита Романыч! Правду сказать недолго, да говорить-то надо умеючи. Кабы стал я перечить царю, давно бы меня здесь не было, а не было б меня здесь, кто б
тебя вчера от плахи спас?
— Где ж мне было
говорить, коли
ты у меня на горле сидел, тюлень этакий! Тьфу!
— Нечего делать, — сказал Перстень, — видно, не доспел ему час, а жаль, право! Ну, так и быть, даст бог, в другой раз не свернется! А теперь дозволь, государь, я
тебя с ребятами до дороги провожу. Совестно мне, государь! Не приходилось бы мне, худому человеку, и
говорить с твоею милостью, да что ж делать, без меня
тебе отселе не выбраться!
— Ого, да
ты еще грозишь! — вскричал опричник, вставая со скамьи, — вишь,
ты какой! Я
говорил, что нельзя
тебе верить! Ведь
ты не наш брат! Уж я бы вас всех, князей да бояр, что наше жалованье заедаете! Да погоди, посмотрим, чья возьмет. Долой из-под кафтана кольчугу-то! Вымай саблю! Посмотрим, чья возьмет!
— Тише, Галка, полно те фыркать, —
говорил он, трепля лошадь по крутой шее, — вишь, какая неугомонная, ничего расслушать не даст. Фу
ты пропасть, никак и места не спознаю! Все липа да орешник, а когда в ту пору ночью ехали, кажись, смолою попахивало!
— Да что ж
ты, хозяин, забился, как филин в дупло! Или меня впусти, или сам выйди; так
говорить несподручно!
— Что
ты, дедушка,
говоришь такое, да еще и причитываешь, словно по покойнике?
— Дедушка! — закричал ему вслед Михеич, — да скажи мне толком, про каких
ты людей
говоришь, про какую птицу?
— Так
тебе атамана надо? Чего ж
ты прежде не
говорил? Сказал бы сразу, так не отведал бы тумака!
— Ну, батюшка Ванюха, я и сам не знаю, что делать. Авось
ты чего не пригадаешь ли? Ведь один-то ум хорош, а два лучше! Вот и мельник ни к кому другому, а к
тебе послал: ступай,
говорит, к атаману, он поможет; уж я,
говорит, по приметам вижу, что ему от этого будет всякая удача и корысть богатая! Ступай,
говорит, к атаману!
— К
тебе, батюшка, к
тебе. Ступай,
говорит, к атаману, отдай от меня поклон, скажи, чтобы во что б ни стало выручил князя. Я-де,
говорит, уж вижу, что ему от этого будет корысть богатая, по приметам, дескать, вижу. Пусть, во что б ни стало, выручит князя! Я-де,
говорит, этой службы не забуду. А не выручит атаман князя, всякая,
говорит, будет напасть на него; исчахнет,
говорит, словно былинка; совсем,
говорит, пропадет!
— Как же, батюшка! — продолжал Михеич, поглядывая сбоку на дымящийся горшок щей, который разбойники поставили на стол, — еще мельник сказал так: скажи, дескать, атаману, чтоб он
тебя накормил и напоил хорошенько, примерно, как бы самого меня. А главное,
говорит, чтоб выручил князя. Вот что, батюшка, мельник сказал.
— Ну, за это люблю. Иди куда поведут, а не спрашивай: кудь? Расшибут
тебе голову, не твое дело, про то мы будем знать, а
тебе какая нужда! Ну, смотри ж, взялся за гуж, не
говори: не дюж; попятишься назад, раком назову!
— Мы, батюшка-князь, — продолжал он с насмешливою покорностью, — мы перед твоею милостью малые люди; таких больших бояр, как
ты, никогда еще своими руками не казнили, не пытывали и к допросу-то приступить робость берет! Кровь-то, вишь,
говорят, не одна у нас в жилах течет…
— Типун
тебе на язык, дурень этакий, нишкни! И с нами не
говори. Привыкай молчать; не то как раз при ком-нибудь языком брякнешь, тогда и нас и
тебя поминай как звали!
— Ведь добрый парень, — сказал Перстень, глядя ему вслед, — а глуп, хоть кол на голове теши. Пусти его только, разом проврется! Да нечего делать, лучше его нет; он, по крайней мере, не выдаст; постоит и за себя и за нас, коли, не дай бог, нам круто придется. Ну что, дядя, теперь никто нас не услышит:
говори, какая у
тебя кручина? Эх, не вовремя она
тебя навестила!
— Вишь, атаман, — сказал он, — довольно я людей перегубил на своем веку, что и
говорить! Смолоду полюбилась красная рубашка! Бывало, купец ли заартачится, баба ли запищит, хвачу ножом в бок — и конец. Даже и теперь, коли б случилось кого отправить — рука не дрогнет! Да что тут! не
тебя уверять стать; я чай, и
ты довольно народу на тот свет спровадил; не в диковинку
тебе, так ли?
— Слушай, дядя, — сказал он, — кто
тебя знает, что с
тобою сегодня сталось! Только я
тебя неволить не буду.
Говорят, сердце вещун. Пожалуй, твое сердце и недаром чует беду. Оставайся, я один пойду в Слободу.
— Что знаешь
ты про них?
Говори! — сказал Иоанн.
«Дам вам,
говорит, гору золотую, реку медвяную, сады-винограды, яблони кудрявы; будете сыты да пьяны, будете обуты-одеты!» Тут возговорил Иван Богослов: «Ай же
ты спас милосердый!
В ту пору калечище берет Акундина за его белы руки, молвит таково слово: „
Ты гой еси, добрый молодец, назовись по имени по изотчеству!“ На те ли речи спросные
говорит Акундин: „Родом я из Новагорода, зовут меня Акундин Акундиныч“.
Ты горазд сказать по памяти,
говоришь будто по грамоты!“ Тут возговорит Володимер-царь: „
Ты еси, премудрый царь, Давид Евсиевич!
— Слепой! — сказал царь, —
говори, кто
ты и что умышлял надо мною?
— Что
ты, болван?
Говори толком.
— Ай да дурень! — воскликнул радостно Перстень. — Вот, правду
говорят: дураками свет стоит! Ах, дурак, дурак! Ах, губошлеп, губошлеп
ты этакий!
— Боярин! — вскричал Перстень, и голос его изменился от гнева, — издеваешься
ты, что ли, надо мною? Для
тебя я зажег Слободу, для
тебя погубил своего лучшего человека, для
тебя, может быть, мы все наши головы положим, а
ты хочешь остаться? Даром мы сюда, что ли, пришли? Скоморохи мы
тебе, что ли, дались? Да я бы посмотрел, кто бы стал глумиться надо мной!
Говори в последний раз, идешь али нет?
Царь велел меня позвать, да и
говорит, что ты-де, Тришка, мне головой за него отвечаешь; достанешь — пожалую
тебя, не достанешь — голову долой.
— Еще, слушай, Трифон, я еду в далекий путь. Может, не скоро вернусь. Так, коли
тебе не в труд, наведывайся от поры до поры к матери, да
говори ей каждый раз: я-де,
говори, слышал от людей, что сын твой, помощию божией, здоров, а ты-де о нем не кручинься! А буде матушка спросит: от каких людей слышал? и
ты ей
говори: слышал-де от московских людей, а им-де другие люди сказывали, а какие люди, того не
говори, чтоб и концов не нашли, а только бы ведала матушка, что я здравствую.
— Да это она и есть, сокол
ты наш, она-то и есть, Рязанская-то. Мы на самом кресте живем. Вот прямо пойдет Муромская, а налево Владимирская, а сюда вправо на Рязань! Да не езди теперь, родимый
ты наш, не езди теперь, не такая пора; больно стали шалить на дороге. Вот вчера целый обоз с вином ограбили. А теперь еще,
говорят, татары опять проявились. Переночуй у нас, батюшка
ты наш, отец
ты наш, сокол
ты наш, сохрани бог, долго ль до беды!
— Да вишь
ты, они с князем-то в дружбе. И теперь, вишь, в одном курене сидят.
Ты про князя не
говори, неравно, атаман услышит, сохрани бог!