Неточные совпадения
— Гм… купцов… Однажды призывает меня этот Удар-Ерыгин к себе и говорит: «Я, говорит,
по утрам занят, так вы ко мне в это время
не ходите, а приходите каждый
день обедать»…
К удивлению, генерал был как будто сконфужен моею фразой. Очевидно, она
не входила в его расчеты. На прочих свидетелей этой сцены она подействовала различно. Правитель канцелярии, казалось, понял меня и досадовал только на то, что
не он первый ее высказал. Но полициймейстер, как человек, по-видимому покончивший все расчеты с жизнью, дал
делу совершенно иной оборот.
Для меня это
дело привычное, потому что я
не раз уж в своей жизни катафалки-то эти устраивал, но Сеня так возгордился сделанным ему доверием, что даже шею выгнул, словно конь седлистый, да в этаком виде и носился с утра до вечера
по городу.
О новом начальнике старик или вовсе умалчивает, или выражается иносказательно, то есть начинает,
по поводу его, разговор о древнем языческом боге Меркурии, прославившемся
не столько
делами доблести, сколько двусмысленным своим поведением, и затем старается замять щекотливый разговор и обращает внимание собеседников на молочные скопы и другие предметы сельского хозяйства.
На другой
день после описанного выше свидания старец еще бродил
по комнате, но уже
не снимал халата. Он особенно охотно беседовал в тот вечер о сокращении переписки, доказывая, что все позднейшие «катастрофы» ведут свое начало из этого зловредного источника.
Немало способствовало такому благополучному исходу еще и то, что старый помпадур был один из тех, которые зажигают неугасимые огни в благодарных сердцах обывателей тем, что принимают
по табельным
дням,
не манкируют званых обедов и вечеров, своевременно определяют и увольняют исправников и с ангельским терпением подписывают подаваемые им бумаги.
— Мы
не ссоримся, а
по делам диспуты имеем! — выступил вперед старший советник Штановский.
Разумеется, если б у нас были другие средства, если б мы,
по крайней мере, впрямь желали что-нибудь сказать, — тогда
дело другое; а то ведь и сказать-то мы ничего
не хотим, а только так, зря выбрасываем слова из гортани, потому что на языке болона выросла.
Если задумчивость имеет источником сомнение, то она для обывателей выгодна. Сомнение (на помпадурском языке) — это
не что иное, как разброд мыслей. Мысли бродят, как в летнее время мухи
по столу; побродят, побродят и улетят. Сомневающийся помпадур — это простой смертный, предпринявший ревизию своей души, а так как местопребывание последней неизвестно, то и выходит пустое
дело.
Анны; бегает на кухню поторопить француза-повара; предшествует Фалелею в ресторанах в те
дни, когда устроиваются тонкие обедцы для лиц, почему-либо
не желающих показываться в фалелеевских салонах;
по вечерам, вместе с другими двумя действительными статскими советниками, составляет партию в вист для мадам Губошлеповой, и проч. и проч.
Как будто он догадывался, что ни этот спор, ни возбудившие его непонятные слова
не заключают в себе ничего угрожающего общественному спокойствию и что
дело кончится все-таки тем, что оппоненты, поспорив друг с другом, возьмутся за шапки и разбредутся
по домам.
Таким образом мы жили, и, надо сказать правду,
не видя ниоткуда притеснений, даже возгордились. Стали в глаза говорить друг другу комплименты, называть друг друга «гражданами», уверять, что другой такой губернии
днем с огнем поискать, устроивать
по подписке обеды в честь чьего-нибудь пятилетия или десятилетия, а иногда и просто в ознаменование беспримерного дотоле увеличения дохода с питий или бездоимочного поступления выкупных платежей.
Но вот выискивается австрийский журналист, который
по поводу этого же самого происшествия совершенно наивно восклицает: «О! если бы нам, австрийцам, Бог послал такую же испорченность, какая существует в Пруссии! как были бы мы счастливы!» Как хотите, а это восклицание проливает на
дело совершенно новый свет, ибо кто же может поручиться, что вслед за австрийским журналистом
не выищется журналист турецкий, который пожелает для себя австрийской испорченности, а потом нубийский или коканский журналист, который будет сгорать завистью уже
по поводу испорченности турецкой?
При них обыватель с доверием смотрит в глаза завтрашнему
дню, зная, что он встретит его в своей постели, а
не на съезжей и что никто
не перевернет вверх
дном его существования
по обвинению в недостаточной теплоте чувств.
«Да-с, это
не то, что брать хапанцы или бить
по зубам-с; эта штучка будет пограндиознее-с», — хвастался Феденька и, весь исполненный жажды славных
дел, решился прежде всего поразить воображение обывателей Навозного.
Она готова
по целым
дням болтать с молодыми монашками; у нее есть между ними фаворитки, которые даже вступают с ней в разговор об нем, и она нимало
не чувствует себя при этом сконфуженною.
Он выказывал холодность в обращении с бывшими сподвижниками
по либерализму, избегал иметь с ними
дела, но открыто преследовать их
не решался.
— Заблуждение — и более ничего! Я,
по крайней мере, отношусь к этому
делу совершенно иначе. Поверишь ли, когда я вижу человека неудовлетворенного, то мне никакой другой мысли в голову
не приходит, кроме одной: этот человек неудовлетворен — следовательно, надобно его удовлетворить!
— Далее, я поведу войну с семейными
разделами и общинным владением. Циркуляры
по этим предметам еще
не готовы, но они у меня уж здесь (он ткнул себя указательным пальцем в лоб)! Теперь же я могу сказать тебе только одно: в моей системе это явления еще более вредные, нежели пьянство; а потому я буду преследовать их с большею энергией, нежели даже та, о которой ты получил понятие из сейчас прочитанного мной документа.
Увы! с каждым
днем подобные минуты становятся все более и более редкими. Нынче и природа делается словно озлобленною и все творит помпадуров
не умных, но злых. Злые и неумные, они мечутся из угла в угол и в безумной резвости скачут
по долам и
по горам, воздымая прах земли и наполняя им вселенную. С чего резвятся? над кем и над чем празднуют победу?
Не лучше ли тихим манером это
дело обделать, чтобы оно, так сказать, измором изныло, чем во всеуслышание объявлять: вот, мол, мы каковы! каждый год
по революции делаем!
— Нет, вы поймите меня! Я подлинно желаю, чтобы все были живы! Вы говорите: во всем виноваты «умники». Хорошо-с. Но ежели мы теперича всех «умников» изведем, то, как вы полагаете, велик ли мы авантаж получим, ежели с одними дураками останемся? Вам, государь мой, конечно, оно неизвестно, но я,
по собственному опыту, эту штуку отлично знаю! Однажды, доложу вам, в походе мне три
дня пришлось глаз на глаз с дураком просидеть, так я чуть рук на себя
не наложил! Так-то-с.
—
Не только в революции, я даже в черта
не верю! И вот
по какому случаю. Однажды, будучи в кадетском корпусе, — разумеется, с голоду, — пожелал я продать черту душу, чтобы у меня каждый
день булок вволю было. И что же-с? вышел я ночью во двор-с и кричу: «Черт! явись!» Ан вместо черта-то явился вахтер, заарестовал меня, и я в то время чуть-чуть
не подвергся исключению-с. Вот оно, легковерие-то, к чему ведет!
Он же, ласковый и простодушный, ходил
по улицам и
не только никого
не ловил, но, напротив того, радовался, что всякий при каком-нибудь
деле находится, а он один ничего
не делает и тем целому городу счастье приносит.
Очевидно, что у него был свой план, осуществление которого он отложил до тех пор, пока фатум окончательно
не пристигнет его. План этот заключался в том, чтобы,
не уклоняясь от выполнения помпадурского назначения, устроить это
дело так, чтобы оно,
по крайней мере,
не сопровождалось пушечною пальбою.
— Да-с; я насчет этого еще в кадетском корпусе такую мысль получил: кто хочет
по совести жить, тот должен так это
дело устроить, чтоб
не было совсем надобности воровать! И тогда все будет в порядке и квартальным будет легко, и сечь
не за что, и обыватели почувствуют себя в безопасности-с!
Рассмотревши
дело и убедившись в справедливости всего вышеизложенного, начальство
не только
не отрешило доброго помпадура от должности, но даже опубликовало его поступки и поставило их в пример прочим. «Да ведомо будет всем и каждому, — сказано было в изданном
по сему случаю документе, — что лучше одного помпадура доброго, нежели семь тысяч злых иметь, на основании того общепризнанного правила, что даже малый каменный дом все-таки лучше, нежели большая каменная болезнь».
На все мои вопросы я слышал один ответ: «Mais comment ne comprenez-vous pas за?» [Но как вы этого
не понимаете? (фр.)] — из чего и вынужден был заключить, что, вероятно, Россия есть такая страна, которая лишь
по наружности пользуется тишиною, но на самом
деле наполнена горючими веществами.
А так как,
не далее как за
день перед тем, я имел случай с обоими бунтовщиками играть в ералаш и при этом
не заметил в их образе мыслей ничего вредного, то и
не преминул возразить негодующему помпадуру, что,
по мнению моему, оба названные лица ведут себя скромно и усмирения
не заслуживают.
— Поймите мою мысль. Прежде, когда письма запечатывались простым сургучом, когда конверты
не заклеивались
по швам — это, конечно, было легко. Достаточно было тоненькой деревянной спички, чтоб навертеть на нее письмо и вынуть его из конверта. Но теперь, когда конверт представляет массу, почти непроницаемую… каким образом поступить? Я неоднократно пробовал употреблять в
дело слюну, но, признаюсь, усилия мои ни разу
не были увенчаны успехом. Получатели писем догадывались и роптали.