Неточные совпадения
И
вот как раз в
такое время, когда в нашем доме за Ульяной Ивановной окончательно утвердилась кличка «подлянки», матушка (она уж лет пять не рожала), сверх ожидания, сделалась в девятый раз тяжела, и
так как годы ее были уже серьезные, то она задумала ехать родить в Москву.
Между прочим, и по моему поводу, на вопрос матушки, что у нее родится, сын или дочь, он запел петухом и сказал: «Петушок, петушок, востёр ноготок!» А когда его спросили, скоро ли совершатся роды, то он начал черпать ложечкой мед — дело было за чаем, который он пил с медом, потому что сахар скоромный — и, остановившись на седьмой ложке, молвил: «
Вот теперь в самый раз!» «
Так по его и случилось: как раз на седьмой день маменька распросталась», — рассказывала мне впоследствии Ульяна Ивановна.
Вот при Павле Петровиче
такой казус был: встретился государю кто-то из самых простых и на вопрос: «Как вас зовут?» — отвечал: «Евграф такой-то!» А государь недослышал и переспросил: «Граф такой-то?» — «Евграф такой-то», — повторил спрашиваемый.
Приедет нечаянный гость — бегут на погреб и несут оттуда какое-нибудь заливное или легко разогреваемое:
вот, дескать, мы каждый день
так едим!
— Кому-то она Бубново с деревнями отдаст!
вот это
так кус! Намеднись мы ехали мимо: скирдов-то, скирдов-то наставлено! Кучер Алемпий говорит: «Точно Украйна!»
И как же я был обрадован, когда, на мой вопрос о прислуге, милая старушка ответила: «Да скличьте девку —
вот и прислуга!»
Так на меня и пахнуло, словно из печки.]
— И куда
такая пропасть выходит говядины? Покупаешь-покупаешь, а как ни спросишь — все нет да нет… Делать нечего, курицу зарежь… Или лучше
вот что: щец с солониной свари, а курица-то пускай походит… Да за говядиной в Мялово сегодня же пошлите, чтобы пуда два… Ты смотри у меня, старый хрыч. Говядинка-то нынче кусается… четыре рублика (ассигнациями) за пуд… Поберегай, не швыряй зря. Ну, горячее готово; на холодное что?
— Ну,
так соусу у нас нынче не будет, — решает она. —
Так и скажу всем: старый хрен любовнице соус скормил.
Вот ужо барин за это тебя на поклоны поставит.
— Позвольте, сударыня, вам посоветовать. На погребе уж пять дней жареная телячья нога, на случай приезда гостей, лежит,
так вот ее бы сегодня подать. А заяц и повисеть может.
Вот я тебя, старая псовка, за индейками ходить пошлю,
так ты и будешь знать, как барское добро гноить!
— Ну,
так в лес за малиной.
Вот в Лисьи-Ямы и пошли: пускай солдата по дороге ловят.
—
Так вот вы как, Кирилл Филатыч! винцо покушиваете? — говорит она, держась, впрочем, в некотором отдалении от обвиняемого.
— Слышишь? Ну,
вот, мы
так и сделаем: нарядим тебя, милой дружок, в колодки, да вечерком по холодку…
«Успокойтесь, сударыня, говорит, я
такое решение написал, что сенат беспременно его отменит!»
Так вот какие люди бывают!
— Ишь жрут! — ворчит Анна Павловна, — кто бы это
такая? Аришка долговязая —
так и есть! А вон и другая!
так и уписывает за обе щеки,
так и уписывает… беспременно это Наташка…
Вот я вас ужо… ошпарю!
Анна Павловна и Василий Порфирыч остаются с глазу на глаз. Он медленно проглатывает малинку за малинкой и приговаривает: «Новая новинка — в первый раз в нынешнем году! раненько поспела!» Потом
так же медленно берется за персик, вырезывает загнивший бок и, разрезав остальное на четыре части, не торопясь, кушает их одну за другой, приговаривая: «
Вот хоть и подгнил маленько, а сколько еще хорошего места осталось!»
Вот и скажи ей кто-то:
такая, мол, у Антипки икона есть, которая ему счастье приносит.
— А
вот Катькина изба, — отзывается Любочка, — я вчера ее из-за садовой решетки видела, с сенокоса идет: черная, худая. «Что, Катька, спрашиваю: сладко за мужиком жить?» — «Ничего, говорит, буду-таки за вашу маменьку Бога молить. По смерть ласки ее не забуду!»
—
Вот тебе книжка, — сказала она мне однажды, кладя на стол «Сто двадцать четыре истории из Ветхого завета», — завтра рябовский поп приедет, я с ним переговорю. Он с тобой займется, а ты все-таки и сам просматривай книжки, по которым старшие учились. Может быть, и пригодятся.
— Ах,
вот это бесподобно! — воскликнула она, — по программе хоть в приготовительный класс и не требуется, а все-таки…
—
Вот, смотри! Тут все написано, в какой класс что требуется.
Так и приготовляйся.
Сереже становится горько. Потребность творить суд и расправу
так широко развилась в обществе, что начинает подтачивать и его существование. Помилуйте! какой же он офицер! и здоровье у него далеко не офицерское, да и совсем он не
так храбр, чтобы лететь навстречу смерти ради стяжания лавров. Нет, надо как-нибудь это дело поправить! И
вот он больше и больше избегает собеседований с мамашей и чаще и чаще совещается с папашей…
И
вот однажды — это было летом — матушка собралась в Заболотье и меня взяла с собой. Это был наш первый (впрочем, и последний) визит к Савельцевым. Я помню, любопытство
так сильно волновало меня, что мне буквально не сиделось на месте. Воображение работало, рисуя заранее уже созданный образ фурии, грозно выступающей нам навстречу. Матушка тоже беспрестанно колебалась и переговаривалась с горничной Агашей.
— Ах-ах-ах! да, никак, ты на меня обиделась, сударка! — воскликнула она, — и не думай уезжать — не пущу! ведь я, мой друг, ежели и сказала что,
так спроста!..
Так вот… Проста я, куда как проста нынче стала! Иногда чего и на уме нет, а я все говорю, все говорю! Изволь-ка, изволь-ка в горницы идти — без хлеба-соли не отпущу, и не думай! А ты, малец, — обратилась она ко мне, — погуляй, ягодок в огороде пощипли, покуда мы с маменькой побеседуем! Ах, родные мои! ах, благодетели! сколько лет, сколько зим!
— Сестрица ржи наши хвалит, — обратилась тетенька к Фомушке, — поблагодари ее! — Фомушка снова расшаркался. —
Вот бы тебе, сударка,
такого же Фомушку найти! Уж
такой слуга!
такой слуга! на редкость!
— А ты, сударыня, что по сторонам смотришь… кушай! Заехала,
так не накормивши не отпущу! Знаю я, как ты дома из третьёводнишних остатков соусы выкраиваешь… слышала! Я хоть и в углу сижу, а все знаю, что на свете делается!
Вот я нагряну когда-нибудь к вам, посмотрю, как вы там живете… богатеи! Что? испугалась!
— Какова халда! За одним столом с холопом обедать меня усадила! Да еще что!..
Вот, говорит, кабы и тебе
такого же Фомушку… Нет уж, Анфиса Порфирьевна, покорно прошу извинить! калачом меня к себе вперед не заманите…
— Восемьдесят душ — это восемьдесят хребтов-с! — говаривал он, — ежели их умеючи нагайкой пошевелить,
так тут только огребай! А он, видите ли, не может родному детищу уделить! Знаю я, знаю, куда мои кровные денежки уплывают… Улита Савишна у старика постельничает,
так вот ей… Ну, да мое времечко придет. Я из нее все до последней копеечки выколочу!
—
Вот тебе на! Прошлое, что ли, вспомнил!
Так я, мой друг, давно уж все забыла. Ведь ты мой муж; чай, в церкви обвенчаны… Был ты виноват передо мною, крепко виноват — это точно; но в последнее время, слава Богу, жили мы мирнехонько… Ни ты меня, ни я тебя… Не я ли тебе Овсецово заложить позволила… а? забыл? И вперед
так будет. Коли какая случится нужда — прикажу, и будет исполнено. Ну-ка, ну-ка, думай скорее!
Вот все, что я имел сказать о Заболотье. Если написанная картина вышла суха и недостаточно образна — прошу извинить. Мне кажется, впрочем, что все-таки она не будет лишнею для возможно полной характеристики «пошехонской старины».
«
Вот оно! И все добрые
так говорят! все ко мне льнут! Может, и графские мужички по секрету загадывают: „Ах, хорошо, кабы Анна Павловна нас купила! все бы у нас пошло тогда по-хорошему!“ Ну, нет, дружки, погодите! Дайте Анне Павловне прежде с силами собраться!
Вот ежели соберется она с силами…»
—
Вот и день сошел! да еще как сошел-то — и не заметили! Тихо, мирно! — говаривала бабушка, отпуская внучку спать. — Молись, Сашенька, проси милости, чтобы и завтрашний день был
такой же!
— Вздор! вздор, голубчик! — шутила она, — мундирчик твой мы уважаем, а все-таки спрячем, а тебе кацавейку дадим! Бегай в ней, веселись… что надуваться-то! Да
вот еще что! не хочешь ли в баньку сходить с дорожки? мы только что отмылись… Ах, хорошо в баньке! Старуха Акуля живо тебя вымоет, а мы с чаем подождем!
— Какое веселье! Живу — и будет с меня. Давеча молотил, теперь — отдыхаю. Ашать (по-башкирски: «есть»)
вот мало дают — это скверно. Ну, да теперь зима, а у нас в Башкирии в это время все голодают. Зимой хлеб с мякиной башкир ест, да
так отощает, что страсть! А наступит весна, ожеребятся кобылы, начнет башкир кумыс пить — в месяц его
так разнесет, и не узнаешь!
— Ничего, пускай ведьма проснется! а станет разговаривать, мы ей рот зажмем! Во что же мы играть будем? в лошадки? Ну, быть
так! Только я, братцы, по-дворянски не умею, а по-крестьянски научу вас играть.
Вот вам веревки.
Настя в пяльцах что-то шила,
Я же думал: как мила!
Вдруг иголку уронила
И, искавши, не нашла.
Знать, иголочка пропала!
Так, вздохнувши, я сказал:
Вот куда она попала,
И на сердце указал.
— И свидетели были, и все-таки завещания нет! Было завещание, да покойный брат сам его уничтожил,
вот тебе и сказ! — пояснил «братец».
— Ничего, — утешал себя Степан, —
так, легонько шлепка дала. Не больно. Небось, при Настьке боится… Только
вот чуть носа мне не расквасила, как дверь отворяла. Ну, да меня, брат, шлепками не удивишь!
— Мала птичка, да ноготок востер. У меня до француза в Москве целая усадьба на Полянке была, и дом каменный, и сад, и заведения всякие, ягоды, фрукты, все свое. Только птичьего молока не было. А воротился из Юрьева, смотрю — одни закопченные стены стоят.
Так, ни за нюх табаку спалили.
Вот он, пакостник, что наделал!
—
Вот хоть бы насчет телят, — говорит дедушка, — и телята бывают разные. Иной пьет много, другой — мало. А иногда и
так бывает: выпьет теленок целую прорву, а все кожа да кости.
— Ах, что ты! Да он меня
так турнет,
так турнет!
Вот кабы ты…
— Тебе «кажется», а она, стало быть, достоверно знает, что говорит. Родителей следует почитать. Чти отца своего и матерь, сказано в заповеди. Ной-то выпивши нагой лежал, и все-таки, как Хам над ним посмеялся,
так Бог проклял его. И пошел от него хамов род. Которые люди от Сима и Иафета пошли, те в почете, а которые от Хама, те в пренебрежении.
Вот ты и мотай себе на ус. Ну, а вы как учитесь? — обращается он к нам.
—
Так. А папа римский иначе читать велит: «иже от отца и сынаисходящего».
Вот и толкуй с ним.
— Ладно, — поощряет дедушка, — выучишься — хорошо будешь петь.
Вот я смолоду одного архиерейского певчего знал —
так он эту же самую песню пел… ну, пел! Начнет тихо-тихо, точно за две версты, а потом шибче да шибче — и вдруг октавой как раскатится,
так даже присядут все.
— Вон у нас Цынский (обер-полициймейстер) только месяц болен был,
так студенты Москву чуть с ума не свели! И на улицах, и в театрах, чуделесят, да и шабаш! На Тверском бульваре ям нарыли, чтоб липки сажать, а они ночью их опять землей закидали.
Вот тебе и республика! Коли который человек с умом — никогда бунтовать не станет. А
вот шематоны да фордыбаки…
—
Вот белый хлеб в Москве
так хорош! — хвалит матушка, разрезывая пятикопеечный калач на кусочки, — только и кусается же! Что, каково нынче на дворе? — обращается она к прислуживающему лакею.
Отец вздыхает. Одиночество, как ни привыкай к нему, все-таки не весело. Всегда он один, а если не один, то скучает установившимся домашним обиходом. Он стар и болен, а все другие здоровы… как-то глупо здоровы. Бегают, суетятся, болтают, сами не знают, зачем и о чем. А теперь
вот притихли все, и если бы не Степан — никого, пожалуй, и не докликался бы. Умри — и не догадаются.
А
вот и Голубовицкие, и Гурины, и Соловкины — все! Даже мсьё Обрящин тут — est-ce possible? [возможно ли это? (фр.)]
Так что едва произнесено последнее слово «отпуста», как уж по всей церкви раздаются восклицания...