Неточные совпадения
12-го августа 18…, ровно
в третий
день после
дня моего рождения,
в который мне минуло десять лет и
в который я получил такие чудесные подарки,
в семь часов утра Карл Иваныч разбудил меня, ударив над самой моей головой хлопушкой — из сахарной бумаги на палке — по мухе.
Я намедни посылал
в город к Ивану Афанасьичу воз муки и записку об этом
деле: так они опять-таки отвечают, что и рад бы стараться для Петра Александрыча, но
дело не
в моих руках, а что, как по всему видно, так вряд ли и через два месяца получится ваша квитанция.
Мне казалось, что важнее тех
дел, которые делались
в кабинете, ничего
в мире быть не могло;
в этой мысли подтверждало меня еще то, что к дверям кабинета все подходили обыкновенно перешептываясь и на цыпочках; оттуда же был слышен громкий голос папа и запах сигары, который всегда, не знаю почему, меня очень привлекал.
На другой
день после описанных мною происшествий,
в двенадцатом часу утра, коляска и бричка стояли у подъезда. Николай был одет по-дорожному, то есть штаны были всунуты
в сапоги и старый сюртук туго-натуго подпоясан кушаком. Он стоял
в бричке и укладывал шинели и подушки под сиденье; когда оно ему казалось высоко, он садился на подушки и, припрыгивая, обминал их.
Почти месяц после того, как мы переехали
в Москву, я сидел на верху бабушкиного дома, за большим столом и писал; напротив меня сидел рисовальный учитель и окончательно поправлял нарисованную черным карандашом головку какого-то турка
в чалме. Володя, вытянув шею, стоял сзади учителя и смотрел ему через плечо. Головка эта была первое произведение Володи черным карандашом и нынче же,
в день ангела бабушки, должна была быть поднесена ей.
Когда нам объявили, что скоро будут именины бабушки и что нам должно приготовить к этому
дню подарки, мне пришло
в голову написать ей стихи на этот случай, и я тотчас же прибрал два стиха с рифмами, надеясь также скоро прибрать остальные.
Стихотворение это, написанное красивым круглым почерком на тонком почтовом листе, понравилось мне по трогательному чувству, которым оно проникнуто; я тотчас же выучил его наизусть и решился взять за образец.
Дело пошло гораздо легче.
В день именин поздравление из двенадцати стихов было готово, и, сидя за столом
в классной, я переписывал его на веленевую бумагу.
Гостей с поздравлениями приезжало так много
в этот
день, что на дворе, около подъезда, целое утро не переставало стоять по нескольку экипажей.
Общество было для него необходимо, где бы он ни жил;
в Москве или за границей, он всегда живал одинаково открыто и
в известные
дни принимал у себя весь город.
Видеть его было достаточно для моего счастия; и одно время все силы души моей были сосредоточены
в этом желании: когда мне случалось провести
дня три или четыре, не видав его, я начинал скучать, и мне становилось грустно до слез.
Он был очень бедно одет, но зато всегда напомажен так обильно, что мы уверяли, будто у Грапа
в солнечный
день помада тает на голове и течет под курточку.
— Да что ж
в самом
деле, отчего он ничего не хочет показать? Что он за девочка… непременно надо, чтобы он стал на голову!
— Ваше сиятельство, — сказал лакей, входя
в переднюю, — Филипп спрашивает: куда вы кнут изволили
деть?
Лакей, который с виду был человек почтенный и угрюмый, казалось, горячо принимал сторону Филиппа и был намерен во что бы то ни стало разъяснить это
дело. По невольному чувству деликатности, как будто ничего не замечая, я отошел
в сторону; но присутствующие лакеи поступили совсем иначе: они подступили ближе, с одобрением посматривая на старого слугу.
Шестнадцатого апреля, почти шесть месяцев после описанного мною
дня, отец вошел к нам на верх, во время классов, и объявил, что нынче
в ночь мы едем с ним
в деревню. Что-то защемило у меня
в сердце при этом известии, и мысль моя тотчас же обратилась к матушке.
Милка, которая, как я после узнал, с самого того
дня,
в который занемогла maman, не переставала жалобно выть, весело бросилась к отцу — прыгала на него, взвизгивала, лизала его руки; но он оттолкнул ее и прошел
в гостиную, оттуда
в диванную, из которой дверь вела прямо
в спальню.
На другой
день, поздно вечером, мне захотелось еще раз взглянуть на нее; преодолев невольное чувство страха, я тихо отворил дверь и на цыпочках вошел
в залу.
Только
в эту минуту я понял, отчего происходил тот сильный тяжелый запах, который, смешиваясь с запахом ладана, наполнял комнату; и мысль, что то лицо, которое за несколько
дней было исполнено красоты и нежности, лицо той, которую я любил больше всего на свете, могло возбуждать ужас, как будто
в первый раз открыла мне горькую истину и наполнила душу отчаянием.
— Прежде чем душа праведника
в рай идет — она еще сорок мытарств проходит, мой батюшка, сорок
дней, и может еще
в своем доме быть…
— А это на что похоже, что вчера только восемь фунтов пшена отпустила, опять спрашивают: ты как хочешь, Фока Демидыч, а я пшена не отпущу. Этот Ванька рад, что теперь суматоха
в доме: он думает, авось не заметят. Нет, я потачки за барское добро не дам. Ну виданное ли это
дело — восемь фунтов?
Рассуждая об этом впоследствии, я понял, что, несмотря на то, что у нее делалось
в душе, у нее доставало довольно присутствия духа, чтобы заниматься своим
делом, а сила привычки тянула ее к обыкновенным занятиям.
Но скоро нас разлучили: через три
дня после похорон мы всем домом приехали
в Москву, и мне суждено было никогда больше не видать ее.
Она совершила лучшее и величайшее
дело в этой жизни — умерла без сожаления и страха.