Неточные совпадения
Да, я люблю
тебя, далекий, никем не тронутый край! Мне мил твой простор и простодушие твоих обитателей! И если перо мое нередко коснется таких струн твоего организма, которые издают неприятный и фальшивый звук, то это не от недостатка горячего сочувствия к
тебе, а потому собственно, что эти звуки грустно и болезненно отдаются в моей душе. Много
есть путей служить общему делу; но смею думать, что обнаружение зла, лжи и порока также не бесполезно, тем более что предполагает полное сочувствие к добру и истине.
А
ты себе сидишь, натурально, в избе да посмеиваешься, а часом и сотского к ним вышлешь: „
Будет, мол, вам разговаривать — барин сердится“.
— А ну-ка
ты, Гришуха, держи-ко покойника-то за нос, чтоб мне тут ловчей резать
было.
Убиица-то он один, да знакомых да сватовей у него чуть не целый уезд;
ты вот и поди перебирать всех этих знакомых, да и преступника-то подмасли, чтоб он побольше народу оговаривал:
был, мол, в таком-то часу у такого-то крестьянина? не пошел ли от него к такому-то? а часы выбирай те, которые нужно… ну, и привлекай, и привлекай.
Вот и вздумал он поймать Ивана Петровича, и научи же он мещанинишку: „Поди, мол,
ты к лекарю, объясни, что вот так и так, состою на рекрутской очереди не по сущей справедливости, семейство большое: не
будет ли отеческой милости?“ И прилагательным снабдили, да таким, знаете, все полуимперьялами, так, чтоб у лекаря нутро разгорелось, а за оградой и свидетели, и все как следует устроено: погиб Иван Петрович, да и все тут.
—
Ты, говорит, думаешь, что я и впрямь с ума спятил, так нет же, все это
была штука. Подавай, говорю, деньги, или прощайся с жизнью; меня, говорит, на покаянье пошлют, потому что я не в своем уме — свидетели
есть, что не в своем уме, — а
ты в могилке лежать
будешь.
Так вот-с какие люди бывали в наше время, господа; это не то что грубые взяточники или с большой дороги грабители; нет, всё народ-аматёр
был. Нам и денег, бывало, не надобно, коли сами в карман лезут; нет,
ты подумай да прожект составь, а потом и пользуйся.
Снаружи-то он будто и не злобствует, да и внутри, может, нет у него на
тебя негодования, однако хуже этого человека на всем свете не сыщешь: весь как
есть злющий.
Как подходишь, где всему происшествию
быть следует, так не то чтоб прямо, а бочком да ползком пробирешься, и сердце-то у
тебя словно упадет, и в роту сушить станет.
Через неделю, глядь, что ни на
есть к первому кожевенному заводчику с обыском: „Кожи-то, мол, у
тебя краденые“. Краденые не краденые, однако откуда взялись и у кого купил, заводчик объясниться не мог.
Тот
было уж и в ноги, нельзя ли поменьше, так куда
тебе, и слушать не хочет.
Человек этот
был паче пса голодного и Фейером употреблялся больше затем, что, мол,
ты только задери, а я там обделаю дело на свой манер.
— Это правда, Кшецынский, правда, что
ты ничего не видишь! Не понимаю, братец, на что у
тебя глаза! Если б мне не
была известна твоя преданность… если б я своими руками не вытащил
тебя из грязи —
ты понимаешь: «из грязи»?.. право, я не знаю… Что ж, спрашивал что-нибудь городничий?
— Помню, господин Желваков!
будем,
будем, господин Желваков! Кшецынский! и
ты, братец, можешь с нами! Смотри же, не ударь лицом в грязь: я люблю, чтоб у меня веселились… Ну, что новенького в городе? Как поживают пожарные лошадки?
— Да
ты попробуй прежде,
есть ли сахар, — сказал его высокородие, — а то намеднись, в Окове, стряпчий у меня целых два стакана без сахару
выпил… после уж Кшецынский мне это рассказал… Такой, право, чудак!.. А благонравный! Я, знаешь, не люблю этих вот, что звезды-то с неба хватают; у меня главное, чтоб
был человек благонравен и предан… Да
ты, братец, не торопись, однако ж, а не то ведь язык обожжешь!
— Как же это? надо, брат, надо отыскать голову… Голова, братец, это при следствии главное… Ну, сам
ты согласись, не
будь, например, у нас с
тобой головы, что ж бы это такое вышло! Надо, надо голову отыскать!
— Ну, то-то же! Впрочем,
ты у меня молодец!
Ты знаешь, что вот я завтра от вас выеду, и мне все эта голова показываться
будет… так
ты меня успокой!
— То
есть, кроме этой головы… Эта, братец, голова, я
тебе скажу… голова эта весь сегодняшний день мне испортила… я, братец, Тит; я, братец, люблю, чтоб у меня тово…
— Нет,
ты поезжай…
ты поезжай! Я не могу! Я спокоен не
буду, пока
ты в городе.
— И ни-ни! — отвечает Дмитрий Борисыч, махая руками, — что
ты! что
ты!
ты, пожалуй, опять по-намеднишнему налижешься! Вот уедет его высокородие — тогда хоть графин
выпей… Эй, музыканты!
— Господи! Иван Перфильич! и ты-то! голубчик! ну,
ты умница! Прохладись же
ты хоть раз, как следует образованному человеку! Ну, жарко
тебе —
выпей воды, иль выдь, что ли, на улицу… а то водки! Я ведь не стою за нее, Иван Перфильич! Мне что водка! Христос с ней! Я вам всем завтра утром по два стаканчика поднесу… ей-богу! да хоть теперь-то
ты воздержись… а! ну,
была не
была! Эй, музыканты!
—
Ты, Федя, добрый! Приходи ужо, я
тебе полтинничек пожертвую… а чай
пил?
—
Ты, братец, требуй… знаешь, без церемоний… распорядись сам, коли чего захочется… леденчиков там, икорки, балычку…
тебе, братец, отказу не
будет…
— Спасибо, господин Желваков, спасибо! — говорит его высокородие, — это
ты хорошо делаешь, что стараешься соединить общество! Я
буду иметь это в виду, господин Желваков!
Была вдова Поползновейкина, да и та спятила: «Ишь, говорит, какие у
тебя ручищи-то! так, пожалуй, усахаришь, что в могилу ляжешь!» Уж я каких ей резонов не представлял: «Это, говорю, сударыня, крепость супружескую обозначает!» — так куда
тебе!
Вот и припомнил он, что
есть у него друг и приятель Перетыкин: «Он, говорит,
тебя пристроит!» Пишет он к нему письмо, к Перетычке-то: «Помнишь ли, дескать, друг любезный, как мы с
тобой напролет ночи у метресс прокучивали, как
ты, как я… помоги брату!» Являюсь я в Петербург с письмом этим прямо к Перетыкину.
— Так-с, без этого нельзя-с. Вот и я тоже туда еду; бородушек этих, знаете, всех к рукам приберем! Руки у меня, как изволите видеть, цепкие, а и в писании сказано: овцы без пастыря — толку не
будет. А я вам истинно доложу, что тем эти бороды мне любезны, что с ними можно просто, без церемоний… Позвал он
тебя, например, на обед: ну, надоела борода — и вон ступай.
И не то чтоб стар
был — всего лет не больше тридцати — и из себя недурен, и тенор такой сладкий имел, да вот поди
ты с ним! рассудком уж больно некрепок
был, не мог сносить сивушьего запаха.
—
Ты ее, батька, не замай, а не то и
тебя пришибу, и деревню всю вашу выжгу, коли ей какое ни на
есть беспокойствие от вас
будет. Я один деньги украл, один и в ответе за это
быть должон, а она тут ни при чем.
Ощутил лесной зверь, что у него на лбу будто зубы прорезываются. Взял письма, прочитал — там всякие такие неудобные подробности изображаются. Глупая
была баба! Мало ей того, чтоб грех сотворить, — нет, возьмет да на другой день все это опишет: «Помнишь ли, мол, миленький, как
ты сел вот так, а я села вот этак, а потом
ты взял меня за руку, а я, дескать, хотела ее отнять, ну, а
ты»… и пошла, и пошла! да страницы четыре мелко-намелко испишет, и все не то чтоб дело какое-нибудь, а так, пустяки одни.
И за всем тем чтоб
было с чиновниками у него фамильярство какое — упаси бог! Не то чтобы водочкой или там «братец» или «душка», а явись
ты к нему в форме, да коли на обед звать хочешь, так зови толком: чтоб и уха из живых стерлядей
была, и тосты по порядку, как следует.
— Это, брат, дело надобно вести так, — продолжал он, — чтоб тут сам черт ничего не понял. Это, брат,
ты по-приятельски поступил, что передо мной открылся; я эти дела вот как знаю! Я, брат, во всех этих штуках искусился! Недаром же я бедствовал, недаром три месяца жил в шкапу в уголовной палате: квартиры, брат, не
было — вот что!
—
Ты меня послушай! — говорил он таинственным голосом, — это, брат, все зависит от того, как поведешь дело! Может
быть славная штука, может
быть и скверная штука; можно
быть становым и можно
быть ничем… понимаешь?
— Что ручки! — отвечал Трясучкин уныло, — тут главное дело не ручки, а становым
быть! вот
ты об чем подумай!
— Житье-то у нас больно неприглядное, Петровна, — говорит одна из них, пожилая женщина, — земля — тундра да болотина, хлеб не то родится, не то нет; семья большая, кормиться нечем…
ты то посуди, отколь подать-то взять?.. Ну, Семен-от Иваныч и толкует: надо, говорит, выселяться
будет…
— Я у него в доме что хошь делаю! захочу, чтоб фрукт
был,
будет и фрукт… всякий расход он для меня сделать должен… И стало
быть, если я
тебя и твоих семейных к Пазухину приглашаю, так
ты можешь ехать безо всякой опасности.
— Ишь гуляльщик какой нашелся! жене шляпки третий год купить не может…
Ты разве голую меня от родителей брал? чай, тоже всего напасено
было.
— Ну вот, этак-то ладно
будет, — сказал он, переводя дух, — спасибо, баринушко,
тебе за ласку. Грошиков-то у меня, вишь, мало, а без квасу и идти-то словно неповадно… Спасибо
тебе!
— Это именно удивления достойно-с! — продолжал философствовать писарь, — сколько их тут через все лето пройдет, и даже никакой опаски не имеют! Примерно, скажем хочь про разбойников-с; разбойник, хошь
ты как хошь, все он разбойник
есть, разбойничья у него душа… но эвтому самому и называется он кровопийцею… так и разбойника даже не опасаются-с!
— Мне, однако ж,
было бы приятно послушать
тебя.
О мати-пустыня! прими мя кающегося и сокрушенного, прими, да не изыду из
тебя вовек и не до конца погибну!"И что ж, сударь! едва лишь кончил он молитву, как почувствовал, что страсти его внезапно укротились, и
был он лют яко лев, а сделался незлобив и кроток яко агнец.
Идешь этта временем жаркиим, по лесочкам прохладныим, пташка божья
тебе песенку
поет, ветерочки мягкие главу остужают, листочки звуками тихими в ушах шелестят… и столько становится для
тебя радостно и незаботно, что даже плакать можно!..
Садится Пахомовна середь той дубравушки, садится и горько плачется:"
Ты взмилуйся надо мной, государыня дубрава зеленая! приюти
ты мое недостоинство,
ты насыть меня алчную,
ты напой меня жадную!"
Повстречался с ней тут младый юнош прекрасный (а и
был он тот самый злохитрый слуга сатанин), он снимал перед ней свою шапочку, ниже пояса старице кланялся, ласковые речи разговаривал:"Уж
ты, матушка ли моя свет-Пахомовна истомилася
ты во чужой во сторонушке, истомилася-заблудилася, настоящую праву дороженьку позапамятовала!"
— А я
было воду-то для странниц несла: больно уж испить им хочется! кваску бы им дать, да
ты не велел…
— А оттого это жалко, — обращается Боченков к Архипу, — чтобы
ты знал, борода, что у нас, кроме малого серебряного, еще большой серебряный самовар дома
есть… Понял? Ну, теперь ступай, да торопи скорее малый серебряный самовар!
— Пустяки, Архип, это все по неразумию! рассуди
ты сам: змея гадина ядовитая, так может ли
быть, чтоб мы о сю пору живы остались, жир ее кажный день пимши!
— Пустяки все это, любезный друг! известно, в народе от нечего делать толкуют!
Ты пойми, Архип-простота, как же в народе этакому делу известным
быть! такие, братец, распоряжения от правительства выходят, а черный народ все равно что мелево: что в него ни кинут, все оно и мелет!
— Ах вы, с своими цыпляточками! — возражает Боченков, — а
ты вели-ка, Архипушка, первоначально колбасы подать, там в кулечке уложена… Станешь, что ли, колбасу, Иван Онуфрич,
есть?
— Так, дружище, так… Ну, однако, мы теперича на твой счет и сыти и пьяни… выходит, треба
есть нам соснуть. Я пойду, лягу в карете, а вы, мадамы, как
будет все готово, можете легонько прийти и сесть… Только, чур, не будить меня, потому что я спросоньев лют бываю! А
ты, Иван Онуфрич, уж так и
быть, в кибитке тело свое белое маленько попротряси.