Неточные совпадения
— А на нем пушки-то
еще все, — заметит беловолосый парень, проходя мимо корабля
и разглядывая его.
— Нет,
еще слышит, да уж очень плох, — прибавляет она шопотом. — Я его нынче чаем поила — что ж, хоть
и чужой, всё надо жалость иметь — так уж не пил почти.
Но вам не до этих рассказов, которые вы долго
еще будете слушать во всех углах России: вы хотите скорее итти на бастионы, именно на 4-й, про который вам так много
и так различно рассказывали.
Пройдя
еще одну баррикаду, вы выходите из дверей направо
и поднимаетесь вверх по большой улице.
Здесь народу встречается
еще меньше, женщин совсем не видно, солдаты идут скоро, по дороге попадаются капли крови
и непременно встретите тут четырех солдат с носилками
и на носилках бледно-желтоватое лицо
и окровавленную шинель.
Пройдя
еще шагов триста, вы снова выходите на батарею — на площадку, изрытую ямами
и обставленную турами, насыпанными землей, орудиями на платформах
и земляными валами.
Но вот
еще часовой прокричал своим громким, густым голосом: «маркела»,
еще посвистывание, удар
и разрыв бомбы; но вместе с этим звуком вас поражает стон человека.
В первые минуты на забрызганном грязью лице его виден один испуг
и какое-то притворное преждевременное выражение страдания, свойственное человеку в таком положении; но в то время, как ему приносят носилки,
и он сам на здоровый бок ложится на них, вы замечаете, что выражение это сменяется выражением какой-то восторженности
и высокой, невысказанной мысли: глаза горят, зубы сжимаются, голова с усилием поднимается выше,
и в то время, как его поднимают, он останавливает носилки
и с трудом, дрожащим голосом говорит товарищам: «простите, братцы!»,
еще хочет сказать что-то,
и видно, что хочет сказать что-то трогательное, но повторяет только
еще раз: «простите, братцы!» В это время товарищ-матрос подходит к нему, надевает фуражку на голову, которую подставляет ему раненый,
и спокойно, равнодушно, размахивая руками, возвращается к своему орудию.
То, чтó они делают, делают они так просто, так мало-напряженно
и усиленно, что, вы убеждены, они
еще могут сделать во сто раз больше… они всё могут сделать.
А всё те же звуки раздаются с бастионов, всё так же — с невольным трепетом
и суеверным страхом, — смотрят в ясный вечер французы из своего лагеря на черную изрытую землю бастионов Севастополя, на черные движущиеся по ним фигуры наших матросов
и считают амбразуры, из которых сердито торчат чугунные пушки; всё так же в трубу рассматривает, с вышки телеграфа, штурманский унтер-офицер пестрые фигуры французов, их батареи, палатки, колонны, движущиеся по Зеленой горе,
и дымки, вспыхивающие в траншеях,
и всё с тем же жаром стремятся с различных сторон света разнородные толпы людей, с
еще более разнородными желаниями, к этому роковому месту.
А вопрос, нерешенный дипломатами,
еще меньше решается порохом
и кровью.
Потом очень легко я в этом же году могу получить майора по линии, потому что много перебито, да
и еще, верно, много перебьют нашего брата в эту кампанию.
Еще очень хотелось ему поцеловать образок Митрофания, благословение покойницы матушки,
и в который он имел особенную веру, но так как он стыдился сделать это при Никите, то выпустил образа из сюртука так, чтобы мог их достать, не расстегиваясь, на улице.
— Молчи, скотина! — крикнул штабс-капитан, готовый ударить человека,
еще прежде расстроенный, а теперь окончательно выведенный из терпения
и огорченный грубостью Никиты, которого он любил, баловал даже,
и с которым жил уже 12 лет.
Старуха матроска, стоявшая на крыльце, как женщина, не могла не присоединиться тоже к этой чувствительной сцене, начала утирать глаза грязным рукавом
и приговаривать что-то о том, что уж на что господа,
и те какие муки принимают, а что она, бедный человек, вдовой осталась,
и рассказала в сотый раз пьяному Никите о своем горе: как ее мужа убили
еще в первую бандировку
и как ее домишко на слободке весь разбили (тот, в котором она жила, принадлежал не ей)
и т. д.
и т.д. — По уходе барина, Никита закурил трубку, попросил хозяйскую девочку сходить за водкой
и весьма скоро перестал плакать, а, напротив, побранился с старухой за какую-то ведерку, которую она ему будто бы раздавила.
— Да уж ежели бы
еще этого не было, — сказал всем недовольный, старый подполковник, — просто было бы невыносимо это постоянное ожидание чего-то… видеть, как каждый день бьют, бьют —
и всё нет конца, ежели при этом бы жить в грязи
и не было удобств.
— Ничего не будет, уж я чувствую, — сказал барон Пест, с замиранием сердца думая о предстоящем деле, но лихо на бок надевая фуражку
и громкими твердыми шагами выходя из комнаты, вместе с Праскухиным
и Нефердовым, которые тоже с тяжелым чувством страха торопились к своим местам. «Прощайте, господа», — «До свиданья, господа!
еще нынче ночью увидимся», — прокричал Калугин из окошка, когда Праскухин
и Пест, нагнувшись на луки казачьих седел, должно быть, воображая себя казаками, прорысили по дороге.
— Полно, братец!
и не думай, да
и я тебя не пущу, — отвечал Калугин, очень хорошо зная однако, что Гальцин ни за что не пойдет туда. —
Еще успеешь, братец!
—
И где-то, где-то барин мой таперича? — сказал Никита нараспев
и еще пьяный немного.
— Звездочки-то, звездочки так
и катятся! — глядя на небо, прервала девочка молчание, последовавшее за словами Никиты, — вон, вон
еще скатилась! к чему это так? а маынька?
Князю Гальцину вдруг ужасно стыдно стало за поручика Непшитшетского
и еще больше за себя. Он почувствовал, что краснеет — чтó редко с ним случалось — отвернулся от поручика
и, уже больше не расспрашивая раненых
и не наблюдая за ними, пошел на перевязочный пункт.
Ему показалось это прекрасным,
и он вообразил себя даже немножко этим адъютантом, потом ударил лошадь плетью, принял
еще более лихую казацкую посадку, оглянулся на казака, который, стоя на стременах, рысил за ним,
и совершенным молодцом приехал к тому месту, где надо было слезать с лошади. Здесь он нашел 4-х солдат, которые, усевшись на камушки, курили трубки.
В блиндаже сидел генерал NN, командир бастиона
и еще человек 6 офицеров, в числе которых был
и Праскухин,
и говорили про разные подробности дела.
Калугина
еще возбуждали тщеславие — желание блеснуть, надежда на награды, на репутацию
и прелесть риска; капитан же уж прошел через всё это — сначала тщеславился, храбрился, рисковал, надеялся на награды
и репутацию
и даже приобрел их, но теперь уже все эти побудительные средства потеряли для него силу,
и он смотрел на дело иначе: исполнял в точности свою обязанность, но, хорошо понимая, как мало ему оставалось случайностей жизни, после 6-ти месячного пребывания на бастьоне, уже не рисковал этими случайностями без строгой необходимости, так что молодой лейтенант, с неделю тому назад поступивший на батарею
и показывавший теперь ее Калугину, с которым они бесполезно друг перед другом высовывались в амбразуры
и вылезали на банкеты, казался в десять раз храбрее капитана.
«
И зачем он идет со мной, — думал с своей стороны Михайлов, — сколько я ни замечал, он всегда приносит несчастье; вот она
еще летит прямо сюда, кажется».
— Смотрите, капитан, это прямо сюда, — сказал, подшучивая, Калугин
и толкая Праскухина. Пройдя
еще немного с ними, он повернул в траншею, ведущую к блиндажу. — «Нельзя сказать, чтобы он был очень храбр, — этот капитан», — подумал он, входя в двери блиндажа.
А коли меня, то куда? в голову, так всё кончено; а ежели в ногу, то отрежут,
и я попрошу, чтобы непременно с хлороформом, —
и я могу
еще жив остаться.
Тут он вспомнил про 12 р., которые был должен Михайлову, вспомнил
еще про один долг в Петербурге, который давно надо было заплатить; цыганский мотив, который он пел вечером, пришел ему в голову; женщина, которую он любил, явилась ему в воображении, в чепце с лиловыми лентами; человек, которым он был оскорблен 5 лет тому назад,
и которому не отплатил за оскорбленье, вспомнился ему, хотя вместе, нераздельно с этими
и тысячами других воспоминаний, чувство настоящего — ожидания смерти
и ужаса — ни на мгновение не покидало его.
Но в это мгновение,
еще сквозь закрытые веки, его глаза поразил красный огонь,
и с страшным треском что-то толкнуло его в середину груди; он побежал куда-то, спотыкнулся на подвернувшуюся под ноги саблю
и упал на бок.
И зачем я пошел в военную службу, — вместе с тем думал он —
и еще перешел в пехоту, чтобы участвовать в кампании; не лучше ли было мне оставаться в уланском полку в городе Т., проводить время с моим другом Наташей….. а теперь вот что!»
И он начал считать: раз, два, три, четыре, загадывая, что ежели разорвет в чет, то он будет жив, — в нечет, то будет убит.
Кто-то взял его за плечи. Он попробовал открыть глаза
и увидал над головой темно-синее небо, группы звезд
и две бомбы, которые летели над ним, догоняя одна другую, увидал Игнатьева, солдат с носилками
и ружьями, вал траншеи
и вдруг поверил, что он
еще не на том свете.
— Может быть, так же недоверчиво улыбнутся
и моей ране, да
еще скажут что-нибудь, — подумал штабс-капитан
и решительно, несмотря на доводы барабанщика, пошел назад к роте.
— Ах, как же вы это, Михал Иванович, — сказал Михайлов сердито: — как же бросить, ежели он жив; да
и убит, так всё-таки тело надо было взять, — как хотите, ведь он ординарец генерала
и еще жив, может.
— Non pas encore, [Нет
еще,] — отвечал Михайлов, которому хотелось показать, что он знает
и поговорить по-французски.
— Неужели продолжается
еще перемирие? — сказал Гальцин, учтиво обращаясь к нему по-русски
и тем говоря — как это показалось штабс-капитану — что вам, должно быть, тяжело будет говорить по-французски, так не лучше ли уж просто?..
И с этим адъютанты отошли от него.
Барон Пест тоже пришел на бульвар. Он рассказывал, что был на перемирьи
и говорил с французскими офицерами, как-будто бы один французский офицер сказал ему: «S’il n’avait pas fait clair encore pendant une demi heure, les embuscades auraient été reprises», [Если бы
еще полчаса было темно, ложементы были бы вторично взяты,]
и как он отвечал ему: «Monsieur! Je ne dit pas non, pour ne pas vous donner un dementi», [Я не говорю нет, только чтобы вам не противоречить,]
и как это хорошо он сказал
и т. д.
Недоставало только Праскухина, Нефердова
и еще кой-кого, о которых здесь едва ли помнил
и думал кто-нибудь теперь, когда тела их
еще не успели быть обмыты, убраны
и зарыты в землю,
и о которых через месяц точно так же забудут отцы, матери, жены, дети, ежели они были, или не забыли про них прежде.
Он тронул ее
еще раз
и крепче.
Офицер был ранен 10 мая осколком в голову, на которой
еще до сих пор он носил повязку,
и теперь, чувствуя себя уже с неделю совершенно здоровым, из Симферопольского госпиталя ехал к полку, который стоял где-то там, откуда слышались выстрелы, — но в самом ли Севастополе, на Северной или на Инкермане, он
еще ни от кого не мог узнать хорошенько.
— Как же! очень буду слушать, что Москва [Во многих армейских полках офицеры полупрезрительно, полуласкательно называют солдата Москва или
еще присяга.] болтает! — пробормотал поручик, ощущая какую-то тяжесть апатии на сердце
и туманность мыслей, оставленных в нем видом транспорта раненых
и словами солдата, значение которых невольно усиливалось
и подтверждалось звуками бомбардированья.
Еще молодой губастый доктор
и артиллерист с немецкой физиономией сидели почти на ногах молодого офицера, спящего на диване,
и считали деньги.
— Вот этого-то мы
и боимся. Можете себе представить, что мы, как купили лошадь
и обзавелись всем нужным — кофейник спиртовой
и еще разные мелочи необходимые, — у нас денег совсем не осталось, — сказал он тихим голосом
и оглядываясь на своего товарища, — так что ежели ехать назад, мы уж
и не знаем, как быть.
Этот офицер так старательно объяснял причины своего замедления
и как будто оправдывался в них, что это невольно наводило на мысль, что он трусит. Это
еще стало заметнее, когда он расспрашивал о месте нахождения своего полка
и опасно ли там. Он даже побледнел,
и голос его оборвался, когда безрукий офицер, который был в том же полку, сказал ему, что в эти два дня у них одних офицеров 17 человек выбыло.
Действительно, офицер этот в настоящую минуту был жесточайшим трусом, хотя 6 месяцев тому назад он далеко не был им. С ним произошел переворот, который испытали многие
и прежде
и после него. Он жил в одной из наших губерний, в которых есть кадетские корпуса,
и имел прекрасное покойное место, но, читая в газетах
и частных письмах о делах севастопольских героев, своих прежних товарищей, он вдруг возгорелся честолюбием
и еще более патриотизмом.
Он пожертвовал этому чувству весьма многим —
и обжитым местом,
и квартеркой с мягкой мебелью, заведенной осьмилетним старанием,
и знакомствами,
и надеждами на богатую женитьбу, — он бросил всё
и подал
еще в феврале в действующую армию, мечтая о бессмертном венке славы
и генеральских эполетах.
Еще через 2 месяца он получил запрос, не принадлежит ли он к масонским ложам
и еще подобного рода формальности
и после отрицательного ответа наконец на 5-й месяц вышло его определение.
Он действительно бы был героем, ежели бы из П. попал прямо на бастионы, а теперь
еще много ему надо было пройти моральных страданий, чтобы сделаться тем спокойным, терпеливым человеком в труде
и опасности, каким мы привыкли видеть русского офицера. Но энтузиазм уже трудно бы было воскресить в нем.
— А главное, знаешь ли что, брат, — сказал меньшой, улыбаясь
и краснея, как будто сбирался сказать что-нибудь очень стыдное: — всё это пустяки; главное, я затем просил, что всё-таки как-то совестно жить в Петербурге, когда тут умирают за отечество. Да
и с тобой мне хотелось быть, — прибавил он
еще застенчивее.
Все впечатления его
еще были из Петербурга, из дома одной барыни, любившей хорошеньких
и бравшей его к себе на праздники,
и из дома сенатора в Москве, где он раз танцовал на большом бале.
Оказалось, что Козельцов 2-й с преферансом
и сахаром был должен только 8 рублей офицеру из П. Старший брат дал их ему, заметив только, что этак нельзя, когда денег нет,
еще в преферанс играть.