Неточные совпадения
Д. Н. Мамина-Сибиряка.)] ворочает!» Она вспомнила, что сегодня среда — постный
день, а Егор — кержак [Кержаками на Урале,
в заводах, называют старообрядцев, потому что большинство из них выходцы с р. Керженца.
И
в самом-то
деле, эти приказчики всегда нехристями живут, да и других на грех наводят.
— Я
дело говорю, — не унимался Егор. — Тоже вот
в куфне сидел даве… Какой севодни у нас день-от, а стряпка говядину по горшкам сует… Семка тоже говядину сечкой рубит… Это как?..
Опрометью летевшая по двору Катря набежала на «фалетура» и чуть не сшибла его с ног, за что и получила
в бок здорового тумака. Она даже не оглянулась на эту любезность, и только голые ноги мелькнули
в дверях погреба: Лука Назарыч первым
делом потребовал холодного квасу, своего любимого напитка, с которым ходил даже
в баню. Кержак Егор спрятался за дверью конюшни и отсюда наблюдал приехавших гостей: его кержацкое сердце предчувствовало, что начались важные события.
Все они
в жаркие летние
дни почти пересыхают, но зато первый дождь заставляет их весело бурлить и пениться, а весной последняя безыменная речонка надувалась, как будто настоящая большая река, выступала из берегов и заливала поемные луга.
Устюжаниновы повели заводское
дело сильною рукой, а так как на Урале
в то время рабочих рук было мало, то они охотно принимали беглых раскольников и просто бродяг, тянувших на Урал из далекой помещичьей «Расеи».
В течение времени Пеньковка так разрослась, что крайними домишками почти совсем подошла к Кержацкому концу, — их
разделила только громадная дровяная площадь и черневшие угольные валы.
— Кто рано встает, тому бог подает, Иван Семеныч, — отшучивался Груздев, укладывая спавшего на руках мальчика на полу
в уголку, где кучер разложил дорожные подушки. — Можно один-то
день и не поспать: не много таких
дней насчитаешь. А я, между прочим, Домнушке наказал самоварчик наставить… Вот оно сон-то как рукой и снимет. А это кто там спит? А, конторская крыса Овсянников… Чего-то с дороги поясницу разломило, Иван Семеныч!
На моих памятях
дело было, как он с блендочкой [Блендой называется рудничная лампа, какую рабочие прикрепляют к поясу; стремянка — деревянная лестница, по которой спускаются
в шахты.
— По осени гусей считают, Иван Семеныч, — скромничал Груздев, очень польщенный таким вниманием. — Наше такое
дело: сегодня богат, все есть, а завтра
в трубу вылетел.
Знакомый человек, хлеб-соль водили, — ну, я ему и говорю: «Сидор Карпыч, теперь ты будешь бумаги
в правление носить», а он мне: «Не хочу!» Я его посадил на три
дня в темную, а он свое: «Не хочу!» Что же было мне с ним делать?
Оставив с Нюрочкой горничную Катрю, Петр Елисеич вернулся к гостям. Радостный
день был для него испорчен этим эпизодом:
в душе поднялись старые воспоминания. Иван Семеныч старался не смотреть на него.
Худой, изможденный учитель Агап,
в казинетовом пальтишке и дырявых сапогах, добыл из кармана кошелек с деньгами и послал Рачителя за новым полуштофом: «Пировать так пировать, а там пусть дома жена ест, как ржавчина». С этою счастливою мыслью были согласны Евгеньич и Рачитель, как люди опытные
в житейских
делах.
— А кто
в гору полезет? — не унимался Самоварник, накренивая новенький картуз на одно ухо. — Ха-ха!.. Вот оно
в чем дело-то, родимые мои… Так, Дорох?
Около Самоварника собралась целая толпа, что его еще больше ободрило. Что же, пустой он человек, а все-таки и пустой человек может хорошим словом обмолвиться. Кто
в самом
деле пойдет теперь
в огненную работу или полезет
в гору? Весь кабак загалдел, как пчелиный улей, а Самоварник орал пуще всех и даже ругал неизвестно кого.
Все сконфуженно молчали. Иван Семеныч, когда узнал,
в чем
дело, даже побелел от злости и дрожащими губами сказал Рачителихе...
Первый ученик Ecole polytechnique каждый
день должен был спускаться по стремянке с киркой
в руках и с блендочкой на кожаном поясе на глубину шестидесяти сажен и работать там наравне с другими; он представлял
в заводском хозяйстве ценность, как мускульная сила, а
в его знаниях никто не нуждался.
Все это происходило за пять лет до этого
дня, и Петр Елисеич снова переживал свою жизнь, сидя у Нюрочкиной кроватки. Он не слыхал шума
в соседних комнатах, не слыхал, как расходились гости, и опомнился только тогда, когда
в господском доме наступила полная тишина. Мельники, говорят, просыпаются, когда остановится мельничное колесо, так было и теперь.
— Матушка, да ведь старики и
в самом
деле, надо быть, пропили Федорку! — спохватилась Лукерья и даже всплеснула руками. — С Титом Горбатым весь
день в кабаке сидели, ну и ударили по рукам…
Положение Татьяны
в семье было очень тяжелое. Это было всем хорошо известно, но каждый смотрел на это, как на что-то неизбежное. Макар пьянствовал, Макар походя бил жену, Макар вообще безобразничал, но где
дело касалось жены — вся семья молчала и делала вид, что ничего не видит и не слышит. Особенно фальшивили
в этом случае старики, подставлявшие несчастную бабу под обух своими руками. Когда соседки начинали приставать к Палагее, она подбирала строго губы и всегда отвечала одно и то же...
Получив задаток, Морок первым
делом, конечно, отправился
в кабак, где его уже дожидались благоприятели.
«Три пьяницы» вообще чувствовали себя прекрасно, что бесило Рачителиху, несколько раз выглядывавшую из дверей своей каморки
в кабак. За стойкой управлялся один Илюшка, потому что
днем в кабаке народу было немного, а набивались к вечеру. Рачителиха успевала
в это время управиться около печи, прибрать ребятишек и вообще повернуть все свое бабье
дело, чтобы вечером уже самой выйти за стойку.
Это участие растрогало Рачителиху, и она залилась слезами. Груздев ее любил, как разбитную шинкарку, у которой
дело горело
в руках, — ключевской кабак давал самую большую выручку. Расспросив,
в чем
дело, он только строго покачал головой.
— Ну,
дело дрянь, Илюшка, — строго проговорил Груздев. — Надо будет тебя и
в сам-деле поучить, а матери где же с тобой справиться?.. Вот что скажу я тебе, Дуня: отдай ты его мне, Илюшку, а я из него шелкового сделаю. У меня, брат, разговоры короткие.
— Знаю, знаю, Дунюшка… Не разорваться тебе
в сам-то
деле!.. Руки-то твои золотые жалею… Ну, собирай Илюшку, я его сейчас же и увезу с собой на Самосадку.
— А наши-то тулянки чего придумали, — трещала участливо Домнушка. — С ног сбились, всё про свой хлеб толкуют. И всё старухи… С заводу хотят уезжать куда-то
в орду, где земля дешевая. Право… У самих зубов нет, а своего хлеба захотели, старые… И хохлушек туда же подманивают, а доведись до
дела, так на снохах и поедут. Удумали!.. Воля вышла, вот все и зашевелились: кто куда, — объясняла Домнушка. — Старики-то так и поднялись, особенно
в нашем Туляцком конце.
Попадались и другие пешеходы, тоже разодетые по-праздничному. Мужики и бабы кланялись господскому экипажу, — на заводах рабочие привыкли кланяться каждой фуражке. Все шли на пристань. Николин
день считался годовым праздником на Ключевском, и тогда самосадские шли
в завод, а
в троицу заводские на пристань. Впрочем, так «гостились» одни раскольники, связанные родством и многолетнею дружбой, а мочегане оставались сами по себе.
На звон колокольчиков выбежал Вася, пропадавший по целым
дням на голубятне, а Матюшка Гущин, как медведь, навьючил на себя все, что было
в экипаже, и потащил
в горницы.
Некрасивая Дарья, видимо,
разделяла это мнение и ревниво поглядела на родительское ружье. Она была
в ситцевом пестреньком сарафане и белой холщовой рубашке, голову повязывала коричневым старушечьим платком с зелеными и синими разводами.
—
В чем
дело? — спросил Петр Елисеич, чувствуя, что Мосей начинает его пытать.
Нюрочке сделалось смешно: разве можно бояться Таисьи? Она такая добрая и ласковая всегда. Девочки быстро познакомились и первым
делом осмотрели костюмы одна у другой. Нюрочка даже хотела было примерять Оленкин сарафан, как
в окне неожиданно показалась голова Васи.
В яркий солнечный
день картина получалась замечательно красивая, и даже Таисья вздохнула, любуясь всем «жилом».
Борцы ходили по кругу, взявши друг друга за ворот чекменей правою рукой, — левая шла
в дело только
в момент схватки.
Семья Горбатого
в полном составе перекочевала на Сойгу, где у старика Тита был расчищен большой покос. Увезли
в лес даже Макара, который после праздника
в Самосадке вылежал дома недели три и теперь едва бродил. Впрочем, он и не участвовал
в работе семьи, как лесообъездчик, занятый своим
делом.
Макар отмалчивался и целые
дни лежал пластом
в балагане, предоставляя жене убираться с покосом.
Такие разговоры повторялись каждый
день с небольшими вариациями, но последнего слова никто не говорил, а всё ходили кругом да около. Старый Тит стороной вызнал, как думают другие старики. Раза два, закинув какое-нибудь заделье, он объехал почти все покосы по Сойге и Култыму и везде сталкивался со стариками. Свои туляки говорили все
в одно слово, а хохлы или упрямились, или хитрили. Ну, да хохлы сами про себя знают, а Тит думал больше о своем Туляцком конце.
— Конешно, не бабьего это ума
дело, — авторитетно подтвердил Тит, державший своих баб
в качестве бессловесной скотины. — Надо обмозговать
дело.
Так лужок и оставался нескошенным, а Наташка лежала
в балагане третий
день, ни рукой, ни ногой пошевелить не может.
— Вон добрые люди
в орду собираются уезжать, а ты лежишь, как колода, — корила обезумевшая Мавра единственную работницу. — Хоть бы умереть… Хлеба вон осталась одна-разъединая корочка, как хошь ее
дели на троих-то.
Маврина семья сразу ожила, точно и
день был светлее, и все помолодели. Мавра сбегала к Горбатым и выпросила целую ковригу хлеба, а у Деяна заняла луку да соли. К вечеру Окулко действительно кончил лужок, опять молча поужинал и улегся
в балагане. Наташка радовалась: сгрести готовую кошенину не велика печаль, а старая Мавра опять горько плакала. Как-то Окулко пойдет объявляться
в контору? Ушлют его опять
в острог
в Верхотурье, только и видела работничка.
— Уж это што и говорить, — соглашались все. — Как по другим прочиим местам добрые люди делают, так и мы. Жалованье зададим ходокам, чтобы им не обидно было и чтобы неустойки не вышло. Тоже задарма кому охота болтаться…
В аккурате надо
дело делать.
Все понимали, что
в ходоки нужно выбрать обстоятельных стариков, а не кого-нибудь.
Дело хлопотливое и ответственное, и не всякий на него пойдет. Раз под вечер, когда семья Горбатых дружно вершила первый зарод, к ним степенно подвалила артелька стариков.
Страда была на исходе, а положение заводских
дел оставалось
в самом неопределенном виде.
Петр Елисеич был другого мнения, которое старался высказать по возможности
в самой мягкой форме.
В Западной Европе даровой крепостной труд давно уже не существует, а между тем заводское
дело процветает благодаря машинам и улучшениям
в производстве. Конечно, сразу нельзя обставить заводы, но постепенно все устроится. Даже будет выгоднее и для заводов эта новая система хозяйства.
Из корпуса его увели
в квартиру Палача под руки. Анисье пришлось и
раздевать его и укладывать
в постель. Страшный самодур, державший
в железных тисках целый горный округ, теперь отдавался
в ее руки, как грудной младенец, а по суровому лицу катились бессильные слезы. Анисья умелыми, ловкими руками уложила старика
в постель, взбила подушки, укрыла одеялом, а сама все наговаривала ласковым полушепотом, каким убаюкивают малых ребят.
Домик,
в котором жил Палач, точно замер до следующего утра. Расставленные
в опасных пунктах сторожа не пропускали туда ни одной души. Так прошел целый
день и вся ночь, а утром крепкий старик ни свет ни заря отправился
в шахту. Караул был немедленно снят. Анисья знала все привычки Луки Назарыча, и
в восемь часов утра уже был готов завтрак, Лука Назарыч смотрел довольным и даже милостиво пошутил с Анисьей.
Завтрак вообще удался, и Лука Назарыч повеселел.
В окна глядел светлый августовский
день.
В открытую форточку слышно было, как тяжело работали деревянные штанги. Прогудел свисток первой смены, —
в шахте работали на три смены.
—
В чем
дело? — удивлялся Лука Назарыч.
—
В кандалы!
в машинную!.. — заревел Лука Назарыч, поняв,
в чем
дело. — Лесообъездчиков сюда, конюхов!..
Накануне успеньева
дня в господский дом явились лесообъездчики с заявлением, что они желают остаться на своей службе. Петр Елисеич очень удивился, когда увидел среди них Макара Горбатого.