Неточные совпадения
Какого рода эти задачи и есть ли от них какой-нибудь прок — это
другой вопрос; но так как они не считаются противозаконными,
то для большинства этого совершенно достаточно.
Для культурного человека — все новость, все сюрприз; и при этом, ежели у него, с одной стороны, есть много досуга, чтобы наслаждаться,
то, с
другой стороны, ровно столько же досуга он имеет и для
того, чтобы тиранить себя.
И велико бывает его изумление, когда он, утешавший себя мыслью (да, он до
того озлоблен, что даже может себя утешать неудачами
других), что и у
других сено почернело и сгнило, вдруг видит целые массы совершенно зеленого сена, приготовленного заботливыми руками меньшого брата, который не прал против рожна в дождь, но нашел
другое приличествующее ненастью занятие: городил городьбу, починял клеть или, наконец, и просто отдыхал.
Но, скажут мне, все эти Заманиловки не созданы нами, а дошли до нас в
том самом составе и в
тех же размерах, в каких они представляются и ныне,
то есть со всеми Тараканихами, Летесихами и
другими пустошами, в которых растет белоус. Как же поступить с ними? Ужели ограничиться только уплатою за них земских сборов, не попытавши даже, хорош ли там вырастет лен?
Для чего культурному человеку изнывать в каких-то сумерках, лишенных света и тепла, когда
те задачи, преследование которых ему доступно, он может вполне удобно переносить с собой в такие местности, в которых вдоволь и тепла и света? Для чего он будет выносить в своей Заманиловке
тьмы тем всякого рода лишений и неудобств, когда при
тех же материальных затратах он может «в
другом месте» прожить без мучительной заботы о
том, позволит ли подоспевший сенокос послать завтра в город за почтой?
И вот перед этими людьми встает вопрос: искать
других небес. Там они тоже будут чужие, но зато там есть настоящее солнце, есть тепло и уже решительно не нужно думать ни о сене, ни о жите, ни об огурцах. Гуляй, свободный и беспечный, по зеленым паркам и лесам, и ежели есть охота,
то решай в голове судьбы человечества.
За всем
тем, я не только живу, но и хочу жить и даже, мне кажется, имею на это право. Не одни умные имеют это право, но и дураки, не одни грабители, но и
те, коих грабят. Пора, наконец, убедиться, что ежели отнять право на жизнь у
тех, которых грабят,
то, в конце концов, некого будет грабить. И тогда грабители вынуждены будут грабить
друг друга, а кабатчики — самолично выпивать все свое вино.
И, наконец, раскрылись до
того широко, что мы всю Россию поделили на два лагеря: в одном — благонамеренные и благонадежные, в
другом — неблагонамеренные и неблагонадежные.
Явился вопрос об этикете: кому сделать первый шаг к сближению? И у
той и у
другой стороны права были почти одинаковы. У меня было богатое дворянское прошлое, но зато настоящее было плохо и выражалось единственно в готовности во всякое время следовать, куда глаза глядят. У «него», напротив, богатое настоящее (всемогущество, сердцеведение и пр.), но зато прошлое резюмировалось в одном слове: куроцап! Надо было устроить дело так, чтобы ничьему самолюбию не было нанесено обиды.
Однажды, когда, прочитав в одном сочинении составленный якобы некоторым городничим „Устав о печении пирогов“, я, в подражание оному, написал „Правила о
том, в какие дни и с каким маслом надлежит вкушать блины“, и в
другой раз, когда, прочитав, как один городничий на все представления единообразно отвечал: „не потерплю!“ и „разорю!“ — я, взяв оного за образец, тоже упразднил словесные изъяснения и заменил оные звукоподражательностью.
Но, в качестве урядников, вы не имеете права довольствоваться личным выполнением предписаний долга, но обязываетесь требовать, чтоб и
другие с
тою же мужественной непоколебимостью шли по стезе добродетели.
В
другой раз он как бы мимоходом спросил меня, какого мнения я насчет фаланстеров, и когда я выразился, что опыт военных поселений достаточно доказал непригодность этой формы общежития,
то он даже не дал мне развить до конца мою мысль и воскликнул...
— Нет, нет! не
тому вы смеялись, а совсем
другому… Вы думаете, что я наконец проговорился… ну, так что ж! Ну обидели! допустим даже, что я сказал это! Ну и сказал! Ну и теперь повторяю: обидели!.. что ж дальше? Это мое личное мнение — понимаете! мнение, а не поступок — и ничего больше! Надеюсь, что мнения… ненаказуемы… черт побери! Разве я протестую? разве я не доказал всей своей жизнью… Вон незнакомец какой-то ко мне в кухню влез, а я и
то ни слова не говорю… живи!
— Что же касается до поцелуев, — прибавил мой
друг, —
то я ничему
другому не могу приписать это, как дурной привычке, приобретенной им, вероятно, еще в училище для детей канцелярских служителей.
Природа оцепенела; дом со всех сторон сторожит сад, погруженный в непробудный сон; прислуга забралась на кухню, и только смутный гул напоминает, что где-то далеко происходит галдение, выдающее себя за жизнь; в барских покоях ни шороха; даже мыши — и
те беззвучно перебегают из одного угла комнаты в
другой.
А потом пойдут газетные «слухи»… ах, эти слухи! Ни подать руку помощи
друзьям, ни лететь навстречу врагам — нет крыльев! Нет, нет и нет! Сиди в Монрепо и понимай, что ничто человеческое тебе не чуждо и, стало быть, ничто до тебя не касается. И не только до тебя, но и вообще не касается (в Монрепо, вследствие изобилия досуга, это чувство некасаемости как-то особенно обостряется, делается до болезненности чутким). А ежели не касается,
то из-за чего же терзать себя?
Мелькнет один предмет, остановит на себе минутное внимание, и почти вслед за
тем погрузит мысль в какую-то массу полудремотных ощущений, которые невозможно уловить, — до такой степени они быстро сменяются одно
другим.
Затем вынырнет
другой предмет, и непременно вынырнет в последовательном порядке, но так как этому появлению предшествовало «забытье»,
то определить, в чем заключается «порядок» и что именно обусловило перемену декораций, представляется невозможным.
Разуваев жил от меня верстах в пяти, снимал рощи и отправлял в город барки с дровами. Сверх
того он занимался и
другими операциями, объектом которых обыкновенно служил мужик. И он был веселый, и жена у него была веселая. Дом их, небольшой и невзрачный, стоял у лесной опушки, так что из окон никакого
другого вида не было, кроме громадного пространства, сплошь усеянного пнями. Но хозяева были гостеприимные, и пированье шло в этом домишке великое.
И притом что-нибудь одно: или умирать, или утруждать начальство просьбами, а одновременно заниматься и
тем и
другим — разве это с чем-нибудь согласно?
Не знаю, как кому, а на мой взгляд, ежели по обстоятельствам нет
другого выбора, как или быть «рохлей» или быть «кровопивцем»,
то я все-таки роль «рохли» нахожу более приличной.
Нет, лучше бежать. Но вопрос: куда бежать? Желал бы я быть «птичкой вольной», как говорит Катерина в «Грозе» у Островского, да ведь Грацианов,
того гляди, и канарейку слопает! А кроме как «птички вольной», у меня и воображения не хватает, кем бы
другим быть пожелать. Ежели конем степным, так Грацианов заарканит и начнет под верх муштровать. Ежели буй-туром, так Грацианов будет для бифштексов воспитывать. Но, что всего замечательнее, животным еще все-таки вообразить себя можно, но человеком — никогда!
И мне кажется, что наши экономисты и финансисты недостаточно оценивают этот факт, ибо в противном случае они не разглагольствовали бы ни о сокровищах, в недрах земли скрывающихся, ни о сокровищах, издаваемых экспедицией заготовления государственных бумаг, а просто-напросто объявили бы: ежели в одном кармане пусто, в
другом ничего,
то распори курице брюхо, выпотроши, свари, съешь, и пускай она продолжает нести золотые яйца по-прежнему.
— Один придет, померёкает;
другого завидки возьмут — придет и наизново перемерёкает. И все одно и
то же выходит. А мы, простецы, смотрим издали, как они сами себе хвалы слагают, и думаем, что и невесть какой свет их осиял!
И вот с
тех пор мы
друзья.
Чай, Феденька Неугодов закусывает, Петр Толстолобов цыркает… ах, так бы и летел туда! хоть невидимкой посидел бы в
том заседании комиссии, когда она, издав сто один
том трудов, сама, наконец, приходит к заключению, что всё земное ею свершено и что затем ей ничего
другого не остается, как разойтись!
Есть еще и
другая идея, в
том же смысле плодотворная, — это идея о суде потомства; но так как она непосредственного действия не оказывает,
то и доступна лишь людям, не чуждым обобщений.
Тогда как мысль о
том, как будет принят
тот или
другой поступок в среде соотечественников, бьет прямо в чувствительное место и отчасти имеет даже угрожающий характер.
Но тут-то именно ты и начинаешь увертываться. На одно набрасываешь покров давности (тоже, брат, принцип!), на
другое — покров коммерческой тайны. А юристы и публицисты твои, так
те даже прямо говорят, что так как в данном случае истцов в виду не имеется,
то и надлежит в требовании чистосердечного отчета отказать. И отказывают, — что будешь делать! И даже правильно отказывают, потому что, допусти вас подноготную разворачивать, вы и сами искляузничаетесь, и
других до смерти закляузничаете.
Конечно, все эти возражения ничтожны и будут оставлены без последствий, но когда живешь среди сынов отечества,
то надобно заранее приготовиться к
тому, чтобы и ничтожные возражения выслушивать. Сыны отечества простодушны и неразвиты, и в довершение всего каждый из них наивно думает: своего-то ведь жалко. Очень может быть, что это и предрассудок, но что же делать, мой
друг! он настолько живуч, что не принять его к сведению — просто нельзя.
Выйдет ли что-нибудь из этих хлопот, надежд и верований — это вопрос
другой, и ежели ты хочешь, чтоб я ответил на него по совести,
то изволь, отвечу: не выйдет ничего, потому что у тебя и на уме ничего такого, чтоб что-нибудь вышло, — нет.
Неточные совпадения
Городничий (в сторону).О, тонкая штука! Эк куда метнул! какого туману напустил! разбери кто хочет! Не знаешь, с которой стороны и приняться. Ну, да уж попробовать не куды пошло! Что будет,
то будет, попробовать на авось. (Вслух.)Если вы точно имеете нужду в деньгах или в чем
другом,
то я готов служить сию минуту. Моя обязанность помогать проезжающим.
Аммос Федорович. Да, нехорошее дело заварилось! А я, признаюсь, шел было к вам, Антон Антонович, с
тем чтобы попотчевать вас собачонкою. Родная сестра
тому кобелю, которого вы знаете. Ведь вы слышали, что Чептович с Варховинским затеяли тяжбу, и теперь мне роскошь: травлю зайцев на землях и у
того и у
другого.
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет и в
то же время говорит про себя.)А вот посмотрим, как пойдет дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да есть у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног. Только бы мне узнать, что он такое и в какой мере нужно его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но в это время дверь обрывается и подслушивавший с
другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
Городничий (робея).Извините, я, право, не виноват. На рынке у меня говядина всегда хорошая. Привозят холмогорские купцы, люди трезвые и поведения хорошего. Я уж не знаю, откуда он берет такую. А если что не так,
то… Позвольте мне предложить вам переехать со мною на
другую квартиру.
Почтмейстер. Сам не знаю, неестественная сила побудила. Призвал было уже курьера, с
тем чтобы отправить его с эштафетой, — но любопытство такое одолело, какого еще никогда не чувствовал. Не могу, не могу! слышу, что не могу! тянет, так вот и тянет! В одном ухе так вот и слышу: «Эй, не распечатывай! пропадешь, как курица»; а в
другом словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!» И как придавил сургуч — по жилам огонь, а распечатал — мороз, ей-богу мороз. И руки дрожат, и все помутилось.