Неточные совпадения
Как во сне
проходят передо мной и Каролина Карловна, и Генриетта Карловна, и Марья Андреевна, и француженка Даламберша, которая ничему учить не могла, но
пила ерофеич и ездила верхом по-мужски.
Правда, что природа, лелеявшая детство Багрова,
была богаче и светом, и теплом, и разнообразием содержания, нежели бедная природа нашего серого захолустья, но ведь для того, чтобы и богатая природа осияла душу ребенка своим светом, необходимо, чтоб с самых ранних лет создалось то стихийное общение, которое, захватив человека в колыбели, наполняет все его существо и
проходит потом через всю его жизнь.
— Сказывают, во ржах солдат беглый притаился, — сообщают друг другу девушки, — намеднись Дашутка, с села, в лес по грибы
ходила, так он как прыснет из-за ржей да на нее. Хлеб с ней
был, молочка малость — отнял и отпустил.
Вот я тебя, старая псовка, за индейками
ходить пошлю, так ты и
будешь знать, как барское добро гноить!
— Ну,
пей чай! — обращается Анна Павловна к балбесу, —
пейте чай все… живо! Надо вас за прилежание побаловать;
сходите с ними, голубушка Марья Андреевна, погуляйте по селу! Пускай деревенским воздухом подышат!
А завтра, чуть свет, опять
сходите, и ежели окажутся следы ног, то всё как следует сделайте, чтоб не
было заметно.
Перо вертелось между пальцами, а по временам и вовсе выскользало из них; чернил зачерпывалось больше, чем нужно; не
прошло четверти часа, как разлинованная четвертушка уже
была усеяна кляксами; даже верхняя часть моего тела как-то неестественно выгнулась от напряжения.
— Меньшой — в монахи ладит. Не всякому монахом
быть лестно, однако ежели кто может вместить, так и там не без пользы. Коли через академию
пройдет, так либо в профессора, а не то так в ректоры в семинарию попадет. А бывает, что и в архиереи, яко велбуд сквозь игольное ушко, проскочит.
Таким образом
прошел целый год, в продолжение которого я всех поражал своими успехами. Но не
были ли эти успехи только кажущимися — это еще вопрос. Настоящего руководителя у меня не
было, системы в усвоении знаний — тоже. В этом последнем отношении, как я сейчас упомянул, вместо всякой системы, у меня
была программа для поступления в пансион. Матушка дала мне ее, сказав...
Я не говорю ни о той восторженности, которая переполнила мое сердце, ни о тех совсем новых образах, которые вереницами
проходили перед моим умственным взором, — все это
было в порядке вещей, но в то же время играло второстепенную роль.
Но очарование в наш расчетливый век
проходит быстро. Через три-четыре года Сережа начинает задумываться и склоняется к мысли, что папаша
был прав.
Что касается до Марьи Порфирьевны, то она
была миловиднее сестры, и, кажется, молодость ее
прошла не столь безмятежно, как сестрина.
Ходило в семье предание, что поначалу она
была веселая и разбитная молодка, называла горничных подружками, любила играть с ними песни, побегать в горелки и
ходить веселой гурьбой в лес по ягоды.
То мазала жеваным хлебом кресты на стенах и окнах, то выбирала что ни на
есть еле живую половицу и скакала по ней, рискуя провалиться, то ставила среди комнаты аналой и
ходила вокруг него с зажженной свечой, воображая себя невестой и посылая воздушные поцелуи Иосифу Прекрасному.
Днем у всех
было своего дела по горло, и потому наверх редко кто
ходил, так что к темноте, наполнявшей коридор, присоединялась еще удручающая тишина.
Я не помню, как
прошел обед; помню только, что кушанья
были сытные и изготовленные из свежей провизии. Так как Савельцевы жили всеми оброшенные и никогда не ждали гостей, то у них не хранилось на погребе парадных блюд, захватанных лакейскими пальцами, и обед всякий день готовился незатейливый, но свежий.
Хотя земли у него
было немного, всего десятин пятьсот (тут и леску, и болотца, и песочку), но он как-то ухитрялся отыскивать «занятия», так что крестьяне его почти не
сходили с барщины.
Сравнительно в усадьбе Савельцевых установилась тишина. И дворовые и крестьяне прислушивались к слухам о фазисах, через которые
проходило Улитино дело, но прислушивались безмолвно, терпели и не жаловались на новые притеснения. Вероятно, они понимали, что ежели
будут мозолить начальству глаза, то этим только заслужат репутацию беспокойных и дадут повод для оправдания подобных неистовств.
Прошло немного времени, и Николай Абрамыч совсем погрузился в добровольно принятый им образ столяра Потапа. Вместе с другими он выполнял барщинскую страду, вместе с другими
ел прокислое молоко, мякинный хлеб и пустые щи.
В будни и небазарные дни село словно замирало; люди скрывались по домам, — только изредка
проходил кто-нибудь мимо палисадника в контору по делу, да на противоположном крае площади, в какой-нибудь из редких открытых лавок, можно
было видеть сидельцев, играющих в шашки.
Книг мы с собой не брали; в контору
ходить я не решался; конюшни и каретный сарай запирались на замок, и кучер Алемпий, пользуясь полной свободой, либо благодушествовал в трактире, где его даром
поили чаем, либо присутствовал в конторе при судбищах.
Разговор шел деловой: о торгах, о подрядах, о ценах на товары. Некоторые из крестьян поставляли в казну полотна, кожи, солдатское сукно и проч. и рассказывали, на какие нужно подниматься фортели, чтоб подряд исправно
сошел с рук. Время
проходило довольно оживленно, только душно в комнате
было, потому что вся семья хозяйская считала долгом присутствовать при приеме. Даже на улице скоплялась перед окнами значительная толпа любопытных.
Наконец тяжелое горе отошло-таки на задний план, и тетенька всею силою старческой нежности привязалась к Сашеньке. Лелеяла ее, холила, запрещала прислуге
ходить мимо ее комнаты, когда она спала, и исподволь подкармливала. Главною ее мечтой, об осуществлении которой она ежедневно молилась,
было дожить до того времени, когда Сашеньке минет шестнадцать лет.
— Вот и день
сошел! да еще как сошел-то — и не заметили! Тихо, мирно! — говаривала бабушка, отпуская внучку спать. — Молись, Сашенька, проси милости, чтобы и завтрашний день
был такой же!
— Как же! дам я ему у тетки родной в мундире
ходить! — подхватила тетенька, — ужо по саду бегать
будете, в земле вываляетесь — на что мундирчик похож
будет! Вот я тебе кацавейку старую дам, и
ходи в ней на здоровье! а в праздник к обедне, коли захочешь, во всем парате в церковь поедешь!
Я и прислугу держу веселую; люблю, чтоб около меня с довольными лицами
ходили, разговаривали, песни
пели.
— Это еще что! погодите, что в Раисин день
будет! Стол-то тогда в большой зале накроют, да и там не все господа разместятся, в гостиную многие перейдут. Двух поваров из города позовем, да кухарка наша
будет помогать. Барыня-то и не садятся за стол, а все
ходят, гостей угощают. Так разве чего-нибудь промеж разговоров покушают.
— Вы спросите, кому здесь не хорошо-то? Корм здесь вольный, раза четыре в день
едят. А захочешь еще
поесть —
ешь, сделай милость! Опять и свобода дана. Я еще когда встал; и лошадей успел убрать, и в город с Акимом, здешним кучером,
сходил, все закоулки обегал. Большой здесь город, народу на базаре, барок на реке — страсть! Аким-то, признаться, мне рюмочку в трактире поднес, потому у тетеньки насчет этого строго.
Целый день
прошел в удовольствиях. Сперва чай
пили, потом кофе, потом завтракали, обедали, после обеда десерт подавали, потом простоквашу с молодою сметаной, потом опять
пили чай, наконец ужинали. В особенности мне понравилась за обедом «няня», которую я два раза накладывал на тарелку. И у нас, в Малиновце, по временам готовили это кушанье, но оно
было куда не так вкусно.
Ели исправно, губы у всех
были масленые, даже глаза искрились. А тетушка между тем все понуждала и понуждала...
— Гуси сами собой, а Цицерон сам собой… А из математики мы логарифмы
проходить станем. Вот трудно-то
будет!
На другой день, с осьми часов, мы отправились к обедне в ближайшую городскую церковь и, разумеется, приехали к «часам». По возвращении домой началось именинное торжество, на котором присутствовали именитейшие лица города. Погода
была отличная, и именинный обед состоялся в саду. Все
сошло, как по маслу;
пили и
ели вдоволь, а теленок, о котором меня заранее предупреждала тетенька, оказался в полном смысле слова изумительным.
— Вот пес! — хвалился Федос, — необразованный
был, даже лаять путем не умел, а я его грамоте выучил. На охоту со мной уже два раза
ходил. Видел ты, сколько я глухарей твоей мамаше перетаскал?
Надо сказать, что она, тотчас после приезда Федоса, написала к белебеевскому предводителю дворянства письмо, в котором спрашивала, действительно ли им
был выдан вид Федосу Половникову; но
прошло уже более полутора месяцев, а ответа получено не
было. Молчание это служило источником великих тревог, которые при всяком случае возобновлялись.
Но Федос, сделавши экскурсию, засиживался дома, и досада
проходила. К тому же и из Белебея бумага пришла, из которой
было видно, что Федос
есть действительный, заправский Федос, тетеньки Поликсены Порфирьевны сын, так что и с этой стороны сомнения не
было.
Замечательно, что среди общих симпатий, которые стяжал к себе Половников, один отец относился к нему не только равнодушно, но почти гадливо. Случайно встречаясь с ним, Федос обыкновенно подходил к нему «к ручке», но отец проворно прятал руки за спину и холодно произносил: «Ну,
будь здоров!
проходи,
проходи!» Заочно он называл его не иначе как «кобылятником», уверял, что он поганый, потому что сырое кобылье мясо жрет, и нетерпеливо спрашивал матушку...
Это
был худой, совершенно лысый и недужный старик, который
ходил сгорбившись и упираясь руками в колени; но за всем тем он продолжал единолично распоряжаться в доме и держал многочисленную семью в большой дисциплине.
— Что им делается!
пьют да
едят,
едят да
пьют! Ко всенощной да к обедне
сходить — вот и вся обуза! — присовокупила, с своей стороны, матушка.
Словом сказать, малиновецкий дом оживился. Сенные девушки — и те
ходили с веселыми лицами, в надежде, что при старом барине их не
будут томить работой. Одно горе: дедушка любил полакомиться, а к приезду его еще не
будет ни ягод, ни фруктов спелых.
Но дедушка
был утомлен; он грузно вылез из экипажа, наскоро поздоровался с отцом, на ходу подал матушке и внучатам руку для целования и молча
прошел в отведенную ему комнату, откуда и не выходил до утра следующего дня.
В начале шестого подают чай, и ежели время вёдреное, то дедушка
пьет его на балконе. Гостиная выходит на запад, и старик любит понежиться на солнышке. Но в сад он, сколько мне помнится, ни разу не
сходил и даже в экипаже не прогуливался. Вообще сидел сиднем, как и в Москве.
В Москве у матушки
был свой крепостной фактотум, крестьянин Силантий Стрелков, который заведовал всеми ее делами: наблюдал за крестьянами и дворовыми, ходившими по оброку, взыскивал с них дани,
ходил по присутственным местам за справками, вносил деньги в опекунский совет, покупал для деревни провизию и проч.
Понятно, что в таком столпотворении разобраться
было нелегко, и недели две после приезда все
ходили как потерянные. Искали и не находили; находили и опять теряли. Для взрослых помещичьих дочерей — и в том числе для сестры Надежды — это
было чистое мученье. Они рвались выезжать, мечтали порхать на балах, в театрах, а их держали взаперти, в вонючих каморках, и кормили мороженою домашней провизией.
Билеты для входа в Собрание давались двоякие: для членов и для гостей. Хотя последние стоили всего пять рублей ассигнациями, но матушка и тут ухитрялась, в большинстве случаев,
проходить даром. Так как дядя
был исстари членом Собрания и его пропускали в зал беспрепятственно, то он передавал свой билет матушке, а сам входил без билета. Но
был однажды случай, что матушку чуть-чуть не изловили с этой проделкой, и если бы не вмешательство дяди, то вышел бы изрядный скандал.
Церковь
была постоянно полна народа, а изворотливый настоятель приглашался с требами во все лучшие дома и
ходил в шелковых рясах.
И действительно, в конце концов он перешел в монашество, быстро
прошел все степени иерархии и
был назначен куда-то далеко епархиальным архиереем.
Она
будет одета просто, как будто никто ни о чем ее не предупредил, и она всегда дома так
ходит.
Когда все
было готово, в гостиную явилась матушка, прифранченная, но тоже слегка, как будто она всегда так дома
ходит.
Матушка морщится; не нравятся ей признания жениха. В халате
ходит, на гитаре играет, по трактирам шляется… И так-таки прямо все и выкладывает, как будто иначе и
быть не должно. К счастью, входит с подносом Конон и начинает разносить чай. При этом ложки и вообще все чайное серебро (сливочник, сахарница и проч.) подаются украшенные вензелем сестрицы: это, дескать, приданое! Ах, жалко, что самовар серебряный не догадались подать — это бы еще больше в нос бросилось!
Это
была темная личность, о которой
ходили самые разноречивые слухи. Одни говорили, что Клещевинов появился в Москве неизвестно откуда, точно с неба свалился; другие свидетельствовали, что знали его в Тамбовской губернии, что он спустил три больших состояния и теперь живет карточной игрою.
Покончивши с портретною галереею родных и сестрицыных женихов, я считаю нужным возвратиться назад, чтобы дополнить изображение той обстановки, среди которой протекло мое детство в Малиновце. Там скучивалась крепостная масса, там жили соседи-помещики, и с помощью этих двух факторов в результате получалось пресловутое пошехонское раздолье. Стало
быть,
пройти их молчанием — значило бы пропустить именно то, что сообщало тон всей картине.