Неточные совпадения
Приедет начальник,
не успеет к «благим начинаниям» вплотную приступить — глядь, его уж сменили,
нового шлют!
Один начальник как приехал, так первым делом приступил к сломке пола в губернаторском кабинете — и что же? сломать-то сломал, а
нового на его место построить
не успел! «Много, — говорил он потом, когда прощался с нами, — много намеревался я для пользы сделать, да, видно, Богу, друзья мои,
не угодно!» И действительно, приехал на место его
новый генерал и тотчас же рассудил, что пол надо было ломать
не в кабинете, а в гостиной, и соответственно с этим сделал надлежащее распоряжение.
Тут надобно так устроить, чтоб
новый начальник
не обиделся излишними похвалами, отбывающему воздаваемыми, а думал бы только, что «и тебе то же со временем будет».
А потому, если отбывающий начальник учинил что-нибудь очень великое, как, например: воздвигнул монумент, неплодоносные земли обратил в плодоносные, безлюдные пустыни населил, из сплавной реки сделал судоходную, промышленность поощрил, торговлю развил или приобрел
новый шрифт для губернской типографии, и т. п., то о таких делах должно упомянуть с осторожностью, ибо сие
не всякому доступно, и
новый начальник самое упоминовение об них может принять за преждевременное ему напоминание: и ты, дескать, делай то же.
Несправедливость явная, потому что старик мне сам по секрету
не раз впоследствии говорил: «
Не знаю, подлинно
не знаю, за что от общения отметаюсь! если
новое начальство
новые виды имеет, то стоило только приказать — я готов!» И если при этом вспомнить, сколько этот человек претерпел прежде, нежели место свое получил, то именно можно сказать: великий был страстотерпец!
Представьте себе, что все стояло на своем месте, как будто ничего и
не случилось; как будто бы добрый наш старик
не подвергнулся превратностям судеб, как будто бы в прошлую ночь
не пророс сквозь него и
не процвел совершенно
новый и вовсе нами
не жданный начальник!
Сначала я
не слыхал его объяснения и продолжал делать свое дело; но, признаюсь, когда слова «
новый будет!
новый будет!» явственно коснулись моего слуха, то рука моя невольно опустилась.
Здесь вы служили до тех пор, пока
новые идеи
не потребовали присоединения этого департамента к департаменту герольдии.
Даже дамы
не остаются праздными; они наперерыв устраивают для
нового начальника спектакли, шарады и живые картины; интригуют его в маскарадах; выбирают в мазурке и при этом выказывают такое высокое чувство гражданственности, что ни одному разогорченному супругу даже на мысль
не приходит произнести слово «бесстыдница» или «срамница»
Я сам посетил его в благоприобретенном селе Обиралове (и даже
не скрыл этого от
нового начальника) и собственными глазами убедился, что он точно блаженствует.
О
новом начальнике старик или вовсе умалчивает, или выражается иносказательно, то есть начинает, по поводу его, разговор о древнем языческом боге Меркурии, прославившемся
не столько делами доблести, сколько двусмысленным своим поведением, и затем старается замять щекотливый разговор и обращает внимание собеседников на молочные скопы и другие предметы сельского хозяйства.
Даже против реформ, или — как он их называл — «катастроф», старик
не огрызался; напротив того, всякое
новое мероприятие находило в нем мудрого толкователя. Самые земские учреждения и те
не смутили его. Конечно, он сначала испугался, но потом вник, взвесил, рассудил… и простил!
Надо сказать правду, старик долго
не одобрял действий «
нового».
И ежели бы у него под руками были вольски, то он, быть может,
не усомнился бы даже прибегнуть к их помощи, лишь бы предписать условия
новому Риму, утопающему в разврате и гордости.
И вдруг… рухнуло разом все это здание недовольства, упреков, критиканств и негодований! вдруг оказалось, что
новый Рим вовсе
не утопает в разврате безначалия и что даже Рима совсем никакого нет…
Затем известие о сборе недоимок потрясло еще более; тут он положительно убедился, что «
новый» совсем
не тот фанфарон, каким его произвольно создало его воображение, но что это администратор действительный, употребляющий, где нужно, меры кротости, но
не пренебрегающий и мерами строгости.
В этот вечер он даже
не писал мемуаров. Видя его в таком положении, мы упросили его прочитать еще несколько отрывков из сочинения «О благовидной администратора наружности»; но едва он успел прочесть: «Я знал одного тучного администратора, который притом отлично знал законы, но успеха
не имел, потому что от тука, во множестве скопленного в его внутренностях, задыхался…», как почувствовал
новый припадок в желудке и уже в тот вечер
не возвращался.
В одну из таких светлых минут доложили, что приехал «
новый». Старик вдруг вспрянул и потребовал чистого белья. «
Новый» вошел, потрясая плечами и гремя саблею. Он дружески подал больному руку, объявил, что сейчас лишь вернулся с усмирения, и заявил надежду, что здоровье почтеннейшего старца
не только поправится, но, с Божиею помощью, получит дальнейшее развитие. Старик был, видимо, тронут и пожелал остаться с «
новым» наедине.
Что происходило на этой второй и последней конференции двух административных светил — осталось тайною. Как ни прикладывали мы с Павлом Трофимычем глаза и уши к замочной скважине, но могли разобрать только одно: что старик увещевал «
нового» быть твердым и
не взирать. Сверх того, нам показалось, что «молодой человек» стал на колена у изголовья старца и старец его благословил. На этом моменте нас поймала Анна Ивановна и крепко-таки пожурила за нашу нескромность.
Ни для кого внезапная отставка старого помпадура
не была так обильна горькими последствиями, ни в чьем существовании
не оставила она такой пустоты, как в существовании Надежды Петровны Бламанже. Исправники, городничие, советники, в ожидании
нового помпадура, все-таки продолжали именоваться исправниками, городничими и советниками; она одна, в одно мгновение и навсегда, утратила и славу, и почести, и величие… Были минуты, когда ей казалось, что она даже утратила свой пол.
Припоминали, как предшествовавшие помпадуры швыряли и даже топтали ногами бумаги, как они слонялись по присутственным местам с пеной у рта, как хлопали исправников по животу, прибавляя: — что! много тут погребено всяких курочек да поросяточек! как они оставляли городничих без определения, дондеже
не восчувствуют, как невежничали на званых обедах… и
не могли
не удивляться кротости и обходительности
нового (увы! теперь уже отставного!) помпадура.
Надежда Петровна томилась и изнывала. Она видела, что общество благосклонно к ней по-прежнему, что и полиция нимало
не утратила своей предупредительности, но это ее
не радовало и даже как будто огорчало. Всякий
новый зов на обед или вечер напоминал ей о прошедшем, о том недавнем прошедшем, когда приглашения приходили естественно, а
не из сожаления или какой-то искусственно вызванной благосклонности. Правда, у нее был друг — Ольга Семеновна Проходимцева…
Между тем уважение к Надежде Петровне все росло и росло. Купцы открыто говорили, что, «если бы
не она, наша матушка, он бы, как свят Бог, и нас всех, да и прах-то наш по ветру развеял!». Дворяне и чиновники выводили ее чуть
не по прямой линии от Олега Рязанского. Полициймейстер настолько встревожился этими слухами, что, несмотря на то что был обязан своим возвышением единственно Надежде Петровне, счел долгом доложить об них
новому помпадуру.
— Скажите бабе, чтобы она унялась, а
не то… фюить! — отвечал
новый помпадур и как-то самонадеянно лихо щелкнул при этом пальцами.
Новый помпадур был малый молодой и совсем отчаянный. Он
не знал ни наук, ни искусств, и до такой степени мало уважал так называемых идеологов, что даже из Поль де Кока и прочих классиков прочитал только избраннейшие места. Любимейшие его выражения были «фюить!» и «куда Макар телят
не гонял!».
Однако мало-помалу любопытство взяло верх, и однажды, когда полициймейстер явился утром, по обыкновению, то
новый помпадур
не выдержал.
Попытки, однако, этим
не ограничились. Чаще и чаще начали навещать Надежду Петровну городские дамы, и всякая непременно заводила речь об
новом помпадуре. Некоторые говорили даже, что он начинает приударять.
Не надо думать, однако, чтобы
новый помпадур был человек холостой; нет, он был женат и имел детей; но жена его только и делала, что с утра до вечера ела печатные пряники. Это зрелище до такой степени истерзало его, что он с горя чуть-чуть
не погрузился в чтение недоимочных реестров. Но и это занятие представляло слишком мало пищи для ума и сердца, чтобы наполнить помпадурову жизнь. Он стал ходить в губернское правление и тосковать.
Тут были всякие: и с усами и без усов, и белокурые и брюнеты, и с бородавками и без бородавок, и высокоствольные и низкоствольные; но — увы! — между ними
не было одного —
не было
нового помпадура!
Но, как правдивый историк, я
не могу скрыть, что
новое помпадурство Надежды Петровны далеко
не имело того кроткого характера, как первое. Напротив того, оно ознаменовалось несколькими жестокостями, которые, по мнению моему, были, по малой мере, бесполезны.
Платон Иваныч знал это и потому ревниво следил, чтоб никто другой, кроме его,
не присвоил права прикармливать этих
новых эфиопов.
Он
не выдерживает роли и, хлопнув дверью, весь кипящий и колышущийся, входит в канцелярскую камору. Но там ожидают его
новые поводы для полемики: журналы, исходящие бумаги, нераспечатанная почта и проч.
И никому
не приходило в голову сказать себе: что же мне за дело до того, каков будет
новый помпадур, хорош собой или дурен, добрая у него жена или анафема?
Все оглядывались, все спрашивали себя: почему, за что? — и никаких ответов
не обретали, кроме отрывочных фраз, вроде «распустил» и «
не удовлетворяет
новым веяниям времени» (в старину это, кажется, означало:
не подтягивает).
Но, рассуждая таким образом, мы, очевидно, забывали завещанную преданием мудрость, в силу которой «
новые веяния времени» всегда приходили на сцену отнюдь
не в качестве поправки того или другого уклонения от исторического течения жизни, а прямо как один из основных элементов этой жизни.
Эта картина
не последняя.
Не вся перспектива исчерпана; вслед за описанными выше проносятся
новые картины наготы и бедности, проносятся с быстротою молнии, до тех пор, пока отуманенный взор окончательно
не отказывается различать в этой мрачной, зияющей бездне будущего!
Но понятно, что «куш» уже совсем другого рода дело и что для разъяснения, в какой мере этот
новый экономический деятель препятствует или способствует народному преуспеянию, потребно
не мало времени.
Но вот выискивается австрийский журналист, который по поводу этого же самого происшествия совершенно наивно восклицает: «О! если бы нам, австрийцам, Бог послал такую же испорченность, какая существует в Пруссии! как были бы мы счастливы!» Как хотите, а это восклицание проливает на дело совершенно
новый свет, ибо кто же может поручиться, что вслед за австрийским журналистом
не выищется журналист турецкий, который пожелает для себя австрийской испорченности, а потом нубийский или коканский журналист, который будет сгорать завистью уже по поводу испорченности турецкой?
Шалопаи проникли всюду, появились на всех ступенях общества и постепенно образовали такое компактное ядро, что, за неимением другого, более доброкачественного, многие усомнились,
не тут ли именно и находится та несокрушимая крепость, из которой
новые веяния времени могут производить смелейшие набеги свои?
Тем
не менее Феденька
не сразу уныл духом; напротив того, он сделал над собой
новое либеральное усилие и по всем полициям разослал жалостный циркуляр, в котором подробно изложил свои огорчения и разочарования.
В угоду ему она сделала, однако ж, несколько попыток, но — Боже! — сколько изобретательности нужно ей было иметь, чтоб тут пришить
новый бант, там переменить тюник — и все для того, чтоб отвести глаза публике и убедить, что она является в общество
не в «мундире», как какая-нибудь асессорша, а всегда в
новом и свежем наряде!
Никогда еще с таким рвением
не снимали перед ним шляпы акцизные чиновники; никогда окружной суд
не обнаруживал большей строгости относительно лиц, дозволявших себе взлом с заранее обдуманным намерением воспользоваться чужим пятаком; никогда земская управа с большею страстностью
не приобретала для местной больницы
новых умывальников и плевальниц, взамен таковых же, пришедших в ветхость.
Это было самое тяжелое время для Анны Григорьевны. Феденька ходил сумрачный и громко выражался, что он — жертва интриги. Дни проходили за днями; с каждым
новым днем он с большим и большим усилием искал фактов и ничего
не находил.
Итак,
новый фазис административной проказливости, в который вступил Феденька,
не только
не принес ему никаких затруднений, но даже произвел в нем довольно приятную экзальтацию.
А так как обыватели Навозного искони боялись вольнодумства пуще огня, то они
не только
не обращали внимания на вопли жертв, но, напротив, хвалили Феденьку и подстрекали его к
новым подвигам.
До того смякла, понизилась жизнь, что даже административное творчество покинуло нас. То творчество, которое обязательно переходит через весь петербургский период русской истории. По крайней мере, после лучезарного появления на арене административной деятельности контрольных чиновников, удостоверявших, что так называемая «современная ревизия отчетностей» должна удовлетворить самых требовательных русских конституционалистов, я просто ни на каких
новых административных пионеров указать
не могу.
Я
не знаю, что собственно делал Сережа, сидя в деревне, но думаю, что он, по обыкновению своему, клеил, вырезывал и строгал, потому что крестьянская реформа
не только
не застигла его врасплох, как других, но, напротив того, он встретил ее во всеоружии и сразу сумел поставить свое хозяйство на
новую ногу.
«Чухломцы всё сделают! — говорилось в петербургских гостиных, — они и земледелие возродят, и торговлю разовьют, и
новые породы скота разведут, и общественное спокойствие спасут!» Но Сережа, этот прототип чухломца-организатора, все еще упорно сидел в Чухломе и нимало даже
не завидовал более прытким чухломцам, которые спешили ковать железо, пока оно горячо.
Развитие творческих сил народа с целью столь беспрепятственного взыскания податей и сборов, которое исключало бы самое понятие о «недоимке»; изыскание
новых источников производительности, в видах воспособления государственному казначейству, и, наконец, упразднение военных экзекуций, как средства,
не всегда достигающего цели и притом сопряженного с издержками для казны, — вот вся сущность чухломской конституции.
— Как же
не чудеса! Помилуй! Жизнь без недоимок! отсутствие экзекуций!
новые источники! Каких еще больше чудес!