Неточные совпадения
И еще скажу: летопись сию преемственно слагали четыре архивариуса: Мишка Тряпичкин, да Мишка Тряпичкин другой, да Митька Смирномордов, да я, смиренный Павлушка, Маслобойников сын. Причем единую имели опаску, дабы не попали наши тетрадки к г. Бартеневу
и дабы не напечатал он их в своем «Архиве». А затем богу
слава и разглагольствию моему конец.
Поняли, что кому-нибудь да надо верх взять,
и послали сказать соседям: будем друг с дружкой до тех пор головами тяпаться, пока кто кого перетяпает.
Но ничего не вышло. Щука опять на яйца села; блины, которыми острог конопатили, арестанты съели; кошели, в которых кашу варили, сгорели вместе с кашею. А рознь да галденье
пошли пуще прежнего: опять стали взаимно друг у друга земли разорять, жен в плен уводить, над девами ругаться. Нет порядку, да
и полно. Попробовали снова головами тяпаться, но
и тут ничего не доспели. Тогда надумали искать себе князя.
Задумались головотяпы над словами князя; всю дорогу
шли и все думали.
Воротились добры молодцы домой, но сначала решили опять попробовать устроиться сами собою. Петуха на канате кормили, чтоб не убежал, божку съели… Однако толку все не было. Думали-думали
и пошли искать глупого князя.
Шли они по ровному месту три года
и три дня,
и всё никуда прийти не могли. Наконец, однако, дошли до болота. Видят, стоит на краю болота чухломец-рукосуй, рукавицы торчат за поясом, а он других ищет.
С таким убеждением высказал он это, что головотяпы послушались
и призвали новото́ра-вора. Долго он торговался с ними, просил за розыск алтын да деньгу, [Алтын да деньга — старинные монеты: алтын в 6 денег, или в 3 копейки (ср. пятиалтынный — 15 коп.), деньга — полкопейки.] головотяпы же давали грош [Грош — старинная монета в 2 копейки, позднее — полкопейки.] да животы свои в придачу. Наконец, однако, кое-как сладились
и пошли искать князя.
— Что ты! с ума, никак, спятил!
пойдет ли этот к нам? во сто раз глупее были —
и те не
пошли! — напустились головотяпы на новотора-вора.
— А пришли мы к твоей княжеской светлости вот что объявить: много мы промеж себя убивств чинили, много друг дружке разорений
и наругательств делали, а все правды у нас нет.
Иди и володей нами!
— Ладно. Володеть вами я желаю, — сказал князь, — а чтоб
идти к вам жить — не
пойду! Потому вы живете звериным обычаем: с беспробного золота пенки снимаете, снох портите! А вот
посылаю к вам заместо себя самого этого новотора-вора: пущай он вами дома правит, а я отсель
и им
и вами помыкать буду!
—
И будете вы платить мне дани многие, — продолжал князь, — у кого овца ярку принесет, овцу на меня отпиши, а ярку себе оставь; у кого грош случится, тот разломи его начетверо: одну часть мне отдай, другую мне же, третью опять мне, а четвертую себе оставь. Когда же
пойду на войну —
и вы
идите! А до прочего вам ни до чего дела нет!
Шли головотяпы домой
и воздыхали. «Воздыхали не ослабляючи, вопияли сильно!» — свидетельствует летописец. «Вот она, княжеская правда какова!» — говорили они.
И еще говорили: «Та́кали мы, та́кали, да
и прота́кали!» Один же из них, взяв гусли, запел...
Распалился князь крепко
и послал неверному рабу петлю.
Одоевец
пошел против бунтовщиков
и тоже начал неослабно палить, но, должно быть, палил зря, потому что бунтовщики не только не смирялись, но увлекли за собой чернонёбых
и губошлепов.
Затем вырвал у одоевца ноздрю
и послал его править на Вятку.
—
Посылал я сущего вора — оказался вор, — печаловался при этом князь, —
посылал одоевца по прозванию «продай на грош постных яиц» —
и тот оказался вор же. Кого
пошлю ныне?
Затем князь еще раз попробовал
послать «вора попроще»
и в этих соображениях выбрал калязинца, который «свинью за бобра купил», но этот оказался еще пущим вором, нежели новотор
и орловец. Взбунтовал семендяевцев
и заозерцев
и, «убив их, сжег».
Сменен в 1802 году за несогласие с Новосильцевым, Чарторыйским
и Строгановым (знаменитый в свое время триумвират [Речь
идет о членах так называемого «негласного комитета», созданного в 1801 году Александром Первым для составления плана государственных преобразований.
Другой заседатель, Младенцев, вспомнил, что однажды,
идя мимо мастерской часовщика Байбакова, он увидал в одном из ее окон градоначальникову голову, окруженную слесарным
и столярным инструментом.
Покуда
шли эти толки, помощник градоначальника не дремал. Он тоже вспомнил о Байбакове
и немедленно потянул его к ответу. Некоторое время Байбаков запирался
и ничего, кроме «знать не знаю, ведать не ведаю», не отвечал, но когда ему предъявили найденные на столе вещественные доказательства
и сверх того пообещали полтинник на водку, то вразумился
и, будучи грамотным, дал следующее показание...
Выслушав показание Байбакова, помощник градоначальника сообразил, что ежели однажды допущено, чтобы в Глупове был городничий, имеющий вместо головы простую укладку, то, стало быть, это так
и следует. Поэтому он решился выжидать, но в то же время
послал к Винтергальтеру понудительную телеграмму [Изумительно!! — Прим. издателя.]
и, заперев градоначальниково тело на ключ, устремил всю свою деятельность на успокоение общественного мнения.
Опять шарахнулись глуповцы к колокольне, сбросили с раската Тимошку да третьего Ивашку, потом
пошли к Трубочистихе
и дотла разорили ее заведение, потом шарахнулись к реке
и там утопили Прошку да четвертого Ивашку.
— Нужды нет, что он парадов не делает да с полками на нас не ходит, — говорили они, — зато мы при нем, батюшке, свет у́зрили! Теперича, вышел ты за ворота: хошь — на месте сиди; хошь — куда хошь
иди! А прежде сколько одних порядков было —
и не приведи бог!
Только
и было сказано между ними слов; но нехорошие это были слова. На другой же день бригадир прислал к Дмитрию Прокофьеву на постой двух инвалидов, наказав им при этом действовать «с утеснением». Сам же, надев вицмундир,
пошел в ряды
и, дабы постепенно приучить себя к строгости, с азартом кричал на торговцев...
Громада разошлась спокойно, но бригадир крепко задумался. Видит
и сам, что Аленка всему злу заводчица, а расстаться с ней не может.
Послал за батюшкой, думая в беседе с ним найти утешение, но тот еще больше обеспокоил, рассказавши историю об Ахаве
и Иезавели.
Трудно было дышать в зараженном воздухе; стали опасаться, чтоб к голоду не присоединилась еще чума,
и для предотвращения зла, сейчас же составили комиссию, написали проект об устройстве временной больницы на десять кроватей, нащипали корпии
и послали во все места по рапорту.
До первых чисел июля все
шло самым лучшим образом. Перепадали дожди,
и притом такие тихие, теплые
и благовременные, что все растущее с неимоверною быстротой поднималось в росте, наливалось
и зрело, словно волшебством двинутое из недр земли. Но потом началась жара
и сухмень, что также было весьма благоприятно, потому что наступала рабочая пора. Граждане радовались, надеялись на обильный урожай
и спешили с работами.
Но ошибка была столь очевидна, что даже он понял ее.
Послали одного из стариков в Глупов за квасом, думая ожиданием сократить время; но старик оборотил духом
и принес на голове целый жбан, не пролив ни капли. Сначала пили квас, потом чай, потом водку. Наконец, чуть смерклось, зажгли плошку
и осветили навозную кучу. Плошка коптела, мигала
и распространяла смрад.
—
Слава богу! не видали, как
и день кончился! — сказал бригадир
и, завернувшись в шинель, улегся спать во второй раз.
Тут тоже в тазы звонили
и дары дарили, но время
пошло поживее, потому что допрашивали пастуха,
и в него, грешным делом, из малой пушечки стреляли. Вечером опять зажгли плошку
и начадили так, что у всех разболелись головы.
Слава о его путешествиях росла не по дням, а по часам,
и так как день был праздничный, то глуповцы решились ознаменовать его чем-нибудь особенным.
К счастию, однако ж, на этот раз опасения оказались неосновательными. Через неделю прибыл из губернии новый градоначальник
и превосходством принятых им административных мер заставил забыть всех старых градоначальников, а в том числе
и Фердыщенку. Это был Василиск Семенович Бородавкин, с которого, собственно,
и начинается золотой век Глупова. Страхи рассеялись, урожаи
пошли за урожаями, комет не появлялось, а денег развелось такое множество, что даже куры не клевали их… Потому что это были ассигнации.
В течение всего его градоначальничества глуповцы не только не садились за стол без горчицы, но даже развели у себя довольно обширные горчичные плантации для удовлетворения требованиям внешней торговли."
И процвела оная весь, яко крин сельный, [Крин се́льный (церковно-славянск.) — полевой цветок.]
посылая сей горький продукт в отдаленнейшие места державы Российской
и получая взамен оного драгоценные металлы
и меха".
Таким образом оказывалось, что Бородавкин поспел как раз кстати, чтобы спасти погибавшую цивилизацию. Страсть строить на"песце"была доведена в нем почти до исступления. Дни
и ночи он все выдумывал, что бы такое выстроить, чтобы оно вдруг, по выстройке, грохнулось
и наполнило вселенную пылью
и мусором.
И так думал
и этак, но настоящим манером додуматься все-таки не мог. Наконец, за недостатком оригинальных мыслей, остановился на том, что буквально
пошел по стопам своего знаменитого предшественника.
Ходили по рукам полемические сочинения, в которых объяснялось, что горчица есть былие, выросшее из тела девки-блудницы, прозванной за свое распутство горькою — оттого-де
и пошла в мир «горчица».
Хотя главною целью похода была Стрелецкая слобода, но Бородавкин хитрил. Он не
пошел ни прямо, ни направо, ни налево, а стал маневрировать. Глуповцы высыпали из домов на улицу
и громкими одобрениями поощряли эволюции искусного вождя.
—
Слава те, господи! кажется, забыл про горчицу! — говорили они, снимая шапки
и набожно крестясь на колокольню.
На другой день, проснувшись рано, стали отыскивать"языка". Делали все это серьезно, не моргнув. Привели какого-то еврея
и хотели сначала повесить его, но потом вспомнили, что он совсем не для того требовался,
и простили. Еврей, положив руку под стегно, [Стегно́ — бедро.] свидетельствовал, что надо
идти сначала на слободу Навозную, а потом кружить по полю до тех пор, пока не явится урочище, называемое Дунькиным вра́гом. Оттуда же, миновав три повёртки,
идти куда глаза глядят.
Закричал какой-то солдатик спьяна, а люди замешались
и, думая, что
идут стрельцы, стали биться.
Долго
шли и дорогой беспрестанно спрашивали у заложников: скоро ли?
На пятый день отправились обратно в Навозную слободу
и по дороге вытоптали другое озимое поле.
Шли целый день
и только к вечеру, утомленные
и проголодавшиеся, достигли слободы. Но там уже никого не застали. Жители, издали завидев приближающееся войско, разбежались, угнали весь скот
и окопались в неприступной позиции. Пришлось брать с бою эту позицию, но так как порох был не настоящий, то, как ни палили, никакого вреда, кроме нестерпимого смрада, сделать не могли.
—
И на кой черт я не
пошел прямо на стрельцов! — с горечью восклицал Бородавкин, глядя из окна на увеличивавшиеся с минуты на минуту лужи, — в полчаса был бы уж там!
Пошли в обход, но здесь наткнулись на болото, которого никто не подозревал. Посмотрел Бородавкин на геометрический план выгона — везде все пашня, да по мокрому месту покос, да кустарнику мелкого часть, да камню часть, а болота нет, да
и полно.
Только на осьмой день, около полдён, измученная команда увидела стрелецкие высоты
и радостно затрубила в рога. Бородавкин вспомнил, что великий князь Святослав Игоревич, прежде нежели побеждать врагов, всегда
посылал сказать:"
Иду на вы!" —
и, руководствуясь этим примером, командировал своего ординарца к стрельцам с таким же приветствием.
Только тогда Бородавкин спохватился
и понял, что
шел слишком быстрыми шагами
и совсем не туда, куда
идти следует. Начав собирать дани, он с удивлением
и негодованием увидел, что дворы пусты
и что если встречались кой-где куры, то
и те были тощие от бескормицы. Но, по обыкновению, он обсудил этот факт не прямо, а с своей собственной оригинальной точки зрения, то есть увидел в нем бунт, произведенный на сей раз уже не невежеством, а излишеством просвещения.
Закон был, видимо, написан второпях, а потому отличался необыкновенною краткостью. На другой день,
идя на базар, глуповцы подняли с полу бумажки
и прочитали следующее...
Однако ж
слава этого нового"бича божия"еще не померкла
и даже достигла Глупова.
Другие
шли далее
и утверждали, что Прыщ каждую ночь уходит спать на ледник.
Тогда припомнили, что в Стрелецкой слободе есть некто, именуемый «расстрига Кузьма» (тот самый, который, если читатель припомнит, задумывал при Бородавкине перейти в раскол),
и послали за ним.
— Я — твое внутреннее слово! я послана объявить тебе свет Фавора, [Фаво́р — по евангельскому преданию, священная гора.] которого ты ищешь, сам того не зная! — продолжала между тем незнакомка, — но не спрашивай, кто меня
послал, потому что я
и сама объявить о сем не умею!