Неточные совпадения
Что все это означает, как
не фабрикацию испугов в умах и без того взбудораженных простецов? Зачем это понадобилось? с какого права признано необходимым, чтобы Сербия, Болгария, Босния
не смели устроиваться по-своему, а непременно при вмешательстве Австрии? С какой стати Германия берется помогать Австрии в этом деле? Почему допускается вопиющая несправедливость к выгоде сильного и в ущерб слабому? Зачем нужно держать в страхе соседей?
Между тем он почти 20 лет сряду срамил
не одну Францию, но и всю Европу — и никто
не замечал праха, который до краев наполнял этого человека.
— Шутка сказать! — восклицали они, — накануне самой „катастрофы“ и какое дело затеяли!
Не смеет, изволите видеть, помещик оградить себя от будущих возмутителей!
не смеет распорядиться своею собственностью! Слава богу, права-то еще
не отняли! что хочу, то с своим Ванькой и делаю! Вот завтра, как нарушите права, — будет другой разговор, а покуда аттанде-с!
Ни одна метла
не мела так чисто, как
мел ревизующий сенатор.
— Ты за лесом смотри, паче глазу его береги! — сказал он сторожу на прощанье, — буду наезжать; ежели
замечу порубку —
не спущу! Да мебель из дому чтоб
не растащили!
Потом обошел лес и,
заметив местами порубки, пригрозил сторожу ("Без этого, вашескородие, невозможно!"). Узнал, что с пустошами дело идет плохо: крестьяне совсем их
не разбирают.
— Ну, черт с вами! Вот сын у меня растет; может быть, он хозяйничать захочет. Дам ему тогда денег на обзаведение, и пускай он хлопочет. Только вот лес пуще всего береги, старик! Ежели еще раз порубку
замечу — спуску
не дам!
Везде — он сам; на пашне ни малейшего огреха
не пропустит; на сенокосе сейчас
заметит, который работник
не чисто косит.
В деревню он заглядывает недели на две в течение года: больше разживаться некогда. Но жена с детьми проводит там каникулы, и — упаси бог, ежели что
заметит! А впрочем, она
не ошиблась в старосте: хозяйство идет хоть и
не так красиво, как прежде, но стоит дешевле. Дохода очищается триста рублей.
Но он до такой степени «изворовался» в сельскохозяйственных ухищрениях, что даже
не замечает отсутствия семьи.
— За новый он
не пойдет — это ты вздор
мелешь! — серьезно говорит Петр Матвеич, — и бросил ты его оттого, что он уже совсем изрешетился. А коли хочешь за него полштоф — бери!
Он уже
не смел войти в ту комнату, где раздавался хохот его неблагодарных учеников, и скромно становился у буфета, где татарин-буфетчик, из жалости, наливал ему рюмку водки и давал бутерброд задаром.
Фуй!
не для того он кратким наукам обучен, чтобы «корпеть»; он прямо «
метит».
Никогда он
не метил высоко, держался средней линии и паче всего заботился о том, чтоб начальнику даже в голову
не пришло, что он, честный и старый служака Люберцев, кому-нибудь ножку подставить хочет.
Хоть и обещали Семену Александрычу место столоначальника, да что-то
не слыхать, а сам он заискивать и напоминать о себе
не смеет.
Наконец, есть книги. Он будет читать, найдет в чтении материал для дальнейшего развития. Во всяком случае, он даст, что может, и
не его вина, ежели судьба и горькие условия жизни заградили ему путь к достижению заветных целей, которые он почти с детства для себя
наметил. Главное, быть бодрым и
не растрачивать попусту того, чем он уже обладал.
За всем тем он понимает, что час ликвидации настал. В былое время он без церемоний сказал бы ненавистнику: пустое, кум,
мелешь! А теперь обязывается выслушивать его, стараясь
не проронить ни одного слова и даже опасаясь рассердить его двусмысленным выражением в лице. Факты налицо, и какие факты!
— Еще бы! Марья-то Ивановна, говорят, чуть с ума
не сошла; отец и мать глаз никуда показать
не смеют… А как они друг друга щелкают, эти газетчики!"Жиды! хамы! безмозглые пролазы!" — так и сыплется! Одна травля «жидов» чего стоит — отдай все, да и мало! Так и ждешь: ну, быть тут кулачной расправе!
Через короткое время Ольга Васильевна, однако ж,
заметила, что матушка-попадья имеет на нее какое-то неудовольствие. Оказалось, что так как женской школы на селе
не было, то матушка, за крохотное вознаграждение, набирала учениц и учила их у себя на дому. Затея «барышни», разумеется, представляла для нее очень опасную конкуренцию.
Заметил ли Семигоров зарождавшуюся страсть — она
не отдавала себе в этом отчета. Во всяком случае, он относился к ней сочувственно и дружески тепло. Он крепко сжимал ее руки при свидании и расставании и по временам даже с нежным участием глядел ей в глаза. Отчего было
не предположить, что и в его сердце запала искра того самого чувства, которое переполняло ее?
Наконец наступил сентябрь, и опять начались классы. Анна Петровна едва держалась на ногах, но исправно посещала школу. Ученики, однако ж, поняли, что она виновата и ничего им сделать
не смеет. Начались беспорядки, шум, гвалт. Некоторые мальчики вполне явственно говорили:"С приплодцем!"; другие уверяли, что у них к будущей масленице будет
не одна, а разом две учительницы. Положение день ото дня становилось невыносимее.
— С удовольствием. Мы, признаться сказать, и то думали: незачем,
мол, ходить, да так, между делом… Делов ноне мало, публика больше в долг норовит взять… Вот и думаем:
не наш ли,
мол, это Ковригин?
И что всего обиднее — никогда сам
не приедет:"Любезный,
мол, друг Николай Николаич! — так-то и так-то! — нельзя ли мирком да ладком?" — а непременно шлет гонца:"Извольте явиться!"
— Да так-с. Признаться сказать, вступит иногда этакая глупость в голову: все,
мол, кого-нибудь бьют, точно лестница такая устроена… Только тот и
не бьет, который на последней ступеньке стоит… Он-то и есть настоящий горюн. А впрочем, и то сказать: с чего мне вдруг взбрелось… Так, значит, починиться
не желаете?
— Стало быть, и с причиной бить нельзя? Ну, ладно, это я у себя в трубе
помелом запишу. А то, призывает меня намеднись:"Ты, говорит, у купца Бархатникова жилетку украл?" — Нет, говорю, я отроду
не воровал."Ах! так ты еще запираться!"И начал он меня чесать. Причесывал-причесывал, инда слезы у меня градом полились. Только, на мое счастье, в это самое время старший городовой человека привел:"Вот он — вор, говорит, и жилетку в кабаке сбыть хотел…"Так вот каким нашего брата судом судят!
Намеднись господин Поваляев мял-мял мне нос, а я ему и говорю:"Вот вы мне нос мнете, а я от вас гривенника никогда
не видал — где же,
мол, правда, Василий Васильевич?"А он в ответ:"Так, вот оно ты об чем, бубновый валет, разговаривать стал!
— Родитель высек. Привел меня — а сам пьяный-распьяный — к городничему:"Я, говорит, родительскою властью желаю, чтоб вы его высекли!"–"Можно, — говорит городничий: — эй, вахтер! розог!" — Я было туда-сюда: за что,
мол?"А за неповиновение, — объясняется отец, — за то, что он нас, своих родителей, на старости лет
не кормит". И сколь я ни говорил, даже кричал — разложили и высекли! Есть, вашескородие, в законе об этом?
— И я вижу, что приходится, да денег нет. По его, значит, я руки склавши сидеть должен… Где это слыхано! человек работает, а ему говорят:
не смей работать, ступай в кабак! Потому что куда ж мне теперь, окромя кабака, идти?
— Мне бы, тетенька, денька три отдохнуть, а потом я и опять… — сказал он. — Что ж такое! в нашем звании почти все так живут. В нашем звании как? — скажет тебе паскуда:"Я полы мыть нанялась", — дойдет до угла — и след простыл. Где была, как и что? — лучше и
не допытывайся! Вечером принесет двугривенный — это, дескать, поденщина — и бери. Жениться
не следовало — это так; но если уж грех попутал, так ничего
не поделаешь;
не пойдешь к попу:"Развенчайте,
мол, батюшка!"
Мысль о побеге
не оставляла его. Несколько раз он пытался ее осуществить и дня на два, на три скрывался из дома. Но исчезновений его
не замечали, а только
не давали разрешенья настоящим образом оставить дом. Старик отец заявил, что сын у него непутный, а он, при старости, отвечать за исправную уплату повинностей
не может. Разумеется, если б Гришка
не был «несуразный», то мог бы настоять на своем; но жалобы «несуразного» разве есть резон выслушивать? В кутузку его — вот и решенье готово.
Это было тем более досадно, что он, по-видимому,
не замечал ослабления дружеских уз.
Так что, в сумме, вся независимость сводилась к тому, что люди жили нелепою, чуть ли
не юродивою жизнью, неведомо с какого повода бравируя косые взгляды, которые
метала на них центральная власть, и называя это"держанием знамени".
О Крутицыне я
не имел никаких слухов. Взял ли он в руки «знамя» и высоко ли его держал — никому до этого дела в то время
не было, и ни в каких газетах о том
не возвещалось. Тихо было тогда, безмолвно; человек мог держать «знамя» и даже в одиночку обедать во фраке и в белом галстуке — никто и
не заметит. И во фраке обедай, и в халате — как хочешь, последствия все одни и те же. Даже умываться или
не умываться предоставлялось личному произволению.
Говорили
смело, решительно,
не опасаясь, что за такие речи пригласят к генерал-губернатору.
С этою целью предполагалось
наметить покладистое влиятельное лицо, прикинуться сочувствующим его предначертаниям и начинаниям, сообщить последним легкий либеральный оттенок, как бы исходящий из недр начальства (всякий мало-мальски учтивый начальник
не прочь от либерализма), и затем, взяв облюбованный субъект за нос, водить его за оный.
Имярек ничего этого
не замечал.