Неточные совпадения
И всегда нужно что-нибудь выдумывать, иначе никто из взрослых не
будет замечать тебя и
будешь жить так, как будто тебя нет или как будто ты не Клим, а Дмитрий.
Несомненно, это
был самый умный человек, он никогда ни с кем не соглашался и всех учил, даже Настоящего Старика, который
жил тоже несогласно со всеми, требуя, чтоб все шли одним путем.
По ее рассказам, нищий этот
был великий грешник и злодей, в голодный год он продавал людям муку с песком, с известкой, судился за это, истратил все деньги свои на подкупы судей и хотя мог бы
жить в скромной бедности, но вот нищенствует.
— Дурачок! Чтоб не страдать. То
есть — чтоб его, народ, научили
жить не страдая. Христос тоже Исаак, бог отец отдал его в жертву народу. Понимаешь: тут та же сказка о жертвоприношении Авраамовом.
— Ты, милая барышня, выйдешь замуж за попа и
будешь жить в деревне.
Варавки
жили на этой квартире уже третий год, но казалось, что они поселились только вчера, все вещи стояли не на своих местах, вещей
было недостаточно, комната казалась пустынной, неуютной.
— Чертище, — называл он инженера и рассказывал о нем: Варавка сначала
был ямщиком, а потом — конокрадом, оттого и разбогател. Этот рассказ изумил Клима до немоты, он знал, что Варавка сын помещика, родился в Кишиневе, учился в Петербурге и Вене, затем приехал сюда в город и
живет здесь уж седьмой год. Когда он возмущенно рассказал это Дронову, тот, тряхнув головой, пробормотал...
— Вот, не спишь, хотя уже двенадцатый час, а утром тебя не добудишься. Теперь тебе придется вставать раньше, Степан Андреевич не
будет жить у нас.
Томилин перебрался
жить в тупик, в маленький, узкий переулок, заткнутый синим домиком; над крыльцом дома
была вывеска...
— Я ее любил, а она меня ненавидела и
жила для того, чтобы мне
было плохо.
Нянька
была единственным человеком, который пролил тихие слезы над гробом усопшей. После похорон, за обедом, Иван Акимович Самгин сказал краткую и благодарную речь о людях, которые умеют
жить, не мешая ближним своим. Аким Васильевич Самгин, подумав, произнес...
Это
было очень хорошо, потому что
жить в одной комнате с братом становилось беспокойно и неприятно.
Сестры Сомовы
жили у Варавки, под надзором Тани Куликовой: сам Варавка уехал в Петербург хлопотать о железной дороге, а оттуда должен
был поехать за границу хоронить жену. Почти каждый вечер Клим подымался наверх и всегда заставал там брата, играющего с девочками. Устав играть, девочки усаживались на диван и требовали, чтоб Дмитрий рассказал им что-нибудь.
Однажды ему удалось подсмотреть, как Борис, стоя в углу, за сараем, безмолвно плакал, закрыв лицо руками, плакал так, что его шатало из стороны в сторону, а плечи его дрожали, точно у слезоточивой Вари Сомовой, которая
жила безмолвно и как тень своей бойкой сестры. Клим хотел подойти к Варавке, но не решился, да и приятно
было видеть, что Борис плачет, полезно узнать, что роль обиженного не так уж завидна, как это казалось.
Дронов
жил в мезонине, где когда-то обитал Томилин, и комната
была завалена картонами, листами гербария, образцами минералов и книгами, которые Иван таскал от рыжего учителя.
— Ну, милый Клим, — сказал он громко и храбро, хотя губы у него дрожали, а опухшие, красные глаза мигали ослепленно. — Дела заставляют меня уехать надолго. Я
буду жить в Финляндии, в Выборге. Вот как. Митя тоже со мной. Ну, прощай.
Летом, на другой год после смерти Бориса, когда Лидии минуло двенадцать лет, Игорь Туробоев отказался учиться в военной школе и должен
был ехать в какую-то другую, в Петербург. И вот, за несколько дней до его отъезда, во время завтрака, Лидия решительно заявила отцу, что она любит Игоря, не может без него
жить и не хочет, чтоб он учился в другом городе.
— Он должен
жить и учиться здесь, — сказала она, пристукнув по столу маленьким, но крепким кулачком. — А когда мне
будет пятнадцать лет и шесть месяцев, мы обвенчаемся.
Нестор Катин носил косоворотку, подпоясанную узеньким ремнем, брюки заправлял за сапоги, волосы стриг в кружок «à la мужик»; он
был похож на мастерового, который хорошо зарабатывает и любит
жить весело. Почти каждый вечер к нему приходили серьезные, задумчивые люди. Климу казалось, что все они очень горды и чем-то обижены.
Пили чай, водку, закусывая огурцами, колбасой и маринованными грибами, писатель как-то странно скручивался, развертывался, бегал по комнате и говорил...
Жена, кругленькая, розовая и беременная,
была неистощимо ласкова со всеми. Маленьким, но милым голосом она, вместе с сестрой своей,
пела украинские песни. Сестра, молчаливая, с длинным носом,
жила прикрыв глаза, как будто боясь увидеть нечто пугающее, она молча, аккуратно разливала чай, угощала закусками, и лишь изредка Клим слышал густой голос ее...
— Забыл я: Иван писал мне, что он с тобой разошелся. С кем же ты
живешь, Вера, а? С богатым, видно? Адвокат, что ли? Ага, инженер. Либерал? Гм… А Иван — в Германии, говоришь? Почему же не в Швейцарии? Лечится? Только лечится? Здоровый
был. Но — в принципах не крепок. Это все знали.
Он хотел зажечь лампу, встать, посмотреть на себя в зеркало, но думы о Дронове связывали, угрожая какими-то неприятностями. Однако Клим без особенных усилий подавил эти думы, напомнив себе о Макарове, его угрюмых тревогах, о ничтожных «Триумфах женщин», «рудиментарном чувстве» и прочей смешной ерунде, которой
жил этот человек. Нет сомнения — Макаров все это выдумал для самоукрашения, и, наверное, он втайне развратничает больше других. Уж если он
пьет, так должен и развратничать, это ясно.
Дядя, видимо,
был чем-то доволен. Его сожженное лицо посветлело, стало костлявее, но глаза смотрели добродушней, он часто улыбался. Клим знал, что он собирается уехать в Саратов и
жить там.
Испуганный и как во сне, Клим побежал, выскочил за ворота, прислушался;
было уже темно и очень тихо, но звука шагов не слыхать. Клим побежал в сторону той улицы, где
жил Макаров, и скоро в сумраке, под липами у церковной ограды, увидал Макарова, — он стоял, держась одной рукой за деревянную балясину ограды, а другая рука его
была поднята в уровень головы, и, хотя Клим не видел в ней револьвера, но, поняв, что Макаров сейчас выстрелит, крикнул...
Пролежав в комнате Клима четверо суток, на пятые Макаров начал просить, чтоб его отвезли домой. Эти дни, полные тяжелых и тревожных впечатлений, Клим
прожил очень трудно. В первый же день утром, зайдя к больному, он застал там Лидию, — глаза у нее
были красные, нехорошо блестели, разглядывая серое, измученное лицо Макарова с провалившимися глазами; губы его, потемнев, сухо шептали что-то, иногда он вскрикивал и скрипел зубами, оскаливая их.
Клим почувствовал себя умиленным. Забавно
было видеть, что такой длинный человек и такая огромная старуха
живут в игрушечном домике, в чистеньких комнатах, где много цветов, а у стены на маленьком, овальном столике торжественно лежит скрипка в футляре. Макарова уложили на постель в уютной, солнечной комнате. Злобин неуклюже сел на стул и говорил...
Клим вышел на улицу, и ему стало грустно. Забавные друзья Макарова, должно
быть, крепко любят его, и
жить с ними — уютно, просто. Простота их заставила его вспомнить о Маргарите — вот у кого он хорошо отдохнул бы от нелепых тревог этих дней. И, задумавшись о ней, он вдруг почувствовал, что эта девушка незаметно выросла в глазах его, но выросла где-то в стороне от Лидии и не затемняя ее.
— Зайдешь? Я на новой квартире
живу. Чаю
выпьем.
«Напрасно я уступил настояниям матери и Варавки, напрасно поехал в этот задыхающийся город, — подумал Клим с раздражением на себя. — Может
быть, в советах матери скрыто желание не допускать меня
жить в одном городе с Лидией? Если так — это глупо; они отдали Лидию в руки Макарова».
— Да, — угрюмо ответил Клим, соображая: почему же мать не сказала, что он
будет жить в одной квартире с братом?
— Конечно. Такая бойкая цыганочка. Что… как она
живет? Хочет
быть актрисой? Это настоящее женское дело, — закончил он, усмехаясь в лицо Клима, и посмотрел в сторону Спивак; она, согнувшись над клавиатурой через плечо мужа, спрашивала Марину...
— И
пьет. Вообще тут многие
живут в тревожном настроении, перелом души! — продолжал Дмитрий все с радостью. — А я, кажется, стал похож на Дронова: хочу все знать и ничего не успеваю. И естественник, и филолог…
Клим начал смотреть на Нехаеву как на существо фантастическое. Она заскочила куда-то далеко вперед или отбежала в сторону от действительности и
жила в мыслях, которые Дмитрий называл кладбищенскими. В этой девушке
было что-то напряженное до отчаяния, минутами казалось, что она способна выпрыгнуть из окна. Особенно удивляло Клима женское безличие, физиологическая неощутимость Нехаевой, она совершенно не возбуждала в нем эмоции мужчины.
Все это
жило в нем как будто против его воли и — неглубоко, где-то под кожей, а глубже
была пустота, ожидающая наполнения другим содержанием.
— Мы
живем в атмосфере жестокости… это дает нам право
быть жестокими во всем… в ненависти, в любви…
Он перешел в столовую,
выпил чаю, одиноко посидел там, любуясь, как легко растут новые мысли, затем пошел гулять и незаметно для себя очутился у подъезда дома, где
жила Нехаева.
Внезапно, но твердо он решил перевестись в один из провинциальных университетов, где
живут, наверное, тише и проще. Нужно
было развязаться с Нехаевой. С нею он чувствовал себя богачом, который, давая щедрую милостыню нищей, презирает нищую. Предлогом для внезапного отъезда
было письмо матери, извещавшей его, что она нездорова.
— Разумеется, — сказал Лютов, бесцеремонно подхватив Клима под руку. — Того ради и
живет Москва, чтобы
есть.
У нас, главное,
было бы о чем поболтать, а
жить всячески можно, хоть на кол посади —
живут!
— И все вообще, такой ужас! Ты не знаешь: отец, зимою, увлекался водевильной актрисой; толстенькая, красная, пошлая, как торговка. Я не очень хороша с Верой Петровной, мы не любим друг друга, но — господи! Как ей
было тяжело! У нее глаза обезумели. Видел, как она поседела? До чего все это грубо и страшно. Люди топчут друг друга. Я хочу
жить, Клим, но я не знаю — как?
— Вот я
была в театральной школе для того, чтоб не
жить дома, и потому, что я не люблю никаких акушерских наук, микроскопов и все это, — заговорила Лидия раздумчиво, негромко. — У меня
есть подруга с микроскопом, она верит в него, как старушка в причастие святых тайн. Но в микроскоп не видно ни бога, ни дьявола.
Нога
поет — куда иду?
Рука
поет — зачем беру?
А плоть
поет — почто
живу?
Было бы спокойнее
жить без Томилина, Кутузова, даже без Варавки, вообще без всех этих мудрецов и фокусников.
Работы у него не
было, на дачу он не собирался, но ему не хотелось идти к Томилину, и его все более смущал фамильярный тон Дронова. Клим чувствовал себя независимее, когда Дронов сердито упрекал его, а теперь многоречивость Дронова внушала опасение, что он
будет искать частых встреч и вообще мешать
жить.
В крайнем, направо,
жил опекун Алины, угрюмый старик, член окружного суда, остальные дачи тоже
были сняты горожанами, но еще не заселены.
–…Туробоев. Как же ты, душка,
будешь жить между двух огней?
— Один естественник, знакомый мой, очень даровитый парень, но — скотина и альфонс, — открыто
живет с богатой, старой бабой, — хорошо сказал: «Мы все
живем на содержании у прошлого». Я как-то упрекнул его, а он и — выразился. Тут, брат,
есть что-то…
— Почему? О людях, которым тесно
жить и которые пытаются ускорить события. Кортес и Колумб тоже ведь выразители воли народа, профессор Менделеев не менее революционер, чем Карл Маркс. Любопытство и
есть храбрость. А когда любопытство превращается в страсть, оно уже — любовь.
«Как же
будет жить с ним Алина?» — подумал Клим, взглянув на девушку; она сидела, положив голову на колени Лидии, Лидия, играя косой ее, внимательно слушала.
— Тем они и
будут сыты. Ты помни, что все это — народ недолговечный, пройдет еще недель пять, шесть, и — они исчезнут. Обещать можно все, но
проживут и без реформ!