Неточные совпадения
— Добро или недобро, а я к ней все равно
пойду. Как только немного потеплеет, сейчас же
и отправлюсь. Ты меня, конечно, проводишь?
— Я?! — воскликнул он с негодованием. — А
и ни за что! Пусть оно там Бог ведает что, а я не
пойду.
— Нет, панычу, не
пойду… ни за что не
пойду… Чтобы я?! — опять воскликнул он, охваченный новым наплывом возмущения. — Чтобы я
пошел до ведьмачьего кубла? Да пусть меня Бог боронит.
И вам не советую, паныч.
Час спустя, когда он, уже убрав самовар
и напившись в темных сенях чаю, собирался
идти домой, я спросил...
Я видел, что Ярмоле не терпится скорее
пойти в лес, но он скрывает это страстное желание охотника под напускным равнодушием. Действительно, в передней уже стояла его одностволка, от которой не ушел еще ни один бекас, несмотря на то, что вблизи дула она была украшена несколькими оловянными заплатами, наложенными в тех местах, где ржавчина
и пороховые газы проели железо.
— Ну, теперь будем обходить его, — сказал Ярмола. — Как дал столба, так тут сейчас
и ляжет. Вы, паныч,
идите… — Он задумался, соображая по каким-то ему одному известным приметам, куда меня направить. — …Вы
идите до старой корчмы. А я его обойду с Замлына. Как только собака его выгонит, я буду гукать вам.
Я
пошел по направлению Ириновского шляха
и уже через минуты две услыхал, что собака опять гонит где-то недалеко от меня.
Между тем машинально я
шел все дальше. Лес редел понемногу, почва опускалась
и становилась кочковатой. След, оттиснутый на снегу моей ногой, быстро темнел
и наливался водой. Несколько раз я уже проваливался по колена. Мне приходилось перепрыгивать с кочки на кочку; в покрывавшем их густом буром мху ноги тонули, точно в мягком ковре.
—
Идите по ней все прямо. Как дойдете до дубовой колоды, повернете налево. Так прямо, все лесом, лесом
и идите. Тут сейчас вам
и будет Ириновский шлях.
—
И слава Богу! — махнула она пренебрежительно рукой. — Как бы нас с бабкой вовсе в покое оставили, так лучше бы было, а то…
Я вскинул ружье на плечи
и пошел по указанному мне направлению. Поднявшись на небольшой холмик, откуда начиналась узкая, едва заметная лесная тропинка, я оглянулся. Красная юбка Олеси, слегка колеблемая ветром, еще виднелась на крыльце хаты, выделяясь ярким пятном на ослепительно-белом, ровном фоне снега.
—
Иди ужинать, Олеся, — позвала она внучку
и после минутного колебания прибавила, обращаясь ко мне, — может быть,
и вы, господин, с нами откушаете? Милости просим… Только неважные у нас кушанья-то, супов не варим, а просто крупничок полевой…
Пройдя узкую тропинку, мы вышли на лесную дорогу, черную от грязи, всю истоптанную следами копыт
и изборожденную колеями, полными воды, в которой отражался пожар вечерней зари. Мы
шли обочиной дороги, сплошь покрытой бурыми прошлогодними листьями, еще не высохшими после снега. Кое-где сквозь их мертвую желтизну подымали свои лиловые головки крупные колокольчики «сна» — первого цветка Полесья.
Я
пошел вперед, очень заинтересованный опытом, чувствуя за своей спиной напряженный взгляд Олеси. Но, пройдя около двадцати шагов, я вдруг споткнулся на совсем ровном месте
и упал ничком.
Я
пошел дальше. Еще десять шагов,
и я вторично растянулся во весь рост.
Но, если не ошибаюсь, этот своеобразный фокус состоит в том, что она,
идя за мною следом шаг за шагом, нога в ногу,
и неотступно глядя на меня, в то же время старается подражать каждому, самому малейшему моему движению, так сказать, отождествляет себя со мною.
— О нет, нет… Я буду в лесу в это время, никуда из хаты не выйду… Но я буду сидеть
и все думать, что вот я
иду по улице, вхожу в ваш дом, отворяю двери, вхожу в вашу комнату… Вы сидите где-нибудь… ну хоть у стола… я подкрадываюсь к вам сзади тихонько… вы меня не слышите… я хватаю вас за плечо руками
и начинаю давить… все крепче, крепче, крепче… а сама гляжу на вас… вот так — смотрите…
Мы
пошли дальше. Мне вдруг вспомнилась выразительность
и даже для простой девушки изысканность фраз в разговоре Олеси,
и я сказал...
И всегда у нас в это время завязывался такой живой, интересный разговор, что мы оба старались поневоле продлить дорогу,
идя как можно тише безмолвными лесными опушками.
— Это ты теперь только так говоришь, Олеся. Почти все девушки то же самое говорят
и все же замуж выходят. Подожди немного: встретишься с кем-нибудь, полюбишь — тогда не только в город, а на край света с ним
пойдешь.
— Стало быть,
и замуж
пойдешь, — поддразнил я.
Его черные глаза следили за мною издали с упреком
и неудовольствием каждый раз, когда я собирался
идти в лес, хотя порицания своего он не высказывал ни одним словом.
Я в неопределенных выражениях обещал похлопотать, хотя, по правде сказать, надежды было мало. Если уж наш урядник отказывался «взять», значит, дело было слишком серьезное. В этот вечер Олеся простилась со мной холодно
и, против обыкновения, не
пошла меня провожать. Я видел, что самолюбивая девушка сердится на меня за мое вмешательство
и немного стыдится бабушкиной плаксивости.
Уже несколько раз принимался
идти крупный, короткий, благодатный дождь, после которого на глазах растет молодая трава
и вытягиваются новые побеги.
Он по-военному пристукнул каблуками
и грузной походкой сытого важного человека
пошел к своему экипажу, около которого в почтительных позах, без шапок, уже стояли сотский, сельский староста
и Ярмола.
Когда же поздним вечером я возвращался домой, то как раз на середине пути меня вдруг схватил
и затряс бурный приступ озноба. Я
шел, почти не видя дороги, почти не сознавая, куда
иду,
и шатаясь, как пьяный, между тем как мои челюсти выбивали одна о другую частую
и громкую дробь.
— Да,
и пойду! — возразила она надменно. — Уж давно об этом говорено
и переговорено… Мое дело, мой
и ответ.
— Значит,
и раньше, еще до моей болезни, ты тоже могла, но только не хотела оставаться со мною один на один… Ах, Олеся, если бы ты знала, какую ты причинила мне боль… Я так ждал, так ждал каждый вечер, что ты опять
пойдешь со мною… А ты, бывало, всегда такая невнимательная, скучная, сердитая… О, как ты меня мучила, Олеся!..
— Нет, я ведь не в укор тебе говорю, — так, к слову пришлось… Теперь я понимаю, почему это было… А ведь сначала — право, даже смешно
и вспомнить — я подумал, что ты обиделась на меня из-за урядника.
И эта мысль меня сильно огорчала. Мне казалось, что ты меня таким далеким, чужим человеком считаешь, что даже простую дружескую услугу тебе от меня трудно принять… Очень мне это было горько… Я ведь
и не подозревал, Олеся, что все это от бабушки
идет…
И мы
шли, обнявшись, среди этой улыбающейся живой легенды, без единого слова, подавленные своим счастьем
и жутким безмолвием леса.
Она сорвала ветку боярышника с пышным гнездом белых цветов
и воткнула себе в волосы. Мы медленно
пошли по тропинке, чуть розовевшей на вечернем солнце.
Мельком, сбоку я взглянул на Олесю
и увидел, как сбежала краска с ее лица
и как задрожали ее губы. Но она не ответила мне ни слова. Несколько минут я молча
шел с ней рядом. В траве громко кричали кузнечики,
и откуда-то издалека доносился однообразный напряженный скрип коростеля.
— Олеся, ты теперь обо мне дурно подумала, — сказал я с упреком. — Стыдно тебе! Неужели
и ты думаешь, что я могу уехать, бросив тебя? Нет, моя дорогая. Я потому
и начал этот разговор, что хочу сегодня же
пойти к твоей бабушке
и сказать ей, что ты будешь моей женой.
— Это все глупости, Олеся! — возразил я горячо. — Ты через полгода сама себя не узнаешь. Ты не подозреваешь даже, сколько в тебе врожденного ума
и наблюдательности. Мы с тобой вместе прочитаем много хороших книжек, познакомимся с добрыми, умными людьми, мы с тобой весь широкий свет увидим, Олеся… Мы до старости, до самой смерти будем
идти рука об руку, вот как теперь
идем,
и не стыдиться, а гордиться тобой я буду
и благодарить тебя!..
Ведь ты меня возненавидишь, проклянешь тот день
и час, когда я согласилась
пойти за тебя.
— Солнышко мое! — с глубокой нежностью произнесла Олеся. — Уж за одни твои слова спасибо тебе… Отогрел ты мое сердце… Но все-таки замуж я за тебя не
пойду… Лучше уж я так
пойду с тобой, если не прогонишь… Только не спеши, пожалуйста, не торопи меня. Дай мне денька два, я все это хорошенько обдумаю…
И с бабушкой тоже нужно поговорить.
Я повернулся
и пошел к ней навстречу. Олеся поспешно подбежала ко мне. На небе уже стоял тонкий серебряный зазубренный серп молодого месяца,
и при его бледном свете я увидел, что глаза Олеси полны крупных невылившихся слез.
— Милый… какой ты хороший! Какой ты добрый! — говорила она дрожащим голосом. — Я сейчас
шла и подумала: как ты меня любишь!..
И знаешь, мне ужасно хочется сделать тебе что-нибудь очень, очень приятное.
Она скрылась. Я еще долго глядел в темноту, прислушиваясь к частым, удаляющимся от меня шагам. Вдруг внезапный ужас предчувствия охватил меня. Мне неудержимо захотелось побежать вслед за Олесей, догнать ее
и просить, умолять, даже требовать, если нужно, чтобы она не
шла в церковь. Но я сдержал свой неожиданный порыв
и даже — помню, — пускаясь в дорогу, проговорил вслух...
Масти он был довольно редкой
и смешной: весь серый, мышастый,
и только по крупу у него
шли пестрые, белые
и черные пятна.
Дальше в этой думке рассказывается о том, как турки, не осилив Почаевской лавры приступом, порешили взять ее хитростью. С этой целью они
послали, как будто бы в дар монастырю, огромную свечу, начиненную порохом. Привезли эту свечу на двенадцати парах волов,
и обрадованные монахи уже хотели возжечь ее перед иконой Почаевской Божией матери, но Бог не допустил совершиться злодейскому замыслу.