Неточные совпадения
И, что
еще удивительнее: об руку с этим сплошным мучительством шло
и так называемое пошехонское «раздолье», к которому
и поныне не без тихой грусти обращают свои взоры старички.
Но на болота никто
еще не простирал алчной руки,
и они тянулись без перерыва на многие десятки верст.
Текучей воды было мало. Только одна река Перла, да
и та неважная,
и еще две речонки: Юла
и Вопля. [Само собой разумеется, названия эти вымышленные.] Последние еле-еле брели среди топких болот, по местам образуя стоячие бочаги, а по местам
и совсем пропадая под густой пеленой водяной заросли. Там
и сям виднелись небольшие озерки, в которых водилась немудреная рыбешка, но к которым в летнее время невозможно было ни подъехать, ни подойти.
Сзади дома устраивался незатейливый огород с ягодными кустами
и наиболее ценными овощами: репой, русскими бобами, сахарным горохом
и проч., которые,
еще на моей памяти, подавались в небогатых домах после обеда в виде десерта.
Еще в большем размере были разведены огороды
и фруктовый сад с оранжереями, теплицами
и грунтовыми сараями.
Думалось, что хотя «час»
еще и не наступил, но непременно наступит,
и тогда разверзнется таинственная прорва, в которую придется валить, валить
и валить.
Детскому воображению приходилось искать пищи самостоятельно, создавать свой собственный сказочный мир, не имевший никакого соприкосновения с народной жизнью
и ее преданиями, но зато наполненный всевозможными фантасмагориями, содержанием для которых служило богатство, а
еще более — генеральство.
Я
еще помню месячину; но так как этот способ продовольствия считался менее выгодным, то с течением времени он был в нашем доме окончательно упразднен,
и все дворовые были поверстаны в застольную.
Существовал
и еще прием, который чувствительно отзывался на постылых.
Был, впрочем,
и еще один вид родительской ласки, о котором стоит упомянуть.
Таким образом, к отцу мы, дети, были совершенно равнодушны, как
и все вообще домочадцы, за исключением, быть может, старых слуг, помнивших
еще холостые отцовские годы; матушку, напротив, боялись как огня, потому что она являлась последнею карательною инстанцией
и притом не смягчала, а, наоборот, всегда усиливала меру наказания.
— Толкуй, троеслов!
Еще неизвестно, чья молитва Богу угоднее. Я вот
и одним словом молюсь, а моя молитва доходит, а ты
и тремя словами молишься, ан Бог-то тебя не слышит, —
и проч.
и проч.
Иногда Степка-балбес поднимался на хитрости. Доставал у дворовых ладанки с бессмысленными заговорами
и подолгу носил их, в чаянье приворожить сердце маменьки. А один раз поймал лягушку, подрезал ей лапки
и еще живую зарыл в муравейник.
И потом всем показывал беленькую косточку, уверяя, что она принадлежит той самой лягушке, которую объели муравьи.
Не потому ли, что, кроме фабулы, в этом трагическом прошлом было нечто
еще, что далеко не поросло быльем, а продолжает
и доднесь тяготеть над жизнью?
В заключение не могу не упомянуть здесь
и еще об одном существенном недостатке, которым страдало наше нравственное воспитание. Я разумею здесь совершенное отсутствие общения с природой.
Да
еще я помню двух собак, Плутонку
и Трезорку, которых держали на цепи около застольной, а в дом не пускали.
Хотя время
еще раннее, но в рабочей комнате солнечные лучи уже начинают исподволь нагревать воздух. Впереди предвидится жаркий
и душный день. Беседа идет о том, какое барыня сделает распоряжение. Хорошо, ежели пошлют в лес за грибами или за ягодами, или нарядят в сад ягоды обирать; но беда, ежели на целый день за пяльцы да за коклюшки засадят — хоть умирай от жары
и духоты.
Девичий гомон мгновенно стихает; головы наклоняются к работе; иглы проворно мелькают, коклюшки стучат. В дверях показывается заспанная фигура барыни, нечесаной, немытой, в засаленной блузе. Она зевает
и крестит рот; иногда так постоит
и уйдет, но в иной день заглянет
и в работы. В последнем случае редко проходит, чтобы не раздалось, для начала дня, двух-трех пощечин. В особенности достается подросткам, которые
еще учатся
и очень часто портят работу.
Комната
еще не выметена, горничная взбивает пуховики, в воздухе летают перья, пух; мухи не дают покоя; но барыня привыкла к духоте, ей
и теперь не душно, хотя на лбу
и на открытой груди выступили капли пота.
А Василий Порфирыч идет даже дальше; он не только вырезывает сургучные печати, но
и самые конверты сберегает: может быть, внутренняя, чистая сторона
еще пригодится коротенькое письмецо написать.
Наконец все нужные дела прикончены. Анна Павловна припоминает, что она
еще что-то хотела сделать, да не сделала,
и наконец догадывается, что до сих пор сидит нечесаная. Но в эту минуту за дверьми раздается голос садовника...
А кроме того, сколько
еще других дел —
и везде она поспевай, все к ней за приказаниями бегут!
Все это она объясняет вслух
и с удовольствием убеждается, что даже купленный садовник Сергеич сочувствует ей. Но в самом разгаре сетований в воротах сада показывается запыхавшаяся девчонка
и объявляет, что барин «гневаются», потому что два часа уж пробило, а обед
еще не подан.
— Ишь печальник нашелся! — продолжает поучать Анна Павловна, — уж не на все ли четыре стороны тебя отпустить? Сделай милость, воруй, голубчик, поджигай, грабь! Вот ужо в городе тебе покажут… Скажите на милость! целое утро словно в котле кипела, только что отдохнуть собралась — не тут-то было! солдата нелегкая принесла, с ним валандаться изволь! Прочь с моих глаз… поганец! Уведите его да накормите, а не то
еще издохнет, чего доброго! А часам к девяти приготовить подводу —
и с богом!
— Брысь, пострелята!
Еще ученье не кончилось, а они на-тко куда забрались! вот я вас! — кричит она на детей, все
еще скучившихся у окна в девичьей
и смотрящих, как солдата, едва ступающего в колодках, ведут по направлению к застольной.
Птица
еще жива, но уже совсем безнадежно кивает головкой
и еле-еле шевелит помятыми крылышками.
Анна Павловна
и Василий Порфирыч остаются с глазу на глаз. Он медленно проглатывает малинку за малинкой
и приговаривает: «Новая новинка — в первый раз в нынешнем году! раненько поспела!» Потом так же медленно берется за персик, вырезывает загнивший бок
и, разрезав остальное на четыре части, не торопясь, кушает их одну за другой, приговаривая: «Вот хоть
и подгнил маленько, а сколько
еще хорошего места осталось!»
Дети тем временем, сгруппировавшись около гувернантки, степенно
и чинно бредут по поселку. Поселок пустынен, рабочий день
еще не кончился; за молодыми барами издали следует толпа деревенских ребятишек.
Федоту уже лет под семьдесят, но он
еще бодр,
и ежели верить мужичкам, то рука у него порядочно-таки тяжела.
— Год ноне ранний. Все сразу. Прежде об эту пору
еще и звания малины не бывало, а нонче все малинники усыпаны спелой ягодой.
Так возьми сейчас Антошку, да
еще на подмогу ему Михайлу сельского, да сейчас же втроем этого висельника с нашей березы снимите да
и перевесьте за великановскую межу, на ихнюю березу.
Рабочий день кончился. Дети целуют у родителей ручки
и проворно взбегают на мезонин в детскую. Но в девичьей
еще слышно движение. Девушки, словно заколдованные, сидят в темноте
и не ложатся спать, покуда голос Анны Павловны не снимет с них чары.
Она снимает с себя блузу, чехол
и исчезает в пуховиках. Но тут ее настигает
еще одно воспоминание...
Осталась дома третья группа или, собственно говоря, двое одиночек: я да младший брат Николай, который был совсем
еще мал
и на которого матушка, с отъездом Гриши, перенесла всю свою нежность.
Я помню, что, когда уехали последние старшие дети, отъезд этот произвел на меня гнетущее впечатление. Дом вдруг словно помертвел. Прежде хоть плач слышался, а иногда
и детская возня; мелькали детские лица, происходили судбища, расправы —
и вдруг все разом опустело, замолчало
и, что
еще хуже, наполнилось какими-то таинственными шепотами. Даже для обеда не раздвигали стола, потому что собиралось всего пять человек: отец, мать, две тетки
и я.
— Держи карман! — крикнула она, —
и без того семь балбесов на шее сидят, каждый год за них с лишком четыре тысячи рубликов вынь да положь, а тут
еще осьмой явится!
— Покуда
еще намерения такого не имею. Я
еще и сам, слава Богу… Разве лет через десять что будет. Да старший-то сын у меня
и пристрастия к духовному званию не имеет, хочет по гражданской части идти. Урок, вишь, у какого-то начальника нашел, так тот его обнадеживает.
Говорилось: «Мы пришли к обедне, когда
еще Евангелие не отошло»; или: «Это случилось, когда звонили ко второму Евангелию»,
и т. д.
Начните с родителей. Папаша желает, чтоб Сережа шел по гражданской части, мамаша настаивает, чтоб он был офицером. Папаша говорит, что назначение человека — творить суд
и расправу. Мамаша утверждает, что есть назначение
еще более высокое — защищать отечество против врагов.
Цель их пребывания на балконе двоякая. Во-первых, их распустили сегодня раньше обыкновенного, потому что завтра, 6 августа, главный престольный праздник в нашей церкви
и накануне будут служить в доме особенно торжественную всенощную. В шесть часов из церкви, при колокольном звоне, понесут в дом местные образа,
и хотя до этой минуты
еще далеко, но детские сердца нетерпеливы,
и детям уже кажется, что около церкви происходит какое-то приготовительное движение.
Три подводы с тетенькиным скарбом: сундуками, пуховиками, подушками
и проч.,
еще вчера пришли вместе с горничной Липкой, которая уже приготовила их комнату, расставила в двух киотах образа, выварила клопов из кроватей
и постлала постели.
— Тетенька Марья Порфирьевна капор сняла, чепчик надевает… Смотрите! смотрите! вынула румяны… румянится! Сколько они пряников, черносливу, изюму везут… страсть! А завтра дадут нам по пятачку на пряники…
И вдруг расщедрятся, да по гривеннику… Они по гривеннику да мать по гривеннику… на торгу пряников, рожков накупим! Смотрите! да, никак, старик Силантий на козлах…
еще не умер! Ишь ползут старушенции! Да стегни же ты, старый хрен, правую-то пристяжную! видишь, совсем не везет!
Затем матушка отходит к стороне
и пропускает тетенек, которые взбираются по крутой
и темной лестнице наверх в мезонин, где находится отведенная им комната. За ними следует их неизменная спутница Аннушка, старая-старая девушка, которая самих тетенек зазнала
еще детьми.
Комната тетенек, так называемая боковушка, об одно окно, узкая
и длинная, как коридор. Даже летом в ней царствует постоянный полумрак. По обеим сторонам окна поставлены киоты с образами
и висящими перед ними лампадами. Несколько поодаль, у стены, стоят две кровати, друг к другу изголовьями;
еще поодаль — большая изразцовая печка; за печкой, на пространстве полутора аршин, у самой двери, ютится Аннушка с своим сундуком, войлоком для спанья
и затрапезной, плоской, как блин,
и отливающей глянцем подушкой.
Чаю в этот день до обедни не пьют даже дети,
и так как все приказания отданы
еще накануне, то делать решительно нечего.
В этом наряде она
и теперь
еще хоть куда.
Матушка волнуется, потому что в престольный праздник она чувствует себя бессильною. Сряду три дня идет по деревням гульба, в которой принимает деятельное участие сам староста Федот. Он не является по вечерам за приказаниями, хотя матушка машинально всякий день спрашивает, пришел ли Федотка-пьяница,
и всякий раз получает один
и тот же ответ, что староста «не годится». А между тем овсы
еще наполовину не сжатые в поле стоят, того гляди, сыпаться начнут, сенокос тоже не весь убран…
Этим сразу старинные порядки были покончены. Тетеньки пошептались с братцем, но без успеха. Все дворовые почувствовали, что над ними тяготеет не прежняя сутолока, а настоящая хозяйская рука, покамест молодая
и неопытная, но обещающая в будущем распорядок
и властность.
И хотя молодая «барыня»
еще продолжала играть песни с девушками, но забава эта повторялась все реже
и реже, а наконец девичья совсем смолкла,
и веселые игры заменились целодневным вышиванием в пяльцах
и перебиранием коклюшек.
Хозяйство в «Уголке» велось так же беспорядочно, как
и в Малиновце во время их управления, а с прибытием владелиц элемент безалаберности
еще более усилился.
Днем у всех было своего дела по горло,
и потому наверх редко кто ходил, так что к темноте, наполнявшей коридор, присоединялась
еще удручающая тишина.