Неточные совпадения
Но вот долетают до вас звуки колоколов, зовущих ко всенощной; вы еще далеко от города, и звуки касаются слуха вашего безразлично, в виде общего гула, как будто весь воздух полон чудной музыки, как будто все вокруг вас
живет и дышит; и если вы когда-нибудь
были ребенком, если у вас
было детство, оно с изумительною подробностью встанет перед вами; и внезапно воскреснет в вашем сердце вся его свежесть, вся его впечатлительность, все верованья, вся эта милая слепота, которую впоследствии рассеял опыт и которая так долго и так всецело утешала ваше существование.
«…Нет, нынче не то, что
было в прежнее время; в прежнее время народ как-то проще, любовнее
был. Служил я, теперича, в земском суде заседателем, триста рублей бумажками получал, семейством угнетен
был, а не хуже людей
жил. Прежде знали, что чиновнику тоже пить-есть надо, ну, и место давали так, чтоб прокормиться
было чем… А отчего? оттого, что простота во всем
была, начальственное снисхождение
было — вот что!
Возили-возили, покуда осталась одна только изба: солдатка-вдова там
жила; той заплатить-то нечего
было — ну, там мы и оставили тело.
— А я, ваше благородие, с малолетствия по своей охоте суету мирскую оставил и странником нарекаюсь; отец у меня царь небесный, мать — сыра земля; скитался я в лесах дремучих со зверьми дикиими, в пустынях
жил со львы лютыими; слеп
был и прозрел, нем — и возглаголал. А более ничего вашему благородию объяснить не могу, по той причине, что сам об себе сведений никаких не имею.
Женат он не
был, а
жила с ним девица не девица, а просто мадам.
— Драться я, доложу вам, не люблю: это дело ненадежное! а вот помять, скомкать этак мордасы — уж это наше почтение, на том стоим-с. У нас, сударь, в околотке помещица
жила, девица и бездетная, так она истинная
была на эти вещи затейница. И тоже бить не била, а проштрафится у ней девка, она и пошлет ее по деревням милостыню сбирать; соберет она там куски какие — в застольную: и дворовые сыты, и девка наказана. Вот это, сударь, управление! это я называю управлением.
Не боялся он также, что она выскользнет у него из рук; в том городе, где он
жил и предполагал кончить свою карьеру, не только человека с живым словом встретить
было невозможно, но даже в хорошей говядине ощущалась скудость великая; следовательно, увлечься или воспламениться
было решительно нечем, да притом же на то и ум человеку дан, чтоб бразды правления не отпускать.
И действительно, неизвестно, как
жила его жена внутренне; известно только, что она никому не жаловалась и даже
была весела, хоть при Порфирии Петровиче как будто робела.
И в самом деле, как бы ни
была грязна и жалка эта жизнь, на которую слепому случаю угодно
было осудить вас, все же она жизнь, а в вас самих
есть такое нестерпимое желание
жить, что вы с закрытыми глазами бросаетесь в грязный омут — единственную сферу, где вам представляется возможность истратить как попало избыток жизни, бьющий ключом в вашем организме.
— Это, брат, дело надобно вести так, — продолжал он, — чтоб тут сам черт ничего не понял. Это, брат, ты по-приятельски поступил, что передо мной открылся; я эти дела вот как знаю! Я, брат, во всех этих штуках искусился! Недаром же я бедствовал, недаром три месяца
жил в шкапу в уголовной палате: квартиры, брат, не
было — вот что!
— Это, брат, самое худое дело, — отвечает второй лакеи, — это все равно значит, что в доме большого нет. Примерно, я теперь в доме у буфета состою, а Петров состоит по части комнатного убранства… стало
быть, если без понятия
жить, он в мою часть, а я в его
буду входить, и
будем мы, выходит, комнаты два раза подметать, а посуду, значит, немытую оставим.
Была у него в самой лесной чаще сложена келья малая, так истинно человеку в ней
жить невозможно, а он
жил!
Сидит сам сатана, исконный враг человеческий, сидит он на змее трехглавныем огненныем; проворные бесы кругом его грешников мучают, над телесами их беззаконными тешатся,
пилят у них руки-ноги
пилами острыими, бьют их в уста камнями горячими, тянут из них
жилы щипцами раскаленными, велят лизать языком сковороды огненные, дерут им спины гребенками железными…
По лесу летает и
поет больше птица ворона, издавна живущая в разладе с законами гармонии, а над экипажем толпятся целые тучи комаров, которые до такой степени нестерпимо жужжат в уши, что, кажется, будто и им до смерти надоело
жить в этой болотине.
Если б большая часть этого потомства не
была в постоянной отлучке из дому по случаю разных промыслов и торговых дел, то, конечно, для помещения его следовало бы выстроить еще по крайней мере три такие избы; но с Прохорычем
живет только старший сын его, Ванюша, малый лет осьмидесяти, да бабы, да малые ребята, и весь этот люд он содержит в ежовых рукавицах.
— Больше все лежу, сударь! Моченьки-то, знашь, нету, так больше на печке
живу… И вот еще, сударь, како со мной чудо! И не бывало никогда, чтобы то
есть знобило меня; а нонче хошь в какой жар — все знобит, все знобит!
— А кто ее, сударь, ведает! побиральщица должна
быть! она у нас уж тут трои суток
живет, ни за хлеб, ни за тепло не платит… на богомолье, бает, собиралась… позвать, что ли, прикажете?
— Уговорила меня, сударь, к себе тутошняя одна помещица к ней переселиться:"
Живите, говорит, при мне, душенька Марья Петровна, во всем вашем спокойствии; кушать, говорит,
будете с моего стола; комната вам
будет особенная; платьев в год два ситцевых и одно гарнитуровое, а занятия ваши
будут самые благородные".
Живновский. У меня дело верное.
Жил я, знаете, в Воронежской губернии,
жил и, можно сказать, бедствовал! Только Сашка Топорков — вот, я вам доложу, душа-то! — «скатай-ко, говорит, в Крутогорск; там, говорит, винцо тенериф
есть — так это точно мое почтение скажешь!» — ну, я и приехал!
Живновский. Однако
жив самом деле сиятельный-то князь что-то долго поворачивается! У меня, значит, и в животе уж дрожки проехали — не мешало бы, знаете,
выпить и закусить… А вы, чай, с Настоем Ерофеичем тоже знакомы?
Хоробиткина (так же и кобенясь). Я
живу с мужем у Федосьи Петровны… вдова такая
есть…
Живновский. Надо, надо
будет скатать к старику; мы с Гордеем душа в душу
жили… Однако как же это? Ведь Гордею-то нынче
было бы под пятьдесят, так неужто дедушка его до сих пор на службе состоит? Ведь старику-то без малого сто лет, выходит. Впрочем, и то сказать, тогда народ-то
был какой! едрёный, коренастый! не то что нынче…
Разбитной. Приходите запросто, прямо к обеду… мы, знаете, люди нецеремонные,
живем по-деревенски. Там, может
быть, и изыщем какие-нибудь способы… так придете?
Только вот, сударь, чудо какое у нас тут вышло: чиновник тут — искусственник, что ли, он прозывается — «плант, говорит, у тебя не как следственно ему
быть надлежит», — «А как, мол, сударь, по-вашему
будет?» — «А вот, говорит, как: тут у тебя, говорит, примерно, зал состоит, так тут, выходит, следует… с позволенья сказать…» И так, сударь, весь плант сконфузил, что просто выходит,
жить невозможно
будет.
Белугин. И он то же говорил, чиновник-то! да помилосердуйте же, батюшки вы наши! ведь это, значит,
жить невозможно
будет… я материялы припас…
Рыбушкин (
поет). Во-о-озле речки, возле мосту
жил старик… с ссстаррухой… Дда; с ссстаррухой… и эта старруха, чтоб ее черти взяли… (Боброву.) Эй ты, пошел вон!
Нам, Савва Семеныч, без барышов
быть невозможно-с, наше дело коммерческое: тем только и
живешь, что оборотишься не столько капиталом, сколько изворотцем-с.
Что нужды, что подготовительные работы к ним смочены слезами и кровавым потом; что нужды, что не одно,
быть может, проклятие сорвалось с уст труженика, что горьки
были его искания, горьки нужды, горьки обманутые надежды: он
жил в это время, он ощущал себя человеком, хотя и страдал…
О, вы, которые
живете другою, широкою жизнию, вы, которых оставляют
жить и которые оставляете
жить других, — завидую вам! И если когда-нибудь придется вам горько и вы усомнитесь в вашем счастии, вспомните, что
есть иной мир, мир зловоний и болотных испарений, мир сплетен и жирных кулебяк — и горе вам, если вы тотчас не поспешите подписать удовольствие вечному истцу вашей жизни — обществу!
То
была первая, свежая любовь моя, то
были первые сладкие тревоги моего сердца! Эти глубокие серые глаза, эта кудрявая головка долго смущали мои юношеские сны. Все думалось."Как хорошо бы погладить ее, какое бы счастье прильнуть к этим глазкам, да так и остаться там
жить!"
А то, дескать, и того-то вы, бараны, не разумеете, что не вы для него тут
живете, чтоб брюхо его богомерзкое набивать, а он для вас от правительства поставлен, чтобы вам хорошо
было!"Ладно.
Весною
поют на деревьях птички; молодостью, эти самые птички поселяются на постоянное жительство в сердце человека и
поют там самые радостные свои песни; весною, солнышко посылает на землю животворные лучи свои, как бы вытягивая из недр ее всю ее роскошь, все ее сокровища; молодостью, это самое солнышко просветляет все существо человека, оно, так сказать, поселяется в нем и пробуждает к жизни и деятельности все те богатства, которые скрыты глубоко в незримых тайниках души; весною, ключи выбрасывают из недр земли лучшие, могучие струи свои; молодостью, ключи эти, не умолкая, кипят в
жилах, во всем организме человека; они вечно зовут его, вечно порывают вперед и вперед…
— Ты, брат,
ешь, — сказал он мне, — в деревне как
поживешь, так желудок такою деятельною бестией делается, просто даже одолевает… Встанешь этак ранним утром, по хозяйству сходишь…
— А женился я, братец, вот каким образом, — сказал Лузгин скороговоркой, —
жила у соседей гувернантка, девочка лет семнадцати; ну, житье ее
было горькое: хозяйка капризная, хозяин сладострастнейший, дети тупоголовые… Эта гувернантка и
есть жена моя… понимаешь?
Других карьер также в виду не имеется, то
есть, коли хотите, они и
есть, но все это скучная материя, черепословие, а я, вы понимаете, славянин, хочу
жить, хочу жуировать: homo sum et nihil humani a me alienum puto. [я человек, и ничто человеческое мне не чуждо (лат.).]
— Мастерица она
была тоже гривуазные песни
петь."Un soir à la barrière"[«Как-то вечером у заставы» (франц.).] выходило у ней так, что пальчики облизать следует… Вот такую жизнь я понимаю, потому что это жизнь в полном смысле этого слова! надо родиться для нее, чтобы наслаждаться ею как следует… А то вот и он, пожалуй, говорит, что
живет! — прибавил он, указывая на Рогожкина.
Он не только не избил меня, как я
был того достоин, но и поделился со мною тою небольшою суммой, которая у него осталась в целости."
Будем жить en artistes!"[как художники! (франц.)] — сказал он мне.
Жил я до того времени в своей семье и ничем по крестьянству от бога изобижен не
был.
Время это
было осеннее; об эту пору наши мужички в заводы на заработки уходит: руду копать, уголье обжигать, лес рубить; почесть что целую зиму в лесах
живут.
— Мне не то обидно, — говорил он почти шепотом, — что меня ушлют — мир везде велик, стало
быть, и здесь и в другом месте, везде
жить можно — а то вот, что всяк тебя убийцей зовет, всяк пальцем на тебя указывает! Другой, сударь, сызмальства вор, всю жизнь по чужим карманам лазил, а и тот норовит в глаза тебе наплевать: я, дескать, только вор, а ты убийца!..
Третий субъект
был длинный и сухой господин. Он нисколько не обеспокоился нашим приходом и продолжал лежать. По временам из груди его вырывались стоны, сопровождаемые удушливым кашлем, таким, каким кашляют люди, у которых, что называется, печень разорвало от злости, а в
жилах течет не кровь, а желчь, смешанная с оцтом.
— Ну, — говорю, — баба! ин
быть по-твоему! а все, говорю, пойтить надо к соседу (Влас старик у нас в соседах
жил, тоже мужичок смиренный, боязливый): может, он и наставит нас уму-разуму.
— А что господа? Господа-то у них, может, и добрые, да далече
живут, слышь. На селе-то их лет, поди, уж двадцать не чуть; ну, и прокуратит немец, как ему желается. Года три назад, бают, ходили мужики жалобиться, и господа вызывали тоже немца — господа, нече сказать, добрые! — да коли же этака выжига виновата
будет! Насказал, поди, с три короба: и разбойники-то мужики, и нерадивцы-то! А кто, как не он, их разбойниками сделал?
Может ли статься, думал я, чтобы наше дело
было неправое, когда вот родитель уж на что
был большого разума старик, а и тот не отступился от своей старины: как
жил в ней, так и умер.
"Он, говорит, и жив-то
был, так ровно его не
было, только слава, что муж, а умер — одно разоренье оставил".
Вот и удумал я идти сперва на Лупью, а там,
буду, мол,
жив, постепенно душу спасать стану.
Сказали мне, что там деревнишка такая
есть — пермяки в ней
живут — оттуда, мол, всякой мальчишка тебе укажет, как пройти к пустынникам.
Дивное это дело; кажется, вот и
жило тут не далеко, человек, стало
быть, действует, а в этих местах словно ноги человеческой не бывало: кроме звериного следу, все ровно и гладко.
Он меня согрел и приютил.
Жил он в то время с учеником Иосифом — такой, сударь, убогонький, словно юродивый. Не то чтоб он старику служил, а больше старик об нем стужался. Такая
была уж в нем простота и добродетель, что не мог будто и
жить, когда не
было при нем такого убогонького, ровно сердце у него само пострадать за кого ни на
есть просилось.
Прожили мы в этом спокойствии года три; все это время я находился безотлучно при Асафе, по той причине, что должен
был еще в вере себя подкрепить, да и полюбил он меня крепко, так что и настоятельство мне передать думал.