Неточные совпадения
Его подваривали, подправляли и только уже совсем негодное решались отдать
в застольную, где после такой подачки несколько
дней сряду «валялись животами».
Мое
дело такое, что все
в уезде да
в уезде, а муж —
день в кабаке, ночь — либо
в канаве, либо на съезжей.
Между прочим, и по моему поводу, на вопрос матушки, что у нее родится, сын или дочь, он запел петухом и сказал: «Петушок, петушок, востёр ноготок!» А когда его спросили, скоро ли совершатся роды, то он начал черпать ложечкой мед —
дело было за чаем, который он пил с медом, потому что сахар скоромный — и, остановившись на седьмой ложке, молвил: «Вот теперь
в самый раз!» «Так по его и случилось: как раз на седьмой
день маменька распросталась», — рассказывала мне впоследствии Ульяна Ивановна.
— Зажирела
в няньках, ишь мясищи-то нагуляла! — говорила она и, не откладывая
дела в долгий ящик, определяла няньку
в прачки,
в ткачихи или засаживала за пяльцы и пряжу.
Хотя
в нашем доме было достаточно комнат, больших, светлых и с обильным содержанием воздуха, но это были комнаты парадные; дети же постоянно теснились:
днем —
в небольшой классной комнате, а ночью —
в общей детской, тоже маленькой, с низким потолком и
в зимнее время вдобавок жарко натопленной.
В течение целого
дня они почти никогда не видались; отец сидел безвыходно
в своем кабинете и перечитывал старые газеты; мать
в своей спальне писала деловые письма, считала деньги, совещалась с должностными людьми и т. д.
Когда матушка занималась «
делами», то всегда затворялась
в своей спальне.
— Ну, войди. Войди, посмотри, как мать-старуха хлопочет. Вон сколько денег Максимушка (бурмистр из ближней вотчины) матери привез. А мы их
в ящик уложим, а потом вместе с другими
в дело пустим. Посиди, дружок, посмотри, поучись. Только сиди смирно, не мешай.
Но судачением соседей
дело ограничивалось очень редко;
в большинстве случаев оно перерождалось
в взаимную семейную перестрелку. Начинали с соседей, а потом постепенно переходили к самим себе. Возникали бурные сцены, сыпались упреки, выступали на сцену откровения…
Так, например, я помню,
в Преображеньев
день (наш престольный праздник), по поводу слов тропаря...
— Малиновец-то ведь золотое
дно, даром что
в нем только триста шестьдесят одна душа! — претендовал брат Степан, самый постылый из всех, —
в прошлом году одного хлеба на десять тысяч продали, да пустоша
в кортому отдавали, да масло, да яйца, да тальки. Лесу-то сколько, лесу! Там онадаст или не даст, а тут свое, законное.Нельзя из родового законной части не выделить. Вон Заболотье — и велика Федора, да дура — что
в нем!
— Да ведь не унесет же она его,
в самом
деле,
в могилу!
— Дожидайся! — огорчался Гриша, слушая эти похвальбы, и даже принимался плакать с досады, как будто у него и
в самом
деле отнимали Бубново.
В последние
дни страстной недели, под влиянием ежедневных служб, эта вера
в особенности оживлялась, так что вся девичья наполнялась тихими, сосредоточенными вздохами.
Хотя время еще раннее, но
в рабочей комнате солнечные лучи уже начинают исподволь нагревать воздух. Впереди предвидится жаркий и душный
день. Беседа идет о том, какое барыня сделает распоряжение. Хорошо, ежели пошлют
в лес за грибами или за ягодами, или нарядят
в сад ягоды обирать; но беда, ежели на целый
день за пяльцы да за коклюшки засадят — хоть умирай от жары и духоты.
Девичий гомон мгновенно стихает; головы наклоняются к работе; иглы проворно мелькают, коклюшки стучат.
В дверях показывается заспанная фигура барыни, нечесаной, немытой,
в засаленной блузе. Она зевает и крестит рот; иногда так постоит и уйдет, но
в иной
день заглянет и
в работы.
В последнем случае редко проходит, чтобы не раздалось, для начала
дня, двух-трех пощечин.
В особенности достается подросткам, которые еще учатся и очень часто портят работу.
— Супец-то у нас, кажется, уж третий
день? — спрашивает она, заглядывая
в кастрюлю.
Все-то живут
в спокое да
в холе, она одна целый
день как
в котле кипит.
Аудиенция кончена. Деловой
день в самом разгаре, весь дом приходит
в обычный порядок. Василий Порфирыч роздал детям по микроскопическому кусочку просфоры, напился чаю и засел
в кабинет. Дети зубрят уроки. Анна Павловна тоже удалилась
в спальню, забыв, что голова у нее осталась нечесаною.
Вообще Могильцев не столько руководит ее
в делах, сколько выслушивает ее внушения, облекает их
в законную форму и указывает, где, кому и
в каком размере следует вручить взятку.
В последнем отношении она слепо ему повинуется, сознавая, что
в тяжебных
делах лучше переложить, чем недоложить.
На этот раз
дел оказывается достаточно, так как имеются
в виду «оказии» и
в Москву, и
в одну из вотчин.
Наконец все нужные
дела прикончены. Анна Павловна припоминает, что она еще что-то хотела сделать, да не сделала, и наконец догадывается, что до сих пор сидит нечесаная. Но
в эту минуту за дверьми раздается голос садовника...
— Хорошо тебе, старый хрен, говорить: у тебя одно
дело, а я целый
день и туда и сюда! Нет, сил моих нет! Брошу все и уеду
в Хотьков, Богу молиться!
Маневр этот повторяется несколько раз сряду, пока Васька, как бы из опасения, чтоб птица
в самом
деле не издохла, не решается перекусить ей горло.
— «Так вы не беспокойтесь; коли ваше
дело правое, мы его
в вашу пользу и решим.
А он
в ответ: «Да уж потерпите; это у него характер такой!.. не может без того, чтоб спервоначалу не измучить, а потом вдруг возьмет да
в одночасье и решит ваше
дело».
— Не божитесь. Сама из окна видела. Видела собственными глазами, как вы, идучи по мосту,
в хайло себе ягоды пихали! Вы думаете, что барыня далеко, ан она — вот она! Вот вам за это! вот вам! Завтра целый
день за пяльцами сидеть!
Рабочий
день кончился. Дети целуют у родителей ручки и проворно взбегают на мезонин
в детскую. Но
в девичьей еще слышно движение. Девушки, словно заколдованные, сидят
в темноте и не ложатся спать, покуда голос Анны Павловны не снимет с них чары.
Так проходит летний
день в господской усадьбе. Зимой, под влиянием внешних условий, картина видоизменяется, но,
в сущности, крепостная страда не облегчается, а, напротив, даже усиливается. Краски сгущаются, мрак и духота доходят до крайних пределов.
Считаю, впрочем, не лишним оговориться. Болтать по-французски и по-немецки я выучился довольно рано, около старших братьев и сестер, и, помнится, гувернантки,
в дни именин и рождений родителей, заставляли меня говорить поздравительные стихи; одни из этих стихов и теперь сохранились
в моей памяти. Вот они...
Весь этот
день я был радостен и горд. Не сидел, по обыкновению, притаившись
в углу, а бегал по комнатам и громко выкрикивал: «Мря, нря, цря, чря!» За обедом матушка давала мне лакомые куски, отец погладил по голове, а тетеньки-сестрицы, гостившие
в то время у нас, подарили целую тарелку с яблоками, турецкими рожками и пряниками. Обыкновенно они делывали это только
в дни именин.
Но когда она вспомнила, что при таком обороте
дела ей придется платить за меня
в течение девяти лет по шестисот рублей ассигнациями
в год, то испугалась. Высчитавши, что платежи эти составят,
в общей сложности, круглую сумму
в пять тысяч четыреста рублей, она гневно щелкнула счетами и даже с негодованием отодвинула их от себя.
Рябовский священник приехал. Довольно долго он совещался с матушкой, и результатом этого совещания было следующее: три раза
в неделю он будет наезжать к нам (Рябово отстояло от нас
в шести верстах) и посвящать мне по два часа. Плата за ученье была условлена
в таком размере: деньгами восемь рублей
в месяц, да два пуда муки, да
в дни уроков обедать за господским столом.
В конце урока он задавал две-три странички из Ветхого завета, два-три параграфа из краткой русской грамматики и, по приезде через
день, «спрашивал» заданное.
— Что помещики! помещики-помещики, а какой
в них прок? Твоя маменька и богатая, а много ли она на попа расщедрится. За всенощную двугривенный, а не то и весь пятиалтынный. А поп между тем отягощается, часа полтора на ногах стоит. Придет усталый с работы, — целый
день либо пахал, либо косил, а тут опять полтора часа стой да пой! Нет, я от своих помещиков подальше. Первое
дело, прибыток от них пустой, а во-вторых, он же тебя жеребцом или шалыганом обозвать норовит.
Пускай каждый новый
день удостоверяет его, что колдовству нет конца; пускай вериги рабства с каждым часом все глубже и глубже впиваются
в его изможденное тело, — он верит, что злосчастие его не бессрочно и что наступит минута, когда Правда осняет его, наравне с другими алчущими и жаждущими.
Все это очень кстати случилось как раз во время великого поста, и хотя великопостные
дни,
в смысле крепостной страды и заведенных порядков, ничем не отличались
в нашем доме от обыкновенных
дней, кроме того, что господа кушали «грибное», но все-таки как будто становилось посмирнее.
Ради говельщиков-крестьян (господа и вся дворня говели на страстной неделе, а отец с тетками, сверх того, на первой и на четвертой),
в церкви каждый
день совершались службы, а это,
в свою очередь, тоже напоминало ежели не о покаянии, то о сдержанности.
Умами снова овладела «злоба
дня», общество снова погружалось
в бессодержательную суматоху; мрак сгущался и бессрочно одолевал робкие лучи света, на мгновение озарившие жизнь.
По большей части
в этом
деле господствует полное смешение, которое способно извратить даже наиболее счастливо одаренную детскую природу.
Да,
в наши
дни истинное назначение человека именно
в том состоит, чтоб творить суд и расправу.
Остаются враги внутренние, но борьба с ними даже
в отличие не вменяется. Как субалтерн-офицер, он не играет
в этом
деле никакой самостоятельной роли, а лишь следует указаниям того же Мити Потанчикова.
Сереже становится горько. Потребность творить суд и расправу так широко развилась
в обществе, что начинает подтачивать и его существование. Помилуйте! какой же он офицер! и здоровье у него далеко не офицерское, да и совсем он не так храбр, чтобы лететь навстречу смерти ради стяжания лавров. Нет, надо как-нибудь это
дело поправить! И вот он больше и больше избегает собеседований с мамашей и чаще и чаще совещается с папашей…
Я знаю, что страдания и неудачи, описанные
в сейчас приведенном примере, настолько малозначительны, что не могут считаться особенно убедительными. Но ведь
дело не
в силе страданий, а
в том, что они падают на голову неожиданно, что творцом их является слепой случай, не признающий никакой надобности вникать
в природу воспитываемого и не встречающий со стороны последнего ни малейшего противодействия.
Гораздо более злостными оказываются последствия, которые влечет за собой «система».
В этом случае детская жизнь подтачивается
в самом корне, подтачивается безвозвратно и неисправимо, потому что на помощь системе являются мастера своего
дела — педагоги, которые служат ей не только за страх, но и за совесть.
Возражения против изложенного выше, впрочем, очень возможны. Мне скажут, например, что я обличаю такие явления, на которых лежит обязательная печать фатализма. Нельзя же,
в самом
деле, вооружить ведением детей, коль скоро их возраст самою природою осужден на неведение. Нельзя возложить на них заботу об устройстве будущих их судеб, коль скоро они не обладают необходимым для этого умственным развитием.
Во-вторых, с минуты на минуту ждут тетенек-сестриц (прислуга называет их «барышнями»), которые накануне преображеньева
дня приезжают
в Малиновец и с этих пор гостят
в нем всю зиму, вплоть до конца апреля, когда возвращаются
в свое собственное гнездо «Уголок»,
в тридцати пяти верстах от нашей усадьбы.
В день праздника с раннего утра светит солнышко, но
в воздухе уже начинает чувствоваться приближение осени.
Чаю
в этот
день до обедни не пьют даже дети, и так как все приказания отданы еще накануне, то делать решительно нечего.
Матушка волнуется, потому что
в престольный праздник она чувствует себя бессильною. Сряду три
дня идет по деревням гульба,
в которой принимает деятельное участие сам староста Федот. Он не является по вечерам за приказаниями, хотя матушка машинально всякий
день спрашивает, пришел ли Федотка-пьяница, и всякий раз получает один и тот же ответ, что староста «не годится». А между тем овсы еще наполовину не сжатые
в поле стоят, того гляди, сыпаться начнут, сенокос тоже не весь убран…