Неточные совпадения
Этою речью заключилась первая часть нашего торжества. Затем уже началась так называемая конституция, которую я не стану описывать, потому что, по мнению моему, все проявления, имеющие либеральный характер,
как бы преданны они
ни были, заключают в себе одно лишь безобразие…
Делать нечего,
как ни жаль
было расставаться с доброю спутницей жизни и теплым гнездом, однако отправился.
Что происходило на этой второй и последней конференции двух административных светил — осталось тайною.
Как ни прикладывали мы с Павлом Трофимычем глаза и уши к замочной скважине, но могли разобрать только одно: что старик увещевал «нового»
быть твердым и не взирать. Сверх того, нам показалось, что «молодой человек» стал на колена у изголовья старца и старец его благословил. На этом моменте нас поймала Анна Ивановна и крепко-таки пожурила за нашу нескромность.
Ни для кого внезапная отставка старого помпадура не
была так обильна горькими последствиями,
ни в чьем существовании не оставила она такой пустоты,
как в существовании Надежды Петровны Бламанже. Исправники, городничие, советники, в ожидании нового помпадура, все-таки продолжали именоваться исправниками, городничими и советниками; она одна, в одно мгновение и навсегда, утратила и славу, и почести, и величие…
Были минуты, когда ей казалось, что она даже утратила свой пол.
Как бы то
ни было, но старый помпадур уехал, до такой степени уехал, что самый след его экипажа в ту же ночь занесло снегом. Надежда Петровна с ужасом помышляла о том, что ее с завтрашнего же дня начнут называть «старой помпадуршей».
Одним словом, в ней
как будто сам собой еще совершался тот процесс вчерашней жизни, когда счастье полным ключом било в ее жилах, когда не
было ни одного дыхания, которое не интересовалось бы ею, не удивлялось бы ей, когда вокруг нее толпились необозримые стада робких поклонников, когда она, чтоб сдерживать их почтительные представления и заявления,
была вынуждаема с томным самоотвержением говорить: «Нет, вы об этом не думайте! это все не мое! это все и навек принадлежит моему милому помпадуру!..»
Однако,
как ни велика
была всеобщая симпатия, Надежда Петровна не могла не припоминать. Прошедшее вставало перед нею, осязательное, живое и ясное; оно шло за ней по пятам, жгло ее щеки, теснило грудь, закипало в крови. Она не могла взглянуть на себя в зеркало без того, чтобы везде… везде не увидеть следов помпадура!
И вот, однажды утром, Надежда Петровна едва успела встать с постельки,
как увидала, что на улице происходит какое-то необыкновенное смятение.
Как ни поглощена
была ее мысль воспоминаниями прошлого, но сердце ее невольно вздрогнуло и заколотилось в груди.
У полициймейстера сперло в зобу дыхание от радости. Он прежде всего
был человек доброжелательный и не мог не болеть сердцем при виде
каких бы то
ни было междоусобий и неустройств. Поэтому он немедленно от помпадура поскакал к Надежде Петровне и застал ее сидящею в унынии перед портретом старого помпадура. У ног ее ползал Бламанже.
Как бы то
ни было, но Надежда Петровна стала удостоверяться, что уважение к ней с каждым днем умаляется. То вдруг, на каком-нибудь благотворительном концерте, угонят ее карету за тридевять земель; то кучера совсем напрасно в части высекут; то Бламанжею скажут в глаза язвительнейшую колкость. Никогда ничего подобного прежде не бывало, и все эти маленькие неприятности тем сильнее язвили ее сердце, что старый помпадур избаловал ее в этом отношении до последней степени.
Это и понятно, потому что губернские дамы, за немногими исключениями, все-таки
были не более
как чиновницы, какие-нибудь председательши, командирши и советницы, родившиеся и воспитывавшиеся в четвертых этажах петербургских казенных домов и только недавно, очень недавно, получившие понятие о комфорте и о том, что такое значит «
ни в чем себе не отказывать».
Напротив того, наезжие барыни представляли собой так называемую «породу»; они являлись свежие, окруженные блеском и роскошью; в речах их слышались настоящие слова, их жесты
были настоящими жестами; они не жались и не сторонились
ни перед кем, но бодро смотрели всем в глаза и
были в губернском городе
как у себя дома.
Козелкову, собственно, хотелось чего? — ему хотелось, чтоб Платон Иваныч
был ему другом, чтобы Платон Иваныч его уважал и объяснялся перед ним в любви, чтобы Платон Иваныч приезжал к нему советоваться: «Вот, вашество, в
какое я затруднение поставлен», — а вместо того Платон Иваныч смотрел сурово и постоянно,
ни к селу
ни к городу упоминал о каких-то «фофанах».
И
как ни упирался скаредный сын Эстляндии против искушений жены,
как ни доказывал, что винокуренная операция требует неотлучного пребывания его в деревне, лукавая дочь
Евы успела-таки продолбить его твердый череп и с помощью обмороков, спазмов и других всесильных женских обольщений заставила мужа положить оружие.
— Вы поймите мою мысль, — твердит он каждый день правителю канцелярии, — я чего желаю? я желаю, чтобы у меня процветала промышленность, чтоб священное право собственности
было вполне обеспечено, чтоб порядок
ни под
каким видом нарушен не
был и, наконец, чтобы везде и на всем видна
была рука!
Я стремлюсь к тому, чтоб у меня процветала промышленность, чтобы священное право собственности
было для всех обеспечено и чтобы порядок
ни под
каким видом нарушен не
был.
Я желаю, во-первых, чтобы у меня процветала торговля, во-вторых, чтобы священное право собственности
было вполне обеспечено, и в-третьих, наконец, чтобы порядок
ни под
каким видом нарушен не
был.
Желания мои более нежели скромны; я желаю, чтоб у меня процветала промышленность, чтобы священное право собственности
было вполне обеспечено и чтобы порядок
ни под
каким видом нарушен не
был.
— Ты пойми мою мысль, болван! — отвечал ему Митенька, — я чего желаю? — я желаю, чтоб у меня процветала промышленность, чтобы поля
были тщательно удобрены, но чтобы в то же время порядок
ни под
каким видом нарушен не
был!
Во-вторых, он зашел уже слишком в глубь вопроса, чтобы увлечься какою-нибудь эпизодическою подробностью,
как бы блестяща она
ни была.
Помпадур пробует продолжать спор, но оказывается, что почва, на которой стоит стряпчий, — та самая, на которой держится и правитель канцелярии; что, следовательно, тут можно найти только обход и отнюдь не решение вопроса по существу. «Либо закон, либо я» — вот
какую дилемму поставил себе помпадур и требовал, чтоб она разрешена
была прямо, не норовя
ни в ту,
ни в другую сторону.
— Нет, это все не то! — думалось ему. — Если б я собственными глазами не видел: «закон» — ну, тогда точно! И я бы мог жалованье получать, и закон бы своим порядком в шкафу стоял. Но теперь ведь я видел, стало
быть, знаю, стало
быть, даже неведением отговариваться не могу.
Как ни поверни, а соблюдать должен. А попробуй-ка я соблюдать — да тут один Прохоров такую задачу задаст, что ног не унесешь!
Как ни старательно он прислушивался к говору толпы, но слова: «помпадур», «закон» —
ни разу не долетели до его слуха. Либо эти люди
были счастливы сами по себе, либо они просто дикие, не имеющие даже элементарных понятий о том, что во всем образованном мире известно под именем общественного благоустройства и благочиния. Долго он не решался заговорить с кем-нибудь, но, наконец, заметил довольно благообразного старика, стоявшего у воза с кожами, и подошел к нему.
Про одного говорили: «строгонек!»; про другого: «этот подтянет!»; про третьего: «всем
был бы хорош, да жена у него анафема!»; про четвертого: «вы не смотрите, что он рот распахня ходит, а он бедовый!»; про пятого прямо рассказывали,
как он, не обнаружив
ни малейшего колебания, пришел в какое-то присутственное место и прямо сел на тот самый закон, который, так сказать, регулировал самое существование того места.
Однако это
был не сон, и
как мы
ни ухитрялись отдалить минуту помпадурского отъезда, но, наконец, все-таки
были вынуждены заколоть тельца, чтобы в последний раз упитать достойного юбиляра.
Но, во всяком случае, так
как мы
ни к одной из этих категорий (даже к четвертой) себя не причисляли, то многие чуть
было тут же не начали взирать с доверием в глаза прекрасному будущему.
Оставалась, стало
быть, четвертая и последняя категория «злых», категория людей «политически неблагонадежных». Но едва мы приступили к определению признаков этой категории,
как с нами вдруг
ни с того
ни с сего приключился озноб. Озноб этот еще более усилился, когда мы встретились с прикованными к нам взорами наших консерваторов. Эти взоры дышали злорадством и иронией и сопровождались улыбками самого загадочного свойства…
Это
была неправда, это
была вопиющая клевета. Но тем не менее,
как ни обдумывали мы свое положение, никакого другого выхода не находили, кроме одного: да, мы, именно мы одни обязываемся «трепетать»! Мы «злые», лишь по недоразумению восхитившие наименование «добрых». Мы волки в овечьей шкуре. Мы — «красные». На нас прежде всего должно обрушиться веяние времени, а затем,
быть может, задеть на ходу и других…
Как бы то
ни было, но Феденька достиг предмета своих вожделений. Напутствуемый всевозможными пожеланиями, он отправился в Навозный край, я же остался у Дюссо. С тех пор мы виделись редко, урывками, во время наездов его в Петербург. И я с сожалением должен сознаться, что мои надежды на его добросердечие и либерализм очень скоро разрушились.
Вместо прежних блестящих циркуляров издай новый, в котором категорически объяви, что впредь воспрещается
какое бы то
ни было развитие, кроме развития сибирской язвы».
Почему он назывался Пустынником, этого никто, и всего меньше он сам, не мог объяснить; известно
было только, что
ни у кого не пекутся такие вкусные рыбные пироги,
ни у кого не подается такой ядреный квас, такие вкусные наливки, соленья и варенья,
как у него.
Как бы то
ни было, но повторяю: карикатуры нет… кроме той, которую представляет сама действительность.
Они
как ни в чем не бывало продолжали
есть пироги (а в случае неимения таковых, довольствовались и хлебом из лебеды), платить дани, жениться и посягать.
Ясно
было, что большинство находится в том завидном положении, когда оно,
ни в
каком случае,
ни от
каких перемен
ни выиграть,
ни проиграть ничего не может.
Как ни слаба
была связь между мной и Луи-Филиппом, но мне
было лестно, что русская журналистика не одобряет его внутренней политики.
Обозревая а vol d’oiseau [С птичьего полета (фр.).] население
какого бы то
ни было края, что мы видим?
Как ты его
ни донимай, он все-таки
будет думать, что это не «внутренняя политика», а просто божеское попущение, вроде мора, голода, наводнения, с тою лишь разницею, что на этот раз воплощением этого попущения является помпадур.
— Эту книгу, — выражался он, — всякий русский человек в настоящее время у себя на столе бессменно держать должен. Потому, кто может зараньше определить, на
какой он остров попасть может? И сколько, теперича,
есть в нашем отечестве городов, где
ни хлеба испечь не умеют,
ни супу сварить не из чего? А ежели кто эту книгу основательно знает, тот сам все сие и испечет, и сварит, а по времени,
быть может, даже и других к употреблению подлинной пищи приспособит!
Одним словом,
как он
ни углублялся,
ни взвешивал, все
было мрак и сомнение в этом вопросе.
Ни уставов,
ни регламентов — ничего. Одно оставалось ясным и несомненным: что он помпадур и что не помпадурствовать ему невозможно.
Было раннее утро; заря едва занялась; город спал; пустынные улицы смотрели мертво.
Ни единого звука, кроме нерешительного чириканья кое-где просыпающихся воробьев;
ни единого живого существа, кроме боязливо озирающихся котов, возвращающихся по домам после ночных похождений (
как он завидовал им!). Даже собаки — и те спали у ворот, свернувшись калачиком и вздрагивая под влиянием утреннего холода. Над городом вился туман; тротуары
были влажны; деревья в садах заснули, словно повитые волшебной дремой.
Ибо
какое может
быть «обновление», когда на улицах идет шум и гвалт, за которым
ни одной пословицы даже расслышать нельзя?
Так, например, когда я объяснил одному из них, что для них же
будет хуже, ежели мир обратится в пустыню, ибо некого
будет усмирять и даже некому
будет готовить им кушанье, то он, с невероятным апломбом, ответил мне: «Тем лучше! мы
будем ездить друг к другу и играть в карты, а обедать
будем ходить в рестораны!» И я опять вынужден
был замолчать, ибо
какая же возможность поколебать эту непреоборимую веру в какое-то провиденциальное назначение помпадуров, которая
ни перед чем не останавливается и никаких невозможностей не признает!
— Поймите мою мысль. Прежде, когда письма запечатывались простым сургучом, когда конверты не заклеивались по швам — это, конечно,
было легко. Достаточно
было тоненькой деревянной спички, чтоб навертеть на нее письмо и вынуть его из конверта. Но теперь, когда конверт представляет массу, почти непроницаемую…
каким образом поступить? Я неоднократно пробовал употреблять в дело слюну, но, признаюсь, усилия мои
ни разу не
были увенчаны успехом. Получатели писем догадывались и роптали.
Как ни нова
была для меня административная теория, выразившаяся в последнем восклицании моего собеседника, но, признаюсь откровенно, отвага, с которою он выразился о законе, понравилась мне.
В этих заведениях молодым людям пространно преподают одну только науку, называемую «Zwon popéta razdawaiss» (сам князь
был очень весел, когда передавал мне это длинное название, и я уверен, что
ни в
какой другой стране Европы науки с подобным названием не найдется); прочие же науки, без которых
ни в одном человеческом обществе нельзя обойтись, проходятся более нежели кратко.
Близость ли любимой особы подействовала на него возбуждающим образом, или это
был непосредственный результат опьянения властью —
как бы то
ни было, но он едва держался на ногах.